И. С. Шмелев

 

Наталье Николаевне и

Ивану Александровичу Ильиным

посвящаю

 

Автор

Лето Господне

 

 

Два чувства дивно близки нам -

 В них обретает сердце пищу -

 Любовь к родному пепелищу,

 Любовь к отеческим гробам.

А.С. Пушкин

Содержание

I - ПРАЗДНИКИ

ВЕЛИКИЙ ПOCT

Чистый Понедельник

Ефимоны

БЛАГОВЕЩЕНЬЕ

ПACXA

РОЗГОВИНЫ

ЦАРИЦА НЕБЕСНАЯ

ТРОИЦЫН ДЕНЬ

ЯБЛОЧНЫЙ СПАС

Праздник Преображения Господня.

РОЖДЕСТВО

СВЯТКИ

КРЕЩЕНЬЕ

MACЛЕНИЦА

II - ПРАЗДНИКИ - РАДОСТИ

ЛЕДОКОЛЬЕ

ПЕТРОВКАМИ

*КРЕСТНЫЙ ХОД

ПОКРОВ

ИМЕНИНЫ

I. Предверие

II. Празднование

МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

ФИЛИППОВКИ

РОЖДЕСТВО

ЛЕДЯНОЙ ДОМ

КРЕСТОПОКЛОННАЯ

ГОВЕНЬЕ

ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

НА СВЯТОЙ

ЕГОРЬЕВ ДЕНЬ

РАДУНИЦА

III - СКОРБИ

СВЯТАЯ РАДОСТЬ

ЖИВАЯ ВОДА

МОСКВА

СЕРЕБРЯНЫЙ СУНДУЧОК

ГОРЬКИЕ ДНИ

БЛАГОСЛОВЕНИЕ ДЕТЕЙ

СОБОРОВАНИЕ

КОНЧИНА

ПОХОРОНЫ

 

 

 

 

I - ПРАЗДНИКИ

ВЕЛИКИЙ ПOCT

Чистый Понедельник

Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный, скучный. Да, сегодня Великий Пост. Розовые занавески, с охотниками и утками, уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас Чистый Понедельник, и все у нас в доме чистят. Серенькая погода, оттепель. Капает за окном - как плачет. Старый наш плотник - "филенщик" Горкин, сказал вчера, что масленица уйдет - заплачет. Вот и заплакала - кап... кап... кап... Вон она! Я смотрю на растерзанные бумажные цветочки, на золоченый пряник "масленицы" - игрушки, принесенной вчера из бань: нет ни медвеников, ни горок, - пропала радость. И радостное что-то копошится в сердце: новое все теперь, другое. Теперь уж "душа начнется", - Горкин вчера рассказывал, - "душу готовить надо". Говеть, поститься, к Светлому Дню готовиться.      

       - Косого ко мне позвать! - слышу я крик отца, сердитый.

             Отец не уехал по делам: особенный день сегодня, строгий, - редко кричит отец. Случилось что-нибудь важное. Но ведь он же его простил за пьянство, отпустил ему все грехи: вчера был прощенный день. И Василь Василич простил всех нас, так и сказал в столовой на коленках: "Всех прощаю!" Почему же кричит отец?

       Отворяется дверь, входит Горкин с сияющим медным тазом. А, масленицу выкуривать! В тазу горячий кирпич и мятка, и на них поливают уксусом. Старая моя нянька Домнушка ходит за Горкиным и поливает, в тазу шипит, и подымается кислый пар, - священный. Я и теперь его слышу, из дали лет. Священный... - так называет Горкин. Он обходит углы и тихо колышет тазом. И надо мной колышет.

       - Вставай, милок, не нежься... - ласково говорит он мне, всовывая таз под полог. - Где она у тебя тут, масленица-жирнуха... мы ее выгоним. Пришел Пост - отгрызу у волка хвост. На постный рынок с тобой поедем. Васильевские певчие петь будут: "Душе моя, душе моя", - заслушаешься.

       Незабвенный, священный запах. Это пахнет Великий Пост. И Горкин совсем особенный, - тоже священный будто. Он еще до свету сходил в баню, попарился, надел все чистое, - чистый сегодня понедельник! - только казакинчик старый: сегодня все самое затрапезное наденут, так "по закону надо". И грех смеяться,и надо намаслить голову, как Горкин. Он теперь ест без масла, а голову надо, по закону, "для молитвы". Сияние от него идет, от седенькой бородки, совсем серебряной, от расчесанной головы. Я знаю, что он святой. Такие - угодники бывают. А лицо розовое, как у херувима, от чистоты. Я знаю, что он насушил себе черных сухариков с солью, и весь пост будет с ними пить чай - "за сахар".

       - А почему папаша сердитый... на Василь Василича так?

       - А, грехи... - со вздохом говорит Горкин. - Тяжело тоже переламываться, теперь все строго, пост. Ну, и сердются. А ты держись, про душу думай. Такое время, все равно как последние дни пришли... по закону-то! Читай: "Господи и Владыко живота моего". Вот и будет весело.

       И я принимаюсь читать про себя недавно выученную постную молитву.

       В комнатах тихо и пустынно, пахнет священным запахом. В передней, перед красноватой иконой Распятия, очень старой, от покойной прабабушки, которая ходила по старой вере, зажгли "постную", голого стекла, лампадку, и теперь она будет негасимо гореть до Пасхи. Когда зажигает отец, - по субботам он сам зажигает все лампадки, - всегда напевает приятно-грустно: "Кресту Твоему поклоняемся, Владыко", и я напеваю за ним, чудесное:

       И свято-е... Воскресение Твое

       Сла-а-вим !

       Радостное до слез бьется в моей душе и светит от этих слов. И видится мне, за вереницею дней Поста, - Святое Воскресенье, в цветах. Радостная молитвочка! Она ласковым светом светит в эти грустные дни Поста.

       Мне начинает казаться, что теперь прежняя жизнь кончается, и надо готовиться к той жизни, которая будет... где? Где-то на небесах. Надо очистить душу от всех грехов, и потому все кругом - другое. И что-то особенное около нас, невидимое и страшное. Горкин мне рассказал, что теперь - "такое, как душа расстается с телом". Они стерегут, чтобы ухватить душу, а душа трепещется и плачет: "Увы, мне, окаянная я!" Так и в ефимонах теперь читается.

       - Потому они чуют, что им конец подходит, Христос воскреснет! Потому и пост даден, чтобы к церкви держаться больше, Светлого Дня дождаться. И не помышлять, понимаешь. Про земное не помышляй! И звонить все станут: по-мни... по-мни!.. - поокивает он так славно.

       В доме открыты форточки, и слышен плачущий и зовущий благовест - по-мни... по-мни... Это жалостный колокол, по грешной душе плачет. Называется - постный благовест. Шторы с окон убрали, и будет теперь по-бедному, до самой Пасхи. В гостиной надеты старые чехлы на мебель, лампы завязаны в коконы, и даже единственная картина - "Красавица на пиру" - закрыта простынею. Преосвященный так посоветовал. Покачал головой печально и прошептал: "Греховная и соблазнительная картинка!" Но отцу очень нравится - такой шик! Закрыта и печатная картинка, которую отец называет почему-то - "прянишниковская", как старый дьячок пляшет, а старуха его метлой колотит. Эта очень понравилась преосвященному, смеялся даже. Все домашние очень строги, и в затрапезных платьях с заплатками, и мне велели надеть курточку с продранными локтями. Ковры убрали, можно теперь ловко кататься по паркетам, но только страшно, Великий Пост: раскатишься - и сломаешь ногу. От масленицы нигде ни крошки, чтобы и духу не было. Даже заливную осетрину отдали вчера на кухню. В буфете остались самые расхожие тарелки, с бурыми пятнышками-щербинками, - великопостные. В передней стоят миски с желтыми солеными огурцами, с воткнутыми в них зонтичками укропа, и с рубленой капустой, кислой, густо посыпанной анисом, - такая прелесть. Я хватаю щепотками, - как хрустит! И даю себе слово не скоромиться во весь пост. Зачем скоромное, которое губит душу, если и без того все вкусно! Будут варить компот, делать картофельные котлеты завитушками из сахарного мака, розовые баранки, "кресты" на Крестопоклонной... мороженая клюква с сахаром, заливные орехи, засахаренный миндаль, горох моченый, бублики и сайки, изюм кувшинный, пастила рябиновая, постный сахар - лимонный, малиновый, с апельсинчиками внутри, халва... А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам... а кутья с мармеладом в первую субботу, какое-то "коливо"! А миндальное молоко с белым киселем, а киселек клюквенный с ванилью, а... великая кулебяка на Благовещение, с вязигой, с осетринкой! А калья, необыкновенная калья, с кусочками голубой икры, с маринованными огурчиками... а моченые яблоки по воскресеньям, а талая, сладкая-сладкая "рязань"... а "грешники", с конопляным маслом, с хрустящей корочкой, с теплою пустотой внутри! Неужели и там, куда все уходят из этой жизни, будет такое постное! И почему все такие скучные? Ведь все - другое, и много, так много радостного. Сегодня привезут первый лед и начнут набивать подвалы, - весь двор завалят. Поедем на "постный рынок", где стон стоит, великий грибной рынок, где я никогда не был... Я начинаю прыгать от радости, но меня останавливают:

       - Пост, не смей! Погоди, вот сломаешь ногу.

       Мне делается страшно. Я смотрю на Распятие. Мучается Сын Божий! А Бог-то как же... как же Он допустил?..

       Чувствуется мне в этом великая тайна - Бог.

       В кабинете кричит отец, стучит кулаком и топает. В такой-то день! Это он на Василь Василича! А только вчера простил. Я боюсь войти в его кабинет, он меня непременно выгонит, "сгоряча", - и притаиваюсь за дверью. Я вижу в щелку широкую спину Василь Василича, красную его шею и затылок. На шее играют складочки, как гармонья, спина шатается, а огромные кулаки выкидываются назад, словно кого-то отгоняют, - злого духа? Должно быть, он и сейчас еще "подшофе".

       - Пьяная морда! - кричит отец, стуча кулаком по столу, на котором подпрыгивают со звоном груды денег. - И посейчас пьян?! В такой-то великий день! Грешу с вами, с чертями... прости, Господи! Публику чуть не убили на катанье?! А где был болван-приказчик? Мешок с выручкой потерял... на триста целковых! Спасибо, старик-извозчик. Бога еще помнит, привел... в ногах у него забыл?! Вон в деревню, расчет!..

       - Не в одном глазе, будь п-кой-ны-с... в баню ходил парился... чистый понедельник-с... все в бане, с пяти часов, как полагается... - докладывает, нагибаясь, Василь Василич и все отталкивает кого-то сзади. - Подсчитайте... все сполна-с... хозяйское добро у меня... в огне не тонет, в воде не горит-с... чисто-начисто...

       - Чуть не изувечили публику! Пьяные, с гор катали? а? От квартального с Пресни записка мне... Чем это пахнет? Докладывай, как было.

       - За тыщу выручки-с, посчитайте. Билеты докажут, все цело. А так было. Я через квартального, правда... ошибся... ради хозяйского антиресу. К ночи пьяные навалились, - катай! маслену скатываем! Ну скатили дилижан, кричат - жостче! Восьмеро сели, а Антон Кудрявый на коньках не стоит, заморился с обеда, все катал... ну, выпивши маленько...

       - А ты, трезвый!

       - Как стеклышко, самого квартального на санках только прокатил, свежий был... А меня в плен взяли! А вот так-с.

       Навалились на меня с Таганки мясники... с блинами на горы приезжали, и с кульками... Очень я им пондравился...

       - Рожа твоя пьяная понравилась! Ну, ври...

       - Забрали меня силом на дилижан, погнал нас Антошка... А они меня поперек держут, распорядиться не дозволяют. Лети-им с гор... не дай Бог... вижу, пропадать нам... Кричу - Антоша, пятками режь, задерживай! Стал сдерживать пятками, резать... да с ручки сорвался, под дилижан, а дилижан три раза перевернулся на всем лету, меня в это место... с кулак нажгло-с... А там, дураки, без моего глазу... другой дилижан выпустили с пьяными. Петрушка Глухой повел... ну, тоже маленько для проводов масленой не вовсе тверезый... В нас и ударило, восемь человек! Вышло сокрушение, да Бог уберег, в днище наше ударили, пробили, а народ только пораскидало... А там третий гонят, Васька не за свое дело взялся, да на полгоре свалил всех, одному ногу зацепило, сапог валеный, спасибо, уберег от полома. А то бы нас всех побило... лежали мы на льду, на самом на ходу... Ну, писарь квартальный стал пужать, протокол писать, а ему квартальный воспретил, смертоубийства не было! Ну, я писаря повел в листоран, а газетчик тут грозился пропечатать фамилию вашу... и ему солянки велел подать... и выпили-с! Для хозяйского антиресу-с. А квартальный велел в девять часов горы закрыть, по закону, под Великий Пост, чтобы было тихо и благородно... все веселения, чтобы для тишины.

       - Антошка с Глухим как, лежат?

       - Уж в бане парились, целы, Иван Иваныч фершал смотрел, велел тертого хрену под затылок. Уж капустки просят. Напужался было я, без памяти вчерась оба лежали, от... сотрясения-с! А я все уладил, поехал домой, да... голову мне поранило о дилижан, память пропала... один мешочек мелочи и забыл-с... да свой ведь извозчик-то, сорок лет ваше семейство знает!

       - Ступай... - упавшим голосом говорит отец. - Для такого дня расстроил... Говей тут с вами!.. Постой... Нарядов сегодня нет, прикажешь снег от сараев принять... двадцать возов льда после обеда пригнать с Москвы-реки, по особому наряду, дашь по три гривенника. Мошенники! Вчера прощенья просил, а ни слова не доложил про скандал! Ступай с глаз долой.

       Василь Василич видит меня, смотрит сонно и показывает руками, словно хочет сказать: "Ну, ни за что!" Мне его жалко и стыдно за отца: в такой-то великий день, грех!

       Я долго стою и не решаюсь - войти? Скриплю дверью. Отец, в сером халате, скучный, - я вижу его нахмуренные брови, - считает деньги. Считает быстро и ставит столбиками. Весь стол в серебре и меди. И окна в столбиках. Постукивают счеты, почокивают медяки и - звонко - серебро.

       - Тебе чего? - спрашивает он строго. - Не мешай. Возьми молитвенник, почитай. Ах, мошенники... Нечего тебе слонов продавать, учи молитвы!

       Так его все расстроило, что и не ущипнул за щечку.

       В мастерской лежат в стружках, у самой печки, Петр Глухой и Антон Кудрявый. Головы у них обложены листьями кислой капусты, - "от угара". Плотники, сходившие в баню, отдыхают, починяют полушубки и армяки. У окошка читает Горкин Евангелие, кричит на всю мастерскую, как дьячок. По складам читает. Слушают молча и не курят: запрещено на весь пост, от Горкина; могут идти на двор. Стряпуха, стараясь не шуметь и слушать, наминает в огромных чашках мурцовку-тюрю. Крепко воняет редькой и капустой. Полупудовые ковриги дымящегося хлеба лежат горой. Стоят ведерки с квасом и с огурцами. Черные часики стучат скучно. Горкин читает-плачет:

       - ...и вси... свя-тыи... ангелы с Ним.

       Поднимается шершавая голова Антона, глядит на меня мутными глазами, глядит на ведро огурцов на лавке, прислушивается к напевному чтению святых слов... - и тихим, просящим, жалобным голосом говорит стряпухе:

       - Ох, кваску бы... огурчика бы...

       А Горкин, качая пальцем, читает уже строго:

       "Идите от Меня... в огонь вечный... уготованный диаволу и аггелам его!.."

       А часики, в тишине, - чи-чи-чи...

       Я тихо сижу и слушаю.

       После унылого обеда, в общем молчании, - отец все еще расстроен, - я тоскливо хожу во дворе и ковыряю снег. На грибной рынок поедем только завтра, а к ефимонам рано. Василь Василич тоже уныло ходит, расстроенный. Поковыряет снег, постоит. Говорят, и обедать не садился. Дрова поколет, сосульки метелкой посбивает... А то стоит и ломает ногти. Мне его очень жалко. Видит меня, берет лопаточку, смотрит на нее чего-то и отдает - ни слова.

       - А за что изругали! - уныло говорит он мне, смотря на крыши. - Расчет, говорят, бери... за тридцать-то лет! Я у Иван Иваныча еще служил, у дедушки... с мальчишек... Другие дома нажили, трактиры пооткрывали с ваших денег, а я вот... расчет! Ну, прощусь, в деревню поеду, служить ни у кого не стану. Ну, пусть им Господь простит...

       У меня перехватывает в горле от этих слов. За что?! и в такой-то день! Велено всех прощать, и вчера всех простили и Василь Василича.

       - Василь Василич! - слышу я крик отца, и вижу, как отец, в пиджаке и шапке, быстро идет к сараю, где мы беседуем. - Ты как же это, по билетным книжкам выходит выручки, к тысяче, а денег на триста рублей больше? Что за чудеса?..

       - Какие есть - все ваши, а чудесов тут нет, - говорит в сторону, и строго, Василь Василич. - Мне ваши деньги... у меня еще крест на шее!

       - А ты не серчай, чучело... Ты меня знаешь. Мало ли у человека неприятностей...

       - А так, что вчера ломились на горы, масленая... и задорные, не желают ждать... швыряли деньгами в кассы, а билета не хотят... не воры мы, говорят! Ну, сбирали, кто где. Я изо всех сумок повытряс. Ребята наши надежные... ну, пятерку пропили, может... только и всего. А я... я вашего добра... Вот у меня, вот вашего всего!.. - уже кричит Василь Василич и враз вывертывает карманы куртки.

       Из одного вылетает на снег надкусанный кусок черного хлеба, а из другого огрызок соленого огурца. Должно быть, не ожидал этого и сам Василь Василич. Он нагибается, конфузливо подбирает и принимается сгребать снег. Я смотрю на отца. Лицо его как-то осветилось, глаза блеснули. Он быстро идет к Василь Василичу, берет его за плечи и трясет сильно, очень сильно. А Василь Василич, выпустив лопату, стоит спиной и молчит. Так и кончилось. Не сказали они ни слова. Отец быстро уходит. А Василь Василич, помаргивая, кричит, как всегда, лихо:

       - Нечего проклажаться! Эй, робята... забирай лопаты, снег убирать... лед подвалят - некуда складывать!

       Выходят отдохнувшие после обеда плотники. Вышел Горкин, вышли и Антон с Глухим, потерлись снежком. И пошла ловкая работа. А Василь Василич смотрел и медленно, очень довольный чем-то, дожевывал огурец и хлеб.

       - Постишься, Вася? - посмеиваясь, говорит Горкин. - Ну-ка, покажи себя, лопаточкой-то... блинки-то повытрясем.

       Я смотрю, как взлетает снег, как отвозят его в корзинах к саду. Хрустят лопаты, слышится рыканье, пахнет острою редькой и капустой. Начинают печально благовестить - помни... по-мни... - к ефимонам.

       - Пойдем-ка в церкву, Васильевские у нас сегодня поют, - говорит мне Горкин.

       Уходит переодеться. Иду и я. И слышу, как из окна сеней отец весело кричит:

       - Василь Василич... зайди-ка на минутку, братец.

       Когда мы уходим со двора под призывающий благовест, Горкин мне говорит взволнованно, - дрожит у него голос:

       - Так и поступай, с папашеньки пример бери... не обижай никогда людей. А особливо, когда о душе надо... пещи. Василь Василичу четвертной билет выдал для говенья... мне тоже четвертной, ни за что... десятниками по пятишне, а робятам по полтиннику, за снег. Так вот и обходись с людьми. Наши ребята хо-рошие, они це-нют...

       Сумеречное небо, тающий липкий снег, призывающий благовест... Как это давно было! Теплый, словно весенний, ветерок... - я и теперь его слышу в сердце.

       Ефимоны

Я иду к ефимонам с Горкиным. Отец задержался дома, и Горкин будет за старосту. Ключи от свечного ящика у него в кармане, и он все позванивает ими: должно быть ему приятно. Это первое мое стояние, и оттого мне немножко страшно. То были службы, а теперь уж пойдут стояния. Горкин молчит и все тяжело вздыхает, от грехов должно быть. Но какие же у него грехи? Он ведь совсем святой - старенький и сухой, как все святые. И еще плотник, а из плотников много самых больших святых: и Сергий Преподобный был плотником, и святой Иосиф. Это самое святое дело.

       - Горкин, - спрашиваю его, - а почему стояния?

       - Стоять надо, - говорит он, поокивая мягко, как все владимирцы. - Потому, как на Страшном Суду стоишь. Не бойся! Потому - их-фимоны.

       Их-фимоны... А у нас называют - ефимоны, а Марьюшка-кухарка говорит даже "филимоны", совсем смешно, будто выходит филин и лимоны. Но это грешно так думать. Я спрашиваю у Горкина, а почему же филимоны, Марьюшка говорит?

       - Один грех с тобой. Ну, какие тебе филимоны... Их-фимоны! Господне слово, от древних век. Стояние - покаяние со слезьми. Скор-бение... Стой и шопчи: Бо-же, очисти мя, грешного! Господь тебя и очистит. И в землю кланяйся. Потому, их-фимоны!..

       Таинственные слова, священные. Что-то в них... Бог, будто? Нравится мне и "яко кадило пред Тобою", и "непщевати вины о гресех", - это я выучил в молитвах. И еще - "жертва вечерняя", будто мы ужинаем в церкви, и с нами Бог. И еще - радостные слова: "чаю Воскресения мертвых!" Недавно я думал, что это там дают мертвым по воскресеньям чаю, и с булочками, как нам! Вот глупый! И еще нравится новое слово "целому-дрие", - будто звон слышится? Другие это слова, не наши: Божьи эти слова.

       Их-фимоны, стояние... как будто та жизнь подходит, небесная, где уже не мы, а души. Там - прабабушка Устинья, которая сорок лет не вкушала мяса и день ночь молилась с кожаным ремешком, по священной книге. Там и удивительный Мартын-плотник, и маляр Прокофий, которого хоронили на Крещенье в такой мороз, что он не оттает до самого Страшного Суда. И умерший недавно от скарлатины Васька, который на Рождестве Христа славил, и кривой сапожник Зола, певший стишок про Ирода, - много-много. И все мы туда приставимся, даже во всякий час! Потому и стояние, и ефимоны, и благовест печальный - по-мни - по-мни...

       И кругом уже все - такое. Серое небо, скучное. Оно стало как будто ниже, и все притихло: и дома стали ниже и притихли, и люди загрустили, идут, наклонивши голову, все в грехах. Даже веселый снег, вчера еще так хрустевший, вдруг почернел и мякнет, стал как толченые орехи, халва-халвой, - совсем его развезло на площади. Будто и снег стал грешный. По-другому каркают вороны, словно их что-то душит. Грехи душат? Вон, на березе за забором, так изгибает шею, будто гусак клюется.

       - Горкин, а вороны приставятся на Страшном Суде?

       Он говорит - это неизвестно. А как же на картинке, где Страшный Суд?.. Там и звери, и птицы, и крокодилы, и разные киты-рыбы несут в зубах голых человеков, а Господь сидит у золотых весов, со всеми ангелами, и зеленые злые духи с вилами держат записи всех грехов. Эта картинка висит у Горкина на стене с иконками.

       - Пожалуй, что и вся тварь воскреснет... - задумчиво говорит Горкин. - А за что же судить! Она - тварь неразумная, с нее взятки гладки. А ты не думай про глупости, не такое время, не помышляй.

       Не такое время, я это чувствую. Надо скорбеть и не помышлять. И вдруг - воздушные разноцветные шары! У Митриева трактира мотается с шарами парень, должно быть пьяный, а белые половые его пихают. Он рвется в трактир с шарами, шары болтаются и трещат, а он ругается нехорошими словами, что надо чайку попить.

       - Хозяин выгнал за безобразие! - говорит Горкину половой. - Дни строгие, а он с масленой все прощается, шарашник. Гости обижаются, все черным словом...

       - За шары подавай..! - кричит парень ужасными словами.

       - Извощики спичкой ему прожгли. Не ходи безо времени, у нас строго.

       Подходит знакомый будочник и куда-то уводит парня.

       - Сажай его "под шары", Бочкин! Будут ему шары... - кричат половые вслед.

       - Пойдем уж... грехи с этим народом! - вздыхает Горкин, таща меня. - А хорошо, строго стало... блюдет наш Митрич. У него теперь и сахарку не подадут к парочке, а все с изюмчиком. И очень всем ндравится порядок. И машину на перву неделю запирает, и лампадки везде горят, афонское масло жгет, от Пантелемона. Так блюде-от!..

       И мне нравится, что блюдет.

       Мясные на площади закрыты. И Коровкин закрыл колбасную.Только рыбная Горностаева открыта, но никакого народу. Стоят короба снетка, свесила хвост отмякшая сизая белуга, икра в окоренке красная, с воткнутою лопаточкой, коробочки с копчушкой. Но никто ничего не покупает, до субботы. От закусочных пахнет грибными щами, поджаренной картошкой с луком; в каменных противнях кисель гороховый, можно ломтями резать. С санных полков спускают пузатые бачки с подсолнечным и черным маслом, хлюпают-бултыхают жестянки-маслососы, - пошла работа! Стелется вязкий дух, - теплым печеным хлебом. Хочется теплой корочки, но грех и думать.

       - Постой-ка, - приостанавливается Горкин на площади, - никак уж Базыкин гроб Жирнову-покойнику сготовил, народ-то смотрит? Пойдем поглядим на мертвые дроги, сейчас вздымать будут. Обязательно ему...

       Мы идем к гробовой и посудной лавке Базыкина. Я не люблю ее: всегда посередке гроб, и румяненький старичок Базыкин обивает его серебряным глазетом или лиловым плисом с белой крахмальной выпушкой из синевато-белого коленкора, шуршащего, как стружки. Она мне напоминает чем-то кружевную оборочку на кондитерских пирогах, - неприятно смотреть и страшно. Я не хочу идти, но Горкин тянет.

       В накопившейся с крыши луже стоит черная гробовая колесница, какая-то пустая, голая, запряженная черными, похоронными конями. Это не просто лошади, как у нас: это особенные кони, страшно худые и долгоногие, с голодными желтыми зубами и тонкой шеей, словно ненастоящие. Кажется мне, - постукивают в них кости.

       - Жирнову, что ли? - спрашивает у народа Горкин.

       - Ему - покойнику. От удара в банях помер, а вот уж и "дом" сготовили!

       Четверо оборванцев ставят на колесницу огромный гроб, "жирновский". Снизу он - как колода, темный, на искрасно-золоченых пятках, жирно сияет лаком, даже пахнет. На округлых его боках, между золочеными скобами, набиты херувимы из позлащенной жести, с раздутыми щеками в лаке, с уснувшими круглыми глазами. Крылья у них разрезаны и гнутся, и цепляются. Я смотрю на выпушку обивки, на шуршащие трубочки из коленкора, боюсь заглянуть вовнутрь... Вкладывают шумящую перинку, - чрез реденький коленкор сквозится сено, - жесткую мертвyю подушку, поднимают подбитую атласом крышку и глухо хлопают в пустоту. Розовенький Базыкин суетится, подгибает крыло у херувима, накрывает суконцем, подтыкает, садится с краю и кричит Горкину:

       - Гробок-то! Сам когда-а еще у меня дубок пометил, Царство ему Небесное, а нам поминки!.. Ну, с Господом.

       В глазах у меня остаются херувимы с раздутыми щеками, бледные трубочки оборки... и стук пустоты в ушах. А благовест призывает - по-мни... по-мни...

       - В Писании-то как верно: "Человек, яко трава"... - говорит сокрушенно Горкин. - Еще утром вчера у нас с гор катался, Василь Василич из уважения сам скатывал, а вот... Рабочие его рассказывали, двои блины вчера ел, да поужинал-заговелся, на щи с головизной приналег, не воздержался... да кулебячки, да кваску кувшинчик... Встал в четыре часа, пошел в бани попариться для поста, Левон его парил, у нас, в дворянских... А первый пар, знаешь, жесткий, ударяет. Посинел-посинел, пока цирюльника привели, пиявки ставить, а уж он го-тов. Теперь уж там...

       Кажется мне, что последние дни приходят. Я тихо поднимаюсь по ступеням, и все поднимаются тихо-тихо, словно и они боятся. В ограде покашливают певчие, хлещутся нотами мальчишки. Я вижу толстого Ломшакова, который у нас обедал на Рождестве. Лицо у него стало еще желтее. Он сидит на выступе ограды, нагнув голову в серый шарф.

       - Уж постарайся, Сеня, "Помощника"-то, - ласково просит Горкин. - "И прославлю Его, Бог-Отца Моего" поворчи погуще.

       - Ладно, поворчу... - хрипит Ломшаков из живота и вынимает подковку с маком. - В больницу велят ложиться, душит... Октаву теперь Батырину отдали, он уж поведет орган-то на "Господи Сил, помилуй нас". А на "душе моя" я трону, не беспокойся. А в Благовещенье на кулебячку не забудь позвать, напомни старосте... - хрипит Ломшаков, заглатывая подковку маком. - С прошлого года вашу кулебяку помню.

       - Привел бы Господь дожить, а кулебячка будет. А дишканта не подгадят? Скажи, на "грешники" по пятаку дам.

       - А за виски?.. Ангелами воспрянут.

       В храме как-то особенно пустынно, тихо. Свечи с паникадил убрали, сняли с икон венки и ленты: к Пасхе все будет новое. Убрали и сукно с приступков, и коврики с амвона. Канун и аналои одеты в черное. И ризы на престоле - великопостные, черное с серебром. И на великом Распятии, до "адамовой головы", - серебряная лента с черным. Темно по углам и в сводах, редкие свечки теплятся. Старый дьячок читает пустынно-глухо, как в полусне. Стоят, преклонивши головы, вздыхают. Вижу я нашего плотника Захара, птичника Солодовкина, мясника Лощенова, Митриева - трактирщика, который блюдет, и многих, кого я знаю. И все преклонили голову, и все вздыхают. Слышится вздох и шепот - "о, Господи..." Захар стоит на коленях и беспрестанно кладет поклоны, стукается лбом в пол. Все в самом затрапезном, темном. Даже барышни не хихикают, и мальчишки стоят у амвона смирно, их не гоняют богаделки. Зачем уж теперь гонять, когда последние дни подходят! Горкин за свечным ящиком, а меня поставил к аналою и велел строго слушать. Батюшка пришел на середину церкви к аналою, тоже преклонив голову. Певчие начали чуть слышно, скорбно, словно душа вздыхает. -

       По-мо-щник и по-кро-ви-тель

       Бысть мне во спасе-ние...

       Сей мо-ой Бо-oг...

       И начались ефимоны, стояние.

       Я слушаю страшные слова: "увы, окаянная моя душе", "конец приближается", "скверная моя, окаянная моя... душа-блудница... во тьме остави мя, окаянного!"

       Помилуй мя, Бо-оже... поми-луй мя!..

       Я слышу, как у батюшки в животе урчит, думаю о блинах, о головизне, о Жирнове. Может сейчас умереть и батюшка, как Жирнов, и я могу умереть, а Базыкин будет готовить гроб. "Боже, очисти мя, грешного!" Вспоминаю, что у меня мокнет горох в чашке, размок пожалуй... что на ужин будет пареный кочан капусты с луковой кашей и грибами, как всегда в чистый понедельник, а у Муравлятникова горячие баранки... "Боже, очисти мя, грешного!" Смотрю на диакона, на левом крылосе. Он сегодня не служит почему-то, стоит в рясе, с дьячками, и огромный его живот, кажется, еще раздулся. Я смотрю на его живот и думаю, сколько он съел блинов и какой для него гроб надо, когда помрет, побольше, чем для Жирнова даже. Пугаюсь, что так грешу-помышляю, - и падаю на колени, в страхе.

       Душе мо-я... ду-ше-е мо-я-ааа,

       Восстани, что спи-иши,

       Ко-нец при-бли-жа...аа-ется...

       Господи, приближается... Мне делается страшно. И всем страшно. Скорбно вздыхает батюшка, диакон опускается на колени, прикладывает к груди руку и стоит так, склонившись. Оглядываюсь - и вижу отца. Он стоит у Распятия. И мне уже не страшно: он здесь, со мной. И вдруг, ужасная мысль: умрет, и он!.. Все должны умереть, умрет и он. И все наши умрут, и Василь Василич, и милый Горкин, и никакой жизни уже не будет. И на том свете?.. "Господи, сделай так, чтобы мы все умерли здесь сразу, а там воскресли!" - молюсь я в пол и слышу, как от батюшки пахнет редькой. И сразу мысли мои - в другом. Думаю о грибном рынке, куда я поеду завтра, о наших горах в Зоологическом, которые, пожалуй, теперь растают, о чае с горячими баранками... На ухо шепчет Горкин: "Батырин поведет, слушай... "Господи Сил""... И я слушаю, как знаменитый теперь Батырин ведет октавой -

       Го-споди Си-ил

       Поми-луй на-а...а...ac!..

       На душе легче. Ефимоны кончаются. Выходит на амвон батюшка, долго стоит и слушает, как дьячок читает и читает. И вот, начинает, воздыхающим голосом:

       Господи и Владыко живота моего...

       Все падают трижды на колени и потом замирают, шепчут. Шепчу и я - ровно двенадцать раз: Боже, очисти мя, грешного... И опять падают. Кто-то сзади треплет меня по щеке. Я знаю кто. Прижимаюсь спиной, и мне ничего не страшно.

       Все уже разошлись, в храме совсем темно. Горкин считает деньги. Отец уехал на панихиду по Жирнову, наши все в Вознесенском монастыре, и я дожидаюсь Горкина, сижу на стульчике. От воскового огарочка на ящике, где стоят в стопочках медяки, прыгает по своду и по стене огромная тень от Горкина. Я долго слежу за тенью. И в храме тени, неслышно ходят. У Распятия теплится синяя лампада, грустная. "Он воскреснет! И все воскреснут! - думается во мне, и горячие струйки бегут из души к глазам. - Непременно воскреснут! А это... только на время страшно..."

       Дремлет моя душа, устала...

       - Крестись, и пойдем... - пугает меня Горкин, и голос его отдается из алтаря. - Устал? А завтра опять стояние. Ладно, я тебе "грешничка" куплю.

       Уже совсем темно, но фонари еще горят, - так, мутновато в небе. Мокрый снежок идет. Мы переходим площадь. С пекарен гуще доносит хлебом, - к теплу пойдет. В лубяные сани валят ковриги с грохотом: только хлебушком и живи теперь. И мне хочется хлебушка. И Горкину тоже хочется, но у него уж такой зарок: на говенье одни сухарики. К лавке Базыкина и смотреть боюсь, только уголочком глаза: там яркий свет, "молнию" зажгли, должно быть. Еще кому-то?.. Да нет, не надо...

       - Глянь-ко, опять мотается! - весело говорит Горкин. - Он самый, у басейны-то!..

       У сизой бассейной башни, на середине площади, стоит давешний парень и моnbsp;чит под краном голову. Мужик держит его шары.

       - Никак все с шарами не развяжется!.. - смеются люди.

       - Это я-та не развяжусь?! - встряхиваясь, кричит парень и хватает свои шары. - Я-та?.. этого дерьма-та?!.

       На!.. Треснуло, - и метнулась связка, потянула в темневшее небо. Так все и ахнули.

       - Вот и развязался! Завтра грыбами заторгую... а теперь чай к Митреву пойдем пить... шабаш!..

       - Вот и очистился... ай да парень! - смеется Горкин. - Все грехи на небо полетели.

       И я думаю, что парень - молодчина. Грызу еще теплый грешник, поджаристый, глотаю с дымком весенний воздух, - первый весенний вечер. Кружатся в небе галки, стукают с крыш сосульки, булькает в водостоках звонче...

       - Нет, не галки это, - говорит, прислушиваясь, Горкин, - грачи летят. По гомону их знаю... самые грачи, грачики. Не ростепель, а весна. Теперь по-шла!..

       У Муравлятникова пылают печи. В проволочное окошко видно, как вываливают на белый широкий стол поджаристые баранки из корзины, из печи только. Мальчишки длинными иглами с мочальными хвостами ловко подхватывают их в вязочки.

       - Эй, Мураша... давай-ко ты нам с ним горячих вязочку... с пылу, с жару, на грош да пару!

       Сам Муравлятников, борода в лопату, приподнимает сетку и подает мне первую вязочку горячих.

       - С Великим Постом, кушайте, сударь, на здоровьи-це... самое наше постное угощенье - бараночки-с.

       Я радостно прижимаю горячую вязочку к груди, у шеи. Пышет печеным жаром, баранками, мочалой теплой. Прикладываю щеки - жжется. Хрустят, горячие. А завтра будет чудесный день! И потом, и еще потом, много-много, - и все чудесные.

       Мартовская капель

       ...кап... кап-кап... кап... кап-кап-кап...

       Засыпая, все слышу я, как шуршит по железке за окошком, постукивает сонно, мягко - это весеннее, обещающее - кап-кап... Это не скучный дождь, как зарядит, бывало, на неделю: это веселая мартовская капель.Она вызывает солнце. Теперь уж везде капель:

       Под сосенкой - кап-кап...

       Под елочкой - кап-кап...

       Прилетели грачи, - теперь уж пойдет, пойдет. Скоро и водополье хлынет, рыбу будут ловить наметками - пескариков, налимов, - принесут целое ведро. Нынче снега больше, все говорят: возьмется дружно - поплывет все Замоскворечье! Значит, зальет и водокачку, и бани станут... будем на плотиках кататься.

       В тревожно-радостном полусне я слышу это, все торопящееся - кап-кап... Радостное за ним стучится, что непременно будет, и оно-то мешает спать.

       ...кап-кап... кап-кап-кап... кап-кап...

       Уже тараторит по железке, попрыгивает-пляшет, как крупный дождь.

       Я просыпаюсь под это таратанье, и первая моя мысль: "Взялась!" Конечно, весна взялась. Протираю глаза спросонок, и меня ослепляет светом. Полог с моей кровати сняли, когда я спал, - в доме большая стирка, великопостная, - окна без занавесок, и такой чудесный, такой веселый, словно и нет поста. Да какой уж теперь пост, если пришла весна. Вон как капель играет... - тра-та-та-та! А сегодня поедем с Горкиным за Москву-реку, в самый "город", на грибной рынок, где - все говорят - как праздник.

       Защурив глаза, я вижу, как в комнату льется солнце. Широкая золотая полоса, похожая на новенькую доску, косо влезает в комнату, и в ней суетятся золотинки. По таким полосам, от Бога, спускаются с неба Ангелы, - я знаю по картинкам. Если бы к нам спустился!

       На крашеном полу и на лежанке лежат золотые окна, совсем косые и узкие, и черные на них крестики скосились. И до того прозрачны, что даже пузырики-глазочки видны и пятнышки... и зайчики, голубой и красный! Но откуда же эти зайчики и почему так бьются? Да это совсем не зайчики, а как будто пасхальные яички, прозрачные, как дымок. Я смотрю на окно - шары! Это мои шары гуляют, вьются за форточкой, другой уже день гуляют: я их выпустил погулять на воле, чтобы пожили дольше. Но они уже кончились, повисли и мотаются на ветру, на солнце, и солнце их делает живыми. И так чудесно! Это они играют на лежанке, как зайчики, - ну совсем, как пасхальные яички, только очень большие и живые, чудесные. Воздушные яички, - я таких никогда не видел. Они напоминают Пасху. Будто они спустились с неба, как Ангелы.

       А блеска все больше, больше. Золотой искрой блестит отдушник. Угол нянина сундука, обитого новой жестью с пупырчатыми разводами, снежным огнем горит. А графин на лежанке светится разноцветными огнями. А милые обои... Прыгают журавли и лисы, уже веселые, потому что весны дождались, - это какие подружились, даже покумились у кого-то на родинах, - самые веселые обои. И пушечка моя, как золотая... и сыплются золотые капли с крыши, сыплются часто-часто, вьются, как золотые нитки. Весна, весна!..

       И шум за окном, особенный.

       Там галдят, словно ломают что-то. Крики на лошадей и грохот... - не набивают ли погреба? Глухо доходит через стекла голос Василь Василича, будто кричит в подушку, но стекла все-таки дребезжат:

       - Эй, смотри у меня, робята... к обеду чтобы!..

       Слышен и голос Горкина, как комарик:

       - Снежком-то, снежком... поддолбливай!

       Да, набивают погреба, спешат. Лед все вчера возили.

       Я перебегаю, босой, к окошку, прыгаю на холодный стул, и меня обливает блеском зеленого, голубого льда. Горы его повсюду, до крыш сараев, до самого колодца, - весь двор завален. И сизые голубки на нем: им и деваться некуда! В тени он синий и снеговой, свинцовый. А в солнце - зеленый, яркий. Острые его глыбы стреляют стрелками по глазам, как искры. И все подвозят, все новые дровяники... Возчики наезжают друг на дружку, путаются оглоблями, санями, орут ужасно, ругаются:

       - Черти, не напирай!.. Швыряй, не засти!..

       Летят голубые глыбы, стукаются, сползают, прыгают друг на дружку, сшибаются на лету и разлетаются в хрустали и пыль.

       - Порожняки, отъезжай... чер-ти!.. - кричит Василь Василич, попрыгивая по глыбам. - Стой... который? Сорок семой, давай!..

       Отъезжают на задний двор, вытирая лицо и шею шапкой; такая горячая работа, спешка: весна накрыла. Ишь, как спешит капель - барабанит, как ливень дробный. А Василь Василич совсем по-летнему - в розовой рубахе и жилетке, без картуза. Прыгает с карандашиком по глыбам, возки считает. Носятся над ним голуби, испуганные гамом, взлетают на сараи и опять опускаются на лед: на сараях стоят с лопатами и швыряют, швыряют снег. Носятся по льду куры, кричат не своими голосами, не знают, куда деваться. А солнышко уже высоко, над Барминихиным садом с бузиною, и так припекает через стекла, как будто лето. Я открываю форточку. Ах, весна!.. Такая теплынь и свежесть! Пахнет теплом и снегом, весенним душистым снегом. Остреньким холодочком веет с ледяных гор. Слышу - рекою пахнет, живой рекою!..

       В одном пиджаке, без шапки, вскакивает на лед отец, ходит по острым глыбам, стараясь удержаться: машет смешно руками. Расставил ноги, выпятил грудь и смотрит зачем-то в небо. Должно быть, он рад весне. Смеется что-то, шутит с Василь Василичем и вдруг - толкает. Василь Василич летит со льда и падает на корзину снега, которую везут из сада. На крышах все весело гогочут, играют новенькими лопатами, летит и пушится снег, залепляет Василь Василича. Он с трудом выбирается, весь белый, отряхивается, грозится, хватает комья и начинает швырять на крышу. Его закидывают опять. Проходит Горкин, в поддевочке и шапке, что-то грозит отцу: одеться велит, должно быть. Отец прыгает на него, они падают вместе в снег и возятся в общем смехе. Я хочу крикнуть в форточку... но сейчас загрозит отец, а смотреть в форточку приятней. Сидят воробьи на ветках, мокрые все от капель, качаются... - и хочется покачаться с ними. Почки на тополе набухли. Слышу, отец кричит:

       - Ну, будет баловаться... Поживей-поживей, ребята... к обеду чтоб все погреба набить, поднос будет.

       С крыши ему кричат:

       - Нам не под нос, а в самый бы роток попало! Ну-ка, робят, уважим хозяину, для весны!

       ...И мы хо-зяину ува-жим,

       Ро-бо-теночкой до-ка-жим...

       Подхватывают знакомое, которое я люблю: это поют, когда забивают сваи. Но отец велит замолчать:

       - Ну, не время теперь, ребята... пост!

       - Огурчики да капустку охочи трескать, и без песни поспеете! - поокивает Василь Василич.

       Кипит работа: грохаются в лотки ледяные глыбы, скатываются с корзин снега, позвякивает ледянка-щебень - на крепкую засыпку. Глубокие погреба глотают и глотают. По обталому грузному двору тянется белая дорога от салазок, ярко белеют комья.

       - Гляди... там!.. - кричат где-то, над головой.

       Я вижу, как вскакивает на глыбы Горкин, грозясь кому-то, - и за окном темнеет, в шипящем шорохе. Серой сплошной завесой валятся снеговые комья, и острая снеговая пыль, занесенная ветром в форточку, обдает мне лицо и шею. Сбрасывают снег с дома! Сыплется густо-густо, будто пришла зима. Я соскакиваю с окна и долго смотрю-любуюсь: совсем метель, даже не видно солнца, - такая радость!

       К обеду - ни глыбы льда, лишь сыпучие вороха осколков, скользкие хрустали в снежку. Все погреба набиты. Молодцам поднесли по шкалику, и, разогревшиеся с работы, мокрые и от снега, и от пота, похрустывают они на воле крепкими, со льду, огурцами, белыми кругами редьки, залитой конопляным маслом, заедают ломтями хлеба, - словно снежком хрустят. Хоть и великий пост, но и Горкин не говорит ни слова: так уж заведено, крепче ледок скипится. Чавкают в тишине на бревнах, на солнышке, слушают, как идет капель. А она уже не идет, а льется. В самый-то раз поспели: поест снежок.

       - Го-ры какие были... а все упрятали!

       Спрятались в погреба все горы. Ну будто в сказке: Василиса Премудрая сказала.

       Ржут по конюшням лошади, бьют по стойлам. Это всегда - весной. Вон уж и коновал заходит, цыган Задорный, страшный со своею сумкой, - кровь лошадям бросать. Ведет его кучер через конюшни, бегут поглядеть рабочие. Меня не пускает Горкин: не годится на кровь глядеть.

       По завеянному снежком двору бродят куры и голуби, выбирают просыпанный лошадьми овес. С крыш уже прямо льет, и на заднем дворе, у подтаявших штабелей сосновых, начинает копиться лужа - верный зачин весны. Ждут ее - не дождутся вышедшие на волю утки: стоят и лущат носами жидкий с воды снежок, часами стоят на лапке. А невидимые ручейки сочатся. Смотрю и я: скоро на плотике кататься. Стоит и Василь Василич, смотрит и думает, как с ней быть. Говорит Горкину:

       - Ругаться опять будет, а куда ее, шельму, денешь! Совсюду в ее текет, так уж устроилось. И на самом-то на ходу... передки вязнут, досок не вывезешь. Опять, лешая, набирается!..

       - И не трожь ее лучше, Вася... - советует и Горкин. - Спокон веку она живет. Так уж ей тут положено. Кто ее знает... может, так, ко двору прилажена!.. И глядеть привычно, и уточкам разгулка...

       Я рад. Я люблю нашу лужу, как и Горкин. Бывало, сидит на бревнышках, смотрит, как утки плещутся, плавают чурбачки.

       - И до нас была, Господь с ней... оставь.

       А Василь Василич все думает. Ходит и крякает, выдумать ничего не может: совсюду стек! Подкрякивают ему и утки: Так-так... так-так... Пахнет от них весной, весеннею теплой кислотцою. Потягивает из-под навесов дегтем: мажут там оси и колеса, готовят выезд. И от согревшихся штабелей сосновых острою кислотцою пахнет, и от сараев старых, и от лужи, - от спокойного старого двора.

       - Была как - пущай и будет так! - решает Василь Василич. - Так и скажу хозяину.

       - Понятно, так и скажи: пущай ее остается так.

       Подкрякивают и утки, радостные, - так-так... так-так... И капельки с сараев радостно тараторят наперебой - кап-кап-кап... И во всем, что ни вижу я, что глядит на меня любовно, слышится мне - так-так. И безмятежно отстукивает сердце - так-так...

       Постный рынок

       Велено запрягать "Кривую", едем на Постный рынок.

       Кривую запрягают редко, она уже на спокое, и ее очень уважают. Кучер Антипушка, которого тоже уважают и который теперь - "только для хлебушка", рассказывал мне, как уважают Кривую лошади: "Ведешь мимо ее денника, всегда посуются - фыркнуть! поклончик скажут... а расшумятся, если она стукнет ногой - тише, мол! - и все затихнут". Антип все знает. У него борода, как у святого, а на глазу бельмо: смотрит все на кого-то, а никого не видно.

       Кривая очень стара. Возила еще прабабушку Устинью, а теперь только нас катает или по особенному делу - на Болото за яблочками на Спаса, или по первопутку - снежком порадовать, или на Постный рынок. Антип не соглашается отпускать, говорит - тяжела дорога, подседы еще набьет от грязи, да чего она там не видала... Но Горкин уговаривает, что для хорошего дела надо, и всякий уж год ездит на Постный рынок, приладилась и умеет с народом обходиться, а Чалого закладать нельзя - закидываться начнет от гомона, с ним беда. Кривую выводят под попонкой, густо мажут копытца и надевают суконные ногавки. Закладывают в лубяные санки и дугу выбирают тонкую, и легкую сбрую, на фланельке. Кривая стоит и дремлет. Она широкая, темно-гнедая с проседью; по раздутому брюху - толстые, как веревки, жилы. Горкин дает ей мякиша с горкой соли, а то не сдвинется, прабабушка так набаловала. Антип сам выводит за ворота и ставит головой так, куда нам ехать. Мы сидим с Горкиным, как в гнезде, на сене. Отец кричит в форточку: "Там его Антон на руки возьмет, встретит... а то еще задавят!" Меня, конечно. Весело провожают, кричат: "Теперь, рысаки, держись!" А Антип все не отпускает:

       - Ты, Михайла Панкратыч, уж не неволь ее, она знает. Где пристанет - уж не неволь, оглядится - сама пойдет, не неволь уж. Ну, час вам добрый.

       Едем, потукивая на зарубках, - трах-трах. Кривая идет ходко, даже хвостом играет. Хвост у ней реденький, к крупу пушится звездочкой. Горкин меня учил: "И в зубы не гляди, а гляди в хвост: коли репица ежом - не вытянет гужом, за двадесять годков клади!" Лавочники кричат: "Станция Петушки!" Как раз Кривая и останавливается у самого Митриева трактира: уж так привыкла. Оглядится - сама пойдет, нельзя неволить. Дорога течет, едет, как по густой ботвинье. Яркое солнце, журчат канавки, кладут переходы-доски. Дворники, в пиджаках, тукают в лед ломами. Скидывают с крыш снег. Ползут сияющие возки со льдом. Тихая Якиманка снежком белеет, Кривая идет ходчей. Горкин доволен - денег-то Господь послал! - и припевает даже:

       Едет Ваня из Рязани,

       Полтораста рублей сани,

       Семисотельный конь,

       С позолоченной дугой!

       На Кривую подмигивает, смеется.

       Кабы мне таку дугу,

       Да купить-то невмогу,

       Кину-брошу вожжи врозь -

       Э-коя досада!

       У Канавы опять станция "Петушки": Антип махорочку покупал, бывало. Потом у Николая Чудотворца, у Каменного моста: прабабушка свечку ставила. На Москве-реке лед берут, видно лошадок, саночки и зеленые куски льда, - будто постный лимонный сахар. Сидят вороны на сахаре, ходят у полыньи, полощутся. Налево, с моста, обставленный лесами, еще бескрестный, - великий храм: купол Христа Спасителя сумрачно золотится в щели; скоро его раскроют.

       - Стропила наши, под куполом-то, - говорит к храму Горкин, - нашей работки ту-ут!.. Государю Александр Миколаичу, дай ему Бог поцарствовать, генерал-губернатор папашеньку приставлял, со всей ортелью! Я те расскажу потом, чего наш Мартын-плотник, уделал, себя государю доказал... до самой до смерти, покойник, помнил. Во всех мы дворцах работали, и по Кремлю. Гляди, Кремль-то наш, нигде такого нет. Все со-бо-ра собрались, Святители-Чудотворцы... Спас на Бору, Иван Beликий, Золотой Решетка... А башни-то каки, с орлами! И татары жгли, и поляки жгли, и француз жег, а наш Кремль все стоит. И до веку будет. Крестись.

       На середине моста Кривая опять становится.

       - Это прабабушка твоя Устинья все тут приказывала пристать, на Кремль глядела. Сколько годов, а Кривая все помнит! Поглядим и мы. Высота-то кака, всю оттоль Москву видать. Я те на Пасхе свожу, дам все понятие... все соборы покажу, и Честное-Древо, и Христов Гвоздь, все будешь разуметь. И на колокольню свожу, и Царя-Колокола покажу, и Крест Харсунской, исхрустальной, сам Царь-Град прислал. Самое наше святое место, святыня самая.

      Весь Кремль - золотисто-розовый, над снежной Москвой-рекой. Кажется мне, что там - Святое, и нет никого людей. Стены с башнями - чтобы не смели войти враги. Святые сидят в Соборах. И спят цари. И потому так тихо.

       Окна розового дворца сияют. Белый собор сияет. Золотые кресты сияют - священным светом. Все - в золотистом воздухе, в дымном-голубоватом свете: будто кадят там ладаном.

       Что во мне бьется так, наплывает в глазах туманом? Это - мое, я знаю. И стены, и башни, и соборы... и дымные облачка за ними, и это моя река, и черные полыньи, в воронах, и лошадки, и заречная даль посадов... - были во мне всегда. И все я знаю. Там, за стенами, церковка под бугром, - я знаю. И щели в стенах - знаю. Я глядел из-за стен... когда?.. И дым пожаров, и крики, и набат... - все помню! Бунты, и топоры, и плахи, и молебны... - все мнится былью, моею былью... будто во сне забытом.

       Мы смотрим с моста. И Кривая смотрит - или дремлет? Я слышу окрик, - "ай примерзли?" - узнаю Чалого, новые наши сани и молодого кучера Гаврилу. Обогнали нас. И вон уже где, под самым Кремлем несутся по ухабам! Мне стыдно, что мы примерзли. Да что же, Горкин?.. Будочник кричит: "Чего заснули?" - знакомый Горкину. Он старый, добрый. Спрашивает-шутит:

       - Годков сто будет? Где вы такую раскопали, старей Москвы-реки?

       Горкин просит:

       - И не маши лучше, а то и до вечера не стронет!

       Подходят люди: чего случилось? Смеются: "Помирать, было, собрались, да будошника боится!" Кривую глядят, подпирают санки, она только головой мотает - не желает. Говорят: "За польцимейстером надо посылать!"

       - Ладно, смейся... - начинает сердиться Горкин, - она поумней тебя, себя знает.

       Кривая трогается. Смеются: "Гляди, воскресла!.."

       - Ладно, смейся. Зато за ней никакой заботы... поставим где хотим, уйдем, никто и не угонит. А гляди - домой помчит... ветру не угнаться!

       Едем под Кремлем, крепкой еще дорогой, зимней. Зубцы и щели... и выбоины стен говорят мне о давнем-давнем. Это не кирпичи, а древний камень, и на нем кровь, святая. От стен и посейчас пожаром пахнет. Ходили по ним Святители, Москву хранили. Старые цари в Архангельском соборе почивают в подгробницах. Писано в старых книгах: "Воздвижется Крест Харсунский, из Кремля выйдет в пламени", - рассказывал мне Горкин.

       - А это - башня Тайницкая, с подкопом. С нее пушки палят, в Крещенье, когда на Ердань ходят.

       Народу гуще. Несут вязки сухих грибов, баранки, мешки с горохом. Везут на салазках редьку и кислую капусту. Кремль уже позади, уже чернеет торгом, доносит гул. Черно - до Устьинского моста, дальше.

       Горкин ставит Кривую, заматывает на тумбу вожжи. Стоят рядами лошадки, мотают торбами. Пахнет сенцом на солнышке, стоянкой. От голубков вся улица - живая, голубая. С казенных домов слетаются, сидят на санках. Под санками в канавке плывут овсинки, наерзывают льдышки. На припеке яснеют камушки. Нас уже поджидает Антон Кудрявый, совсем великан, в белом, широком полушубке.

       - На руки тебя приму, а то задавят, - говорит Антон, садясь на корточки, - папашенька распорядился. Легкой же ты, как муравейчик! Возьмись за шею... Лучше всех увидишь.

       Я теперь выше торга, кружится подо мной народ. Пахнет от Антона полушубком, баней и... пробками. Он напирает, и все дают дорогу; за нами Горкин. Кричат: "Ты, махонькой, потише! колокольне деверь!" А Антон шагает: "Эй, подайся!"

       Какой же великий торг!

       Широкие плетушки на санях, - все клюква, клюква, все красное. Ссыпаются в щепные короба и в ведра, тащат на головах.

       - Самопервеющая клюква! Архангельская клюкыва!..

       - Клю-ква... - говорит Антон, - а по-нашему и вовсе журавиха.

       И синяя морошка; и черника - на постные пироги и кисели. А вон брусника, в ней яблочки. Сколько же брусники!

       - Вот он, горох, гляди... хоро-ший горох, мытый.

       Розовый, желтый, в санях, мешками. Горошники - народ веселый, свои, ростовцы. У Горкина тут знакомцы. "А, наше вашим... за пуколкой?" - "Пост, надоть повеселить робят-то... Серячок почем положишь?" - "Почем почемкую - потом и потомкаешь!" - "Что больно несговорчив, боготеешь?" Горкин прикидывает в горсти, кидает в рот: "Ссыпай три меры". Белые мешки, с зеленым, - для ветчины, на Пасху. - "В Англию торгуем... с тебя дешевше".

       А вот капуста. Широкие кади на санях, кислый и вонький дух. Золотится oт солнышка, сочнеет. Валят ее в ведерки и в ушаты, гребут горстями, похрустывают - не горчит ли? Мы пробуем капустку, хоть нам не надо. Огородник с Крымка сует мне беленькую кочерыжечку, зимницу, - "как сахар!" Откусишь - щелкнет.

       А вот и огурцами потянуло, крепким и свежим духом, укропным, хренным. Играют золотые огурцы в рассоле, пляшут. Вылавливают их ковшами, с палками укропа, с листом смородины, с дубовым, с хренком. Антон дает мне тонкий, крепкий, с пупырками; хрустит мне в ухо, дышит огурцом.

       - Весело у нас, постом-то? а? Как ярмонка. Значит, чтобы не грустили. Так что ль? - жмет он меня под ножкой.

       А вот вороха морковки - на пироги с лучком, и лук, и репа, и свекла, кроваво-сахарная, как арбуз. Кадки соленого арбуза, под капусткой поблескивает зеленой плешкой.

       - Ре-дька-то, гляди, Панкратыч... чисто боровки. Хлебца с такой у-мнешь!

       - И две умнешь, - смеется Горкин, забирая редьки.

       А вон - соленье: антоновка, морошка, крыжовник, румяная брусничка с белью, слива в кадках... Квас всякий - хлебный, кислощейный, солодовый, бражный, давний - с имбирем...

       - Сбитню кому, горячего сби-тню, угощу?..

       - А сбитню хочешь? А, пропьем с тобой семитку. Ну-ка, нацеди.

       Пьем сбитень, обжигает.

       - По-стные блинки, с лучком! Грещ-щневые-ллуковые блинки!

       Дымятся луком на дощечках, в стопках.

       - Великопостныя самыя... сах-харныя пышки, пы-шки!..

       - Гре-шники-черепенники горря-чи. Горря-чи грешнички!..

       Противни киселей - ломоть копейка. Трещат баранки. Сайки, баранки, сушки... калужские, боровские, жиздринские, - сахарные, розовые, горчичные, с анисом - с тмином, с сольцой и маком... переславские бублики, витушки, подковки, жавороночки... хлеб лимонный, маковый, с шафраном, ситный весовой с изюмцем, пеклеванный...

       Везде - баранка. Высоко, в бунтах. Манит с шестов на солнце, висит подборами, гроздями. Роются голуби в баранках, выклевывают серединки, склевывают мачок. Мы видим нашего Мурашу, борода в лопату, в мучной поддевке. На шее ожерелка из баранок. Высоко, на баранках, сидит его сынишка, ногой болтает.

       - Во, пост-то!.. - весело кричит Мураша. - Пошла бараночка, семой возок гоню!

       - Сби-тню, с бараночками... сбитню, угощу кого...

       Ходят в хомутах-баранках, пощелкивает сушкой, потрескивают вязки. Пахнет тепло мочалой.

       - Ешь, Москва, не жалко!

       А вот и медовый ряд. Пахнет церковно, воском. Малиновый, золотистый, - показывает Горкин, - этот называется печатный, энтот - стеклый, спускной... а который темный - с гречишки, а то господский, светлый, липнячок-подсед. Липовки, корыта, кадки. Мы пробуем от всех сортов. На бороде Антона липко, с усов стекает, губы у меня залипли. Будочник гребет баранкой, диакон - сайкой. Пробуй, не жалко! Пахнет от Антона медом, огурцом.

       Черпают черпаками, с восковиной, проливают на грязь, на шубы. А вот - варенье. А там - стопками ледяных тарелок - великопостный сахар, похожий на лед зеленый, и розовый, и красный, и лимонный. А вон чернослив моченый, россыпи шепталы, изюмов, и мушмула, и винная ягода на вязках, и бурачки абрикоса с листиком, сахарная кунжутка, обсахаренная малинка и рябинка, синий изюм кувшинный, самонастояще постный, бруски помадки, с елочками в желе, масляная халва, калужское тесто кулебякой, белевская пастила... и пряники, пряники - нет конца.

       - На тебе постную овечку, - сует мне беленький пряник Горкин.

       А вот и масло. На солнце бутыли - золотые: маковое, горчишное, орешное, подсолнечное... Всхлипывают насосы, сопят-бултыхают в бочках.

       Я слышу всякие имена, всякие города России. Кружится подо мной народ, кружится голова от гула. А внизу тихая белая река, крохотные лошадки, санки, ледок зеленый, черные мужики, как куколки. А за рекой, над темными садами, - солнечный туманец тонкий, в нем колокольни-тени, с крестами в искрах, - милое мое Замоскворечье.

       - А вот лесная наша говядинка, грыб пошел!

       Пахнет соленым, крепким. Как знамя великого торга постного, на высоких шестах подвешены вязки сушеного белого гриба. Проходим в гомоне.

       - Лопаснинские, белей снегу, чище хрусталю! Грыбной елараш, винегретные... Похлебный грыб сборный, ест протопоп соборный! Рыжики, соленые-смоленые, монастырские, закусочные... Боровички можайские! Архиерейские грузди, нет сопливей! Лопаснинские отборные, в медовом уксусу, дамская прихоть, с мушиную головку, на зуб неловко, мельчей мелких!..

       Горы гриба сушеного, всех сортов. Стоят водопойные корыта, плавает белый гриб, темный и красношляпный, в пятак и в блюдечко. Висят на жердях стенами. Шатаются парни, завешанные вязанками, пошумливают грибами, хлопают по доскам до звона: какая сушка! Завалены грибами сани, кули, корзины...

       - Теперь до Устьинского пойдет, - грыб и грыб! Грыбами весь свет завалим. Домой пора.

       Кривая идет ходчей. Солнце плывет к закату, снег на реке синее, холоднее.

       - Благовестят, к стоянию торопиться надо, - прислушивается Горкин, сдерживая Кривую, - в Кремлю ударили?..

       Я слышу благовест, слабый, постный.

       - Под горкой, у Константина-Елены. Колоколишко у них старенький... ишь, как плачет!

       Слышится мне призывно - по-мни... по-мни... и жалуется, как будто.

       Стоим на мосту, Кривая опять застряла. От Кремля благовест, вперебой, - другие колокола вступают. И с розоватой церковки, с мелкими главками на тонких шейках, у храма Христа Спасителя, и по реке, подальше, где Малюта Скуратов жил, от Замоскворечья, - благовест: все зовут. Я оглядываюсь на Кремль: золотится Иван Великий, внизу темнее, и глухой - не его ли - колокол томительно позывает - по-мни!..

       Кривая идет ровным, надежным ходом, и звоны плывут над нами.

       Помню.

БЛАГОВЕЩЕНЬЕ

А какой-то завтра денечек будет? Красный денечек будет - такой и на Пасху будет. Смотрю на небо - ни звездочки не видно.

       Мы идем от всенощной, и Горкин все напевает любимую молитвочку - "...благодатная Мария, Господь с Тобо-ю..." Светло у меня на душе, покойно. Завтра праздник такой великий, что никто ничего не должен делать, а только радоваться, потому что если бы не было Благовещенья, никаких бы праздников не было Христовых, а как у турок. Завтра и поста нет. Уже был "перелом поста - щука ходит без хвоста". Спрашиваю у Горкина: "А почему без xвocтa?"

       - А лед хвостом разбивала и поломала, теперь без хвоста ходит. Воды на Москве-реке на два аршина прибыло, вот-вот ледоход пойдет. А денек завтра ясный будет! Это ты не гляди, что замолаживает... это снега дышут-тают, а ветерок-то на ясную погоду.

       Горкин всегда узнает по дощечке: дощечка плотнику всякую погоду скажет. Постукает горбушкой пальца, звонко если - хорошая погода. Сегодня стукал: поет дощечка! Благовещенье... и каждый должен обрадовать кого-то, а праздник не в праздник будет. Кого же обрадовать? А простит ли отец Дениса, который пропил всю выручку? Денис живет на реке, на портомойне, собирает копейки в сумку, - и эти копейки пропил. Сколько дней сидит у ворот на лавочке и молчит. Когда проходит отец, он вскакивает и кричит по-солдатски: "Здравия желаю!" А отец все не отвечает, и мне за него стыдно. Денис солдат, какой-то "гвардеец", с серебряной серьгой в ухе. Сегодня что-то шептался с Горкиным и моргал. Горкин сказал: "Попробуй, ладно... живой рыбки-то не забудь!" Денис знаменитый рыболов, приносит всегда лещей, налимов, - только как же теперь достать?

       - Завтра с тобой и голубков, может, погоняем... первый им выгон сделаем. Завтра и голубиный праздничек, Дух-Свят в голубке сошел. То на Крещенье, а то на Благове-щенье. Богородица голубков в церковь носила, по ее так и повелось.

       И ни одной-то не видно звездочки!

       Отец зовет Горкина в кабинет. Тут Василь Василич и "водяной" десятник. Говорят о воде: большая вода, беречься надо.

       - По-нятно надо, о-пасливо... - поокивает Горкин, трясет бородкой. - Нонче будет из под вода, кака весна-то! Под Ильинским барочки наши с матерьяльцем, с балочками. Упаси Бог, льдом порежет... да под Роздорами как разгонит на заверти да в поленовские, с кирпичом, долбанет... - тогда и краснохолмские наши, и под Симоновом, - все по-бьет-покорежит!..

       Интересно, до страху, слушать.

       - В ночь, чтобы якорей добавить, дать депешу ильинскому старшине, он на воду пошлет, и якоря у него найдутся... - озабоченно говорит отец. - Самому бы надо скакать, да праздник такой, Благовещенье... Как, Василь Василич, скажешь? Не попридержит?..

       - Сорвать - ране трех ден не должно бы никак сорвать, глядя по воде. Будь п-койны-с, морозцем прихватит ночью, посдержит-с, пообождет для праздника. Уж отдохните. Как говорится, завтра птица гнезда не вьет, красна девка косы не плетет! Наказал Павлуше-десятнику там, в случае угрожать станет, - скакал, чтобы во всю мочь, днем ли, ночью, чтобы нас вовремя упредил. А мы тут переймем тогда, с мостов забросными якорьками схватим... нам не впервой-с.

       - Не должно бы сорвать-с... - говорит и водяной десятник, поглядывая на Василь Василича. - Канаты свежие, причалы крепкие...

       Горкин задумчив что-то, седенькую бородку перебирает-тянет. Отец спрашивает его: а? как?..

       - Снега большие. Будет напор - со-рвет. Барочки наши свежие... коль на бык у Крымского не потрафят - тогда заметными якорьками можно поперенять, ежели как задастся. Силу надо страшенную, в разгоне... Без сноровки никакие канаты не удержат, порвет, как гнилую нитку! Надо ее до мосту захватить, да поворот на быка, потерлась чтобы, а тут и перехватить на причал. Дениса бы надо, ловчей его нет... на воду шибко дерзкий.

       - Дениса-то бы на что лучше! - говорят Василь Василич и водяной десятник. - Он на дощанике подойдет сбочку, с молодцами, с дороги ее пособьет в разрез воды, к бережку скотит, а тут уж мы...

       - Пьяницу-вора?! Лучше я барки растеряю... матерьял на цепях, не расшвыряет... а его, сукинова-сына, не допущу! - стучит кулаком отец.

       - Уж как ка-ится-то, Сергей Иваныч... - пробует заступиться Горкин, - ночей не спит. Для праздника такого...

       - И Богу воров не надо. Ребят со двора не отпускать. Семен на реке ночует, - тычет отец в десятника, - на всех мостах чтобы якоря и новые канаты. Причалы глубоко врыты, крепкие?..

       Долго они толкуют, а отец все не замечает, что пришел я прощаться - ложиться спать. И вдруг, зажурчало под потолком, словно гривеннички посыпались.

      - Тсс! - погрозил отец, и все поглядели кверху.

       Жавороночек запел!

       В круглой высокой клетке, затянутой до половины зеленым коленкором, с голубоватым "небом", чтобы не разбил головку о прутики, неслышно проживал жавороночек. Он висел больше года и все не начинал петь. Продал его отцу знаменитый птичник Солодовкин, который ставит нам соловьев и канареек. И вот жавороночек запел, запел-зажурчал, чуть слышно.

       Отец привстает и поднимает палец; лицо его сияет.

       - Запел!.. А, шельма-Солодовкин, не обманул! Больше года не пел.

       - Да явственно как поет-с, самый наш, настоящий! - всплескивает руками Василь Василич. - Уж это к благополучию. Значит, под самый под праздник, обрадовал-с. К благополучию-с.

       - Под самое под Благовещенье... точно что обрадовал. Надо бы к благополучию, - говорит Горкин и крестится.

       Отец замечает, что и я здесь, и поднимает к жавороночку, но я ничего не вижу. Слышится только трепыханье да нежное-нежное журчанье, как в ручейке.

       - Выиграл заклад, мошенник! На четвертной со мной побился, - весело говорит отец, - через год к весне запоет. Запел!..

       - У Солодовкина без обману, на всю Москву гремит, - радостно говорит и Горкин. - Посулился завтра секрет принесть.

       - Ну, что Бог даст, а пока ступайте.

       Уходят. Жавороночек умолк. Отец становится на стул, заглядывает в клетку и начинает подсвистывать. Но жавороночек, должно быть, спит.

       - Слыхал, чижик? - говорит отец, теребя меня за щеку. - Соловей - это не в диковинку, а вот жавороночка заставить петь, да еще ночью... Ну, удружил, мошенник!

       Я просыпаюсь рано, а солнце уже гуляет в комнате. Благовещенье сегодня! В передней, рядом, гремит ведерко и слышится плеск воды. "Погоди... держи его так, еще убьется..." - слышу я, говорит отец. - "Носик-то ему прижмите, не захлебнулся бы..." - слышится голос Горкина. А, соловьев купают, и я торопливо одеваюсь.

       Пришла весна, и соловьев купают, а то и не будут петь. Птицы у нас везде. В передней чижик, в спальной канарейки, в проходной комнате - скворчик, в спальне отца канарейка и черный дроздик, в зале два соловья, в кабинете жавороночек, и даже в кухне у Марьюшки живет на покое, весь лысый, чижик, который пищит - "чулки-чулки-пагоденки", когда застучат посудой. В чуланах у нас множество всяких клеток с костяными шишечками, от прежних птиц. Отец любит возиться с птичками и зажигать лампадки, когда он дома.

       Я выхожу в переднюю. Отец еще не одет, в рубашке, - так он мне еще больше нравится. Засучив рукава на белых руках с синеватыми жилками, он берет соловья в ладонь, зажимает соловью носик и окунает три раза в ведро с водой. Потом осторожно встряхивает и ловко пускает в клетку. Соловей очень смешно топорщится, садится на крылышки и смотрит, как огорошенный. Мы смеемся. Потом отец запускает руку в стеклянную банку от варенья, где шустро бегают черные тараканы и со стенок срываются на спинки, вылавливает - не боится, и всовывает в прутья клетки. Соловей будто и не видит, таракан водит усиками и... тюк! - таракана нет. Но я лучше люблю смотреть, как бегают тараканы в банке. С пузика они буренькие и в складочках, а сверху черные, как сапог, и с блеском. На кончиках у них что-то белое, будто сальце, и сами они ужасно жирные. Пахнут, как будто ваксой или сухим горошком. У нас их много, к прибыли - говорят. Проснешься ночью, и видно при лампадке - ползает чернослив как будто. Ловят их в таз на хлеб, а старая Домнушка жалеет. Увидит - и скажет ласково, как цыпляткам: "Ну, ну... шши!" И они тихо уползают.

       Соловьев выкупали и накормили, насыпали яичек муравьиных, дали по таракашке скворцу и дроздику, и Горкин вытряхивает из банки в форточку: свежие приползут. И вот я вижу - по лестнице подымается Денис, из кухни. Отец слушает, как трещит скворец, видит Дениса и поднимает зачем-то руку. А Денис идет и идет, доходит, - и ставит у ног ведро.

       - Имею честь поздравить с праздником! - кричит он по-солдатски, храбро. - Живой рыбки принес, налим отборный, подлещики, ерши, пескарье, ельцы... всю ночь накрывал наметкой, самая первосортная для ухи, по водополью. Прикажете на кухню?

       Отец не находит слова, потом кричит, что Денис мошенник, потом запускает руку в ведро с ледышками и вытягивает черного налима. Налим вьется, словно хвостом виляет, синеватое его брюхо лоснится.

       - Фунтика на полтора налимчик, за редкость накрыть такого... - дивится Горкин и сам запускает руку. - Да каки подлещики-то, гляди-ты, и рака захватил!..

       - Цельная тройка впуталась, таких в трактире не подадут! - говорит Денис. - На дощанике между льду все ползал, где потише. И еще там ведерко, с белью больше, есть и налимчишкина подвар, щуренки, головлишки...

       Лицо у Дениса вздутое, глаза красные, - видно, всю ночь ловил.

       - Ладно, снеси... - говорит отец, ерзая по привычке у кармашка, а жилеточного кармашка нет. - А за то, помни, вычту! Выдай ему, Панкратыч, на чай целковый. Ну, марш, лешая голова, мо-шенник! Постой, как с водой?

       - Идет льдинка, а главного не видать, можайского, но только понос большой. В прибыли шибко, за ночь вершков осьмнадцать. А так весело, ничего. Теперь не беспокойтесь, уж доглядим.

       - Смотри у меня, сегодня не настарайся! - грозит отец.

       - Рад стараться, лишь бы не... надорваться! - вскрикивает Денис и словно проваливается в кухню.

       А я дергаю Горкина и шепчу: "Это ты сказал, я слышал, про рыбку! Тебя Бог в рай возьмет!" Он меня тоже дергает, чтобы я не кричал так громко, а сам смеется. И отец смеется. А налим - прыг из оставленного ведра, и запрыгал по лестнице, - держи его!

       Мы идем от обедни. Горкин идет важно, осторожно: медаль у него на шее, из Синода! Сегодня пришла с бумагой, и батюшка преподнес, при всем приходе, - "за доброусердие при ктиторе". Горкин растрогался, поцеловал обе руки у батюшки, и с отцом крепко расцеловался, и с многими. Стоял за свечным ящиком и тыкал в глаза платочком. Отец смеется: "И в ошейнике ходит, а не лает!" Медаль серебряная, "в три пуда". Третья уже медаль, а две - "за хоругви присланы". Но эта - дороже всех: "за доброусердие ко Храму Божию". Лавочники завидуют, разглядывают медаль. Горкин показывает охотно, осторожно, и все целует, как показать. Ему говорят: "Скоро и почетное тебе гражданство выйдет!" А он посмеивается: "Вот почетно-то, оно".

       У лавки стоит низенький Трифоныч, в сереньком армячке, седой. Я вижу одним глазком: прячет он что-то сзади. Я знаю что: сейчас поднесет мне кругленькую коробочку из жести, фруктовое монпансье "ландрин". Я даже слышу - новенькой жестью пахнет и даже краской. И почему-то стыдно идти к нему. А он все манит меня, присаживается на корточки и говорит так часто:

       - Имею честь поздравить с высокорадостным днем Благовещения, и пожалуйте пальчик, - он цепляет мизинчик за мизинчик, подергает и всегда что-нибудь смешное скажет: "От Трифоныча Юрцова, господина Скворцова, ото всего сердца, зато без перца..." - и сунет в руку коробочку.

       А во дворе сидит на крылечке Солодовкин с вязанкой клеток под черным коленкором. Он в отрепанном пальтеце, кажется - очень бедный. Но говорит, как важный, и здоровается с отцом за руку.

       - Поздравь Горку нашу, - говорит отец, - дали ему медаль в три пуда!

       Солодовкин жмет руку Горкину, смотрит медаль и хвалит. "Только не возгордился бы", - говорит.

       - У моих соловьев и золотые имеются, а нос задирают только когда поют. Принес тебе, Сергей Иваныч, тенора-певца Усатова, из Большого театра прямо. Слыхал ты его у Егорова в Охотном, облюбовал. Сделаем ему лепетицию.

       - Идем чай пить с постными пирогами, - говорит отец. - А принес мелочи... записку тебе писал?

       Солодовкин запускает руку под коленкор, там начинается трепыхня, и в руке Солодовкина я вижу птичку.

       - Бери в руку. Держи - не мни... - говорит он строго. - Погоди, а знаешь стих: "Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда"? Так, молодец. А - "Вчера я растворил темницу воздушной пленницы моей?" Надо обязательно знать, как можно! Теперь сам будешь, на практике. В небо гляди, как она запоет, улетая. Пускай!..

       Я до того рад, что даже не вижу птичку, - серенькое и тепленькое у меня в руке. Я разжимаю пальцы и слышу - пырхх... - но ничего не вижу. Вторую я уже вижу, на воробья похожа. Я даже ее целую и слышу, как пахнет курочкой. И вот она упорхнула вкось, вымахнула к сараю, села... - и нет ее! Мне дают и еще, еще. Это такая радость! Пускают и отец, и Горкин. А Солодовкин все еще достает под коленкором. Старый кучер Антип подходит, и ему дают выпустить. В сторонке Денис покуривает трубку и сплевывает в лужу. Отец зовет: "Иди, садовая голова!" Денис подскакивает, берет птичку, как камушек, и запускает в небо, совсем необыкновенно. Въезжает наша новая пролетка, вылезают наши и тоже выпускают. Проходит Василь Василич, очень парадный, в сияющих сапогах - в калошах, грызет подсолнушки. Достает серебряный гривенник и дает Солодовкину: "Ну-ка, продай для воли!" Солодовкин швыряет гривенник, говорит: "Для общего удовольствия пускай!" Василь Василич по-своему пускает - из пригоршни.

       - Все. Одни теперь тенора остались, - говорит Солодовкин, - пойдем к тебе чай пить с пирогами. Господина Усатого посмотрим.

       Какого "господина Усатого"? Отец говорит, что есть такой в театре певец. Усатов, как соловей. Кричат на крыше. Это Горкин. Он машет шестиком с тряпкой и кричит - шиш!.. шиш!.. Гоняет голубков, я знаю. С осени не гонял. Мы останавливаемся и смотрим. Белая стая забирает выше, делает круги шире... вертится турманок. Это чистяки Горкина, его "слабость". Где-то он их меняет, прикупает, и в свободное время любит возиться на чердаке, где голубятня. Часто зовет меня, - как праздник! У него есть "монашек", "галочка", "шилохвостый", "козырные", "дутики", "путы-ноги", "турманок", "паленый", "бронзовые", "трубачи", - всего и не упомнишь, но хорошо всех знает. Сегодня радостный день, и он выпускает голубков - "по воле". Мы глядим или, пожалуй, слышим, как "галочка-то забирает", как "турманок винтится". От стаи - белый, снежистый блеск, когда она начинает "накрываться" или "идти вертушкой". Нам объясняет Солодовкин. Он кричит Горкину: "Галочку подопри, а то накроют!" Горкин кричит пронзительно, прыгает по крыше, как по земле. Отец удерживает: "Старик, сорвешься!" Я вижу и Василь Василича на крыше, и Дениса, и кучера Гаврилу, который бросил распрягать лошадь и ползет по пожарной лестнице. Кричат: "С Конной пустили стаю, пушкинские-мясниковы накроют "галочку"! "И с Якиманки выпущены. Оконишников сам взялся, держись, Горкин!" Горкин едва уж машет. Василь Василич хватает у него гонялку и так наваривает, что стая опять взмывает, забирает над "галочкой", турманок валится на нее - "головку ей крутит лихо", и "галочка" опять в стае - "освоилась". Мясникова стая пролетает на стороне - "утерлась!" Горкин грозит кулаком куда-то, начинает вытирать лысину. Поблескивая, стайка садится ниже, завинчивая полет. Горкин, я вижу, крестится: рад, что прибилась "галочка". Все чистяки на крыше, сидят рядком. Горкин цапается за гребешки, сползает задом.

       - Дурак старый... голову потерял, убьешься! - кричит отец.

       - ..."га...лочкаааа...", - слышится мне невнятно, - ...нет другой... турманишка... себя не помнит... сменяю подлеца!..

       Лужи и слуховые окна пускают зайчиков: кажется, что и солнце играет с нами, веселое, как на Пасху. Такая и Пасха будет!

       Пахнет рыбными пирогами с луком. Кулебяка с вязигой - называется "благовещенская", на четыре угла: с грибами, с семгой, с налимьей печенкой и с судачьей икрой, под рисом, - положена к обеду, а пока - первые пироги. Звенят вперебойку канарейки, нащелкивает скворец, но соловьи что-то не распеваются, - может быть, перекормлены? И "Усатов" не хочет петь: "стыдится, пока не обвисится". Юркий и востроносый Солодовкин, похожий на синичку, - так говорит отец, - пьет чай вприкуску, с миндальным молоком и пирогами, и все говорит о соловьях. У него их за сотню, по всем трактирам первой руки, висят "на прослух" гостям и могут на всякое коленце. Наезжают из Санкт-Петербурга даже, всякие - и поставленные, и графы, и... Зовут в Санкт-Петербург к министрам, да туда надобно в сюртуке-параде... А, не стоит!

       - Желают господа слушать настоящего соловья, есть и с пятнадцатью коленцами... найдем и "глухариную уркотню", пожалуйте в Москву, к Солодовкину! А в Питере я всех охотников знаю - плень-плень да трень-трень, да фитьюканье, а россыпи тонкой или там перещелка и не проси. Четыре медали за моих да аттестаты. А у Бакастова в Таганке висит мой полноголосый, протодьяконом его кличут... так, скажешь, с ворону будет, а ме-ленький, чисто кенарь. Охота моя, а барышей нет. А "Усатов", как Спасские часы, без пробоя. Вешайте со скворцами - не развратится. Сурьезный соловей сразу нипочем не распоется, знайте это за правило, как равно хорошая собака.

       Отец говорит ему, что жавороночек-то... запел! Солодовкин делает в себя, глухо, - ага! - но нисколько не удивляется и крепко прикусывает сахар. Отец вынимает за проспор, подвигает к Солодовкину беленькую бумажку, но тот, не глядя, отодвигает: "Товар по цене, цена - по слову". До Николы бы не запел, деньги назад бы отдал, а жавороночка на волю выпустил, как из училища выгоняют, - только бы и всего. Потом показывает на дудочках, как поет самонастоящий жаворонок. И вот мы слышим: звонко журчит из кабинета, будто звенят по стеклышкам. Все сидят очень тихо. Солодовкин слушает на руке, глаза у него закрыты. Канарейки мешают только...

       Вечер золотистый, тихий. Небо до того чистое, зеленовато-голубое, - самое Богородичкино небо. Отец с Горкиным и Василь Василичем объезжали Москву-реку: порядок, везде - на месте. Мы только что вернулись из-под Новинского, где большой птичий рынок, купили белочку в колесе и чучелок. Вечернее солнце золотцем заливает залу, и канарейки в столовой льются на все лады. Но соловьи что-то не распелись. Светлое Благовещенье отходит. Скоро и ужинать. Отец отдыхает в кабинете, я слоняюсь у белочки, корм-лю орешками. В форточку у ворот слышно, как кто-то влетает вскачь. Кричат, бегут... Кричит Горкин, как дребезжит: "Робят подымай-буди!" "Топорики забирай!" - кричат голоса в рабочей. "Срезало все, как есть!" В зал вбегает на цыпочках Василь Василич, в красой рубахе без пояска, шипит: "Не спят папашенька?" Выбегает отец в халате, взъерошенный, глаза навыкат, кричит небывалым голосом: "Черти!.. седлать Кавказку! всех забирай, что есть... сейчас выйду!.." Василь Василич грохает с лестницы. На дворе крик стоит. Отец кричит в форточку из кабинета: "Эй, запрягать полки, грузить еще якорей, канатов!" Из кабинета выскакивает испуганный, весь в грязи, водолив Аксен, только что прискакавший бежит вместо коридора в залу, а за ним комья глины. "Куда тебя понесло, черта?!" - кричит выбегающий отец, хватает Аксена за ворот, и оба бегут по лестнице. На отце высокие сапоги, кургузка, круглая шапочка, револьвер и плетка. Из верхних сеней я вижу, как бежит Горкин, на бегу надевая полушубок, стоят толпою рабочие, многие босиком: поужинали только, спать собирались лечь. Отец верхом, на взбрыкивающей под ним Кавказке, отдает приказания: одни - под Симонов, с Горкиным, другие - под Краснохолмский, с Васильем Косым, третьи, самые крепыши и побойчей, - пока с Денисом, под Крымский мост, а позже и он подъедет, забросные якоря метать - подтягивать. И отец проскакал в ворота.

       Я понимаю, что далеко где-то срезало наши барки, и теперь-то они плывут. Водослив с Ильинского проскакал пять часов, - такой-то везде разлив, чуть было не утоп под Сетунькой! - а срезало еще в обедни, и где теперь барки - неизвест-но. Полный ледоход от верху, катится вода - за час по четверти. Орут: "Эй, топорики-ломики забирай, айда!" Нагружают полки канатами и якорями, - и никого уже на дворе, как вымерло. Отец поскакал на Кунцево, через Воробьевы горы. Денис, уводя партию, окрикнул: "Эй, по две пары чтобы рукавиц... сожгет!"

       Темно, но огня не зажигают. Все сбились в детскую, все в тревоге. Сидят и шепчутся. Слышу - жавороночек опять поет, иду на цыпочках к кабинету и слушаю. Думаю о большой реке, где теперь отец, о Горкине, - под Симоновом где-то...

       Едва светает, и меня пробуждают голоса. Веселые голоса в передней! Я вспоминаю вчерашнее, выбегаю в одной рубашке. Отец, бледный, покрытый грязью до самых плеч, и Горкин тоже весь грязный и зазябший, пьют чай в передней. Василь Василич приткнулся к стене, ни на кого не похож, пьет из стакана стоя. Голова у него обвязана. У отца на руке повязка - ожгло канатом. Валит из самовара пар, валит и изо ртов, клубами: хлопают кипяток. Отец макает бараночку, Горкин потягивает с блюдца, почмокивает сладко.

       - Ты чего, чиж, не спишь? - хватает меня отец и вскидывает на мокрые колени, на холодные сапоги в грязи. - Поймал барочки! Денис-молодчик на все якорьки накинул и развернул... знаешь Дениса-разбойника, солдата? И Горка наш, старина, и Василь Косой... все! Кланяйся им, да ни-же!.. Порадовали, чер... молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятам, а?

       И тормошит-тормошит меня.

       - А про себя ни словечка... как овечка... - смеется Горкин. - Денис уж сказывал: "Кричит - не поймаете, лешие, всем по шеям накостыляю!" Как уж тут не поймать... Ночь, хорошо, ясная была, месячная.

       - Черта за рога вытащим, только бы поддержало было! - посмеивается Василь Василич. - Не ко времени разговины, да тут уж... без закону. Ведра четыре робятам надо бы... Пя-ать?!. Ну, Господь Сам видал чего было.

       Отец дает мне из своего стакана, Горкин сует бараночку. Уже совсем светло, и чижик постукивает в клетке, сейчас заведет про паголенки. Горкин спит на руке, похрапывает. Отец берет его за плечи и укладывает в столовой на диване. Василь Василича уже нет. Отец потирает лоб, потягивает сладко и говорит, зевая:

       - А иди-ка ты, чижик, спать?..

       ПACXA

      Пост уже на исходе, идет весна. Прошумели скворцы над садом, - слыхал их кучер, - а на Сорок Мучеников прилетели и жаворонки. Каждое утро вижу я их в столовой: глядят из сухарницы востроносые головки с изюминками в глазках, а румяные крылышки заплетены на спинке. Жалко их есть, так они хороши, и я начинаю с хвостика. Отпекли на Крестопоклонной маковые "кресты", - и вот уж опять она, огромная лужа на дворе. Бывало, отец увидит, как плаваю я по ней на двери, гоняюсь с палкой за утками, заморщится и крикнет:

       - Косого сюда позвать!..

       Василь Василич бежит опасливо, стреляя по луже глазом. Я знаю, о чем он думает: "Ну, ругайтесь... и в прошлом году ругались, а с ней все равно не справиться!"

       - Старший прикащик ты - или... что? Опять у тебя она? Барки по ней гонять?!.

       - Сколько разов засыпал-с!.. - оглядывает Василь Василич лужу, словно впервые видит, - и навозом заваливал, и щебнем сколько транбовал, а ей ничего не делает! Всосет - и еще пуще станет. Из-под себя, что ли, напущает?.. Спокон веку она такая, топлая... Да оно ничего-с, к лету пообсохнет, и уткам природа есть...

       Отец поглядит на лужу, махнет рукой.

       Кончили возку льда. Зеленые его глыбы лежали у сараев, сияли на солнце радугой, синели к ночи. Веяло от них морозом. Ссаживая коленки, я взбирался по ним, до крыши, сгрызать сосульки. Ловкие молодцы, с обернутыми в мешок ногами, - а то сапоги изгадишь! - скатили лед с грохотом в погреба, завалили чистым снежком из сада и прихлопнули накрепко творила.

       - Похоронили ледок, шабаш! До самой весны не встанет.

       Им поднесли по шкалику, они покрякали:

       - Хороша-а... Крепше ледок скипится.

       Прошел квартальный, велел мостовую к Пасхе сколоть, под пыль! Тукают в лед кирками, долбят ломами - до камушка. А вот уж и первая пролетка. Бережливо пошатываясь на ледяной канавке, сияя лаком, съезжает она на мостовую. Щеголь-извозчик крестится под-новинку, поправляет свою поярку и бойко катит по камушкам с первым, веселым стуком.

       В кухне под лестницей сидит серая гусыня-злюка. Когда я пробегаю, она шипит по-змеиному и изгибает шею - хочет меня уклюнуть. Скоро Пасха! Принесли из амбара "паука", круглую щетку на шестике, - обметать потолки для Пасхи. У Егорова в магазине сняли с окна коробки и поставили карусель с яичками. Я подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другим, как сон. На золотых колечках, на алых ленточках. Сахарные, атласные...

       В булочных - белые колпачки на окнах с буковками - Х. В. Даже и наш Воронин, у которого "крысы в квашне ночуют", и тот выставил грязную картонку: "Принимаются заказы на куличи и пасхи и греческия бабы"! Бабы?.. И почему-то греческие! Василь Василич принес целое ведро живой рыбы - пескариков, налимов, - сам наловил наметкой. Отец на реке с народом. Как-то пришел, веселый, поднял меня за плечи до соловьиной клетки и покачал.

       - Ну, брат, прошла Москва-река наша. Плоты погнали!.. И покрутил за щечку.

       Василь Василич стоит в кабинете на порожке. На нем сапоги в грязи. Говорит хриплым голосом, глаза заплыли.

       - Будь п-койны-с, подчаливаем... к Пасхе под Симоновом будут. Сейчас прямо из...

       - Из кабака? Вижу.

       - Никак нет-с, из этого... из-под Звенигорода, пять ден на воде. Тридцать гонок березняку, двадцать сосны и елки, на крылах летят-с! И барки с лесом, и... А у Паленова семнадцать гонок вдрызг расколотило, вроссыпь! А при моем глазе... у меня робята природные, жиздринцы!

       Отец доволен: Пасха будет спокойная. В прошлом году заутреню на реке встречали.

       - С Кремлем бы не подгадить... Хватит у нас стаканчиков?

       - Тыщонок десять набрал-с, доберу! Сала на заливку куплено. Лиминацию в три дни облепортуем-с. А как в приходе прикажете-с? Прихожане летось обижались, лиминации не было.

       На лодках народ спасали под Доргомиловом... не до лиминации!..

       - Нонешнюю Пасху за две справим!

       Говорят про щиты и звезды, про кубастики, шкалики, про плошки... про какие-то "смолянки" и зажигательные нитки.

       - Истечение народа бу-дет!.. Приман к нашему приходу-с.

       - Давай с ракетами. Возьмешь от квартального записку на дозволение. Сколько там надо... понимаешь?

       - Красную ему за глаза... пожару не наделаем! - весело говорит Василь Василич. - Запущать - так уж запущать-с!

       - Думаю вот что... Крест на кумполе, кубастиками бы пунцовыми?..

       - П-маю-с, зажгем-с. Высоконько только?.. Да для Божьего дела-с... воздаст-с! Как говорится, у Бога всего много.

       - Щит на кресте крепить Ганьку-маляра пошлешь... на кирпичную трубу лазил! Пьяного только не пускай, еще сорвется.

       - Нипочем не сорвется, пьяный только и берется! Да он, будь п-койны-с, себя уберегет. В кумполе лючок слуховой, под яблочком... он, стало быть, за яблоко причепится, захлестнется за шейку, подберется, ко кресту вздрочится, за крест зачепится-захлестнется, в петельке сядет - и качай! Новые веревки дам. А с вами-то мы, бывало... на Христе Спасителе у самых крестов качали, уберег Господь.

       Прошла "верба". Вороха роз пасхальных, на иконы и куличи, лежат под бумагой в зале. Страстные дни. Я еще не говею, но болтаться теперь грешно, и меня сажают читать Евангелие. "Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иакoв родил Иуду..." Я не могу понять: Авраам же мужского рода! Прочтешь страничку, с "морским жителем" поиграешь, с вербы, в окно засмотришься. Горкин пасочницы как будто делает! Я кричу ему в форточку, он мне машет.

       На дворе самая веселая работа: сколачивают щиты и звезды, тешут планочки для - Х. В. На приступке сарая, на солнышке, сидит в полушубке Горкин, рукава у него съежены гармонией. Называют его - "филенщик", за чистую работу. Он уже не работает, а так, при доме. Отец любит с ним говорить и всегда при себе сажает. Горкин поправляет пасочницы. Я смотрю, как он режет кривым резачком дощечку.

       - Домой помирать поеду, кто тебе резать будет? Пока жив, учись. Гляди вот, винограды сейчас пойдут...

       Он ковыряет на дощечке, и появляется виноград! Потом вырезает "священный крест", иродово копье и лесенку - на небо! Потом удивительную птичку, потом буковки - Х. В. Замирая от радости, я смотрю. Старенькие у него руки, в жилках.

       - Учись святому делу. Это голубок, Дух-Свят. Я тебе, погоди, заветную вырежу пасочку. Будешь Горкина поминать. И ложечку тебе вырежу... Станешь щи хлебать - глядишь, и вспомнишь.

       Вот и вспомнил. И все-то они ушли...

       Я несу от Евангелий страстную свечку, смотрю на мерцающий огонек: он святой. Тихая ночь, но я очень боюсь: погаснет! Донесу - доживу до будущего года. Старая кухарка рада, что я донес. Она вымывает руки, берет святой огонек, зажигает свою лампадку, и мы идем выжигать кресты. Выжигаем над дверью кухни, потом на погребице, в коровнике...

      - Он теперь никак при хресте не может. Спаси Христос... - крестясь, говорит она и крестит корову свечкой. - Христос с тобой, матушка, не бойся... лежи себе...

       Корова смотрит задумчиво и жует.

       Ходит и Горкин с нами. Берет у кухарки свечку и выжигает крестик над изголовьем в своей каморке. Много там крестиков, с прежних еще годов.

       Кажется мне, что на нашем дворе Христос. И в коровнике, и в конюшнях, и на погребице, и везде. В черном крестике от моей свечки - пришел Христос. И все - для Него, что делаем. Двор чисто выметен, и все уголки подчищены, и под навесом даже, где был навоз. Необыкновенные эти дни - страстные, Христовы дни. Мне теперь ничего не страшно: прохожу темными сенями - и ничего, потому что везде Христос.

       У Воронина на погребице мнут в широкой кадушке творог. Толстый Воронин и пекаря, засучив руки, тычут красными кулаками в творог, сыплют в него изюму и сахарку и проворно вминают в пасочницы. Дают попробовать мне на пальце: ну, как? Кисло, но я из вежливости хвалю. У нас в столовой толкут миндаль, по всему дому слышно. Я помогаю тереть творог на решете. Золотистые червячки падают на блюдо, - совсем живые! Протирают все, в пять решет: пасох нам надо много. Для нас - самая настоящая, пахнет Пасхой. Потом - для гостей, парадная, еще "маленькая" пасха, две людям, и еще - бедным родственникам. Для народа, человек на двести, делает Воронин под присмотром Василь Василича, и плотники помогают делать. Печет Воронин и куличи народу.

       Василь Василич и здесь, и там. Ездит на дрожках к церкви, где Ганька-маляр висит - ладит крестовый щит. Пойду к Плащанице и увижу. На дворе заливают стаканчики. Из амбара носят в больших корзинах шкалики, плошки, лампионы, шары, кубастики - всех цветов. У лужи горит костер, варят в котле заливку. Василь Василич мешает палкой, кладет огарки и комья сала, которого "мышь не ест". Стаканчики стоят на досках, в гнездышках, рядками, и похожи на разноцветных птичек. Шары и лампионы висят на проволоках. Главная заливка идет в Кремле, где отец с народом. А здесь - пустяки, стаканчиков тысячка, не больше. Я тоже помогаю, - огарки ношу из ящика, кладу фитили на плошки. И до чего красиво! На новых досках, рядочками, пунцовые, зеленые, голубые, золотые, белые с молочком... Покачиваясь, звенят друг в дружку большие стеклянные шары, и солнце пускает зайчики, плющится на бочках, на луже.

       Ударяют печально, к Плащанице. Путается во мне и грусть, и радость: Спаситель сейчас умрет... и веселые стаканчики, и миндаль в кармашке, и яйца красить... и запахи ванили и ветчины, которую нынче запекли, и грустная молитва, которую напевает Горкин, - "Иуда не-че-сти-и-вый... си-рибром помрачи-и-ися..." Он в новом казакинчике, помазал сапоги дегтем, идет в церковь.

       Перед Казанской толпа, на купол смотрят. У креста качается на веревке черненькое, как галка. Это Ганька, отчаянный. Толкается ногой - и стукнется. Дух захватывает смотреть. Слышу: картуз швырнул! Мушкой летит картуз и шлепает через улицу в аптеку. Василь Василич кричит:

       - Эй, не дури... ты! Стаканчики примай!..

       - Дава-ай!.. - орет Ганька, выделывая ногами штуки.

       Даже и квартальный смотрит. Подкатывает отец на дрожках.

       - Поживей, ребята! В Кремле нехватка... - торопит он и быстро взбирается на кровлю.

       Лестница составная, зыбкая. Лезет и Василь Василич. Он тяжелей отца, и лестница прогибается дугою. Поднимают корзины на веревках. Отец бегает по карнизу, указывает, где ставить кресты на крыльях. Ганька бросает конец веревки, кричит: "давай!" Ему подвязывают кубастики в плетушке, и он подтягивает к кресту. Сидя в петле перед крестом, он уставляет кубастики. Поблескивает стеклом. Теперь самое трудное: прогнать зажигательную нитку. Спорят: не сделать одной рукой, держаться надо! Ганька привязывает себя к кресту. У меня кружится голова, мне тошно...

       - Готовааа!.. Примай нитку-у!..

       Сверкнул от креста комочек. Говорят - видно нитку по куполу! Ганька скользит из петли, ползет по "яблоку" под крестом, ныряет в дырку на куполе. Покачивается пустая петля. Ганька уже на крыше, отец хлопает его по плечу, Ганька вытирает лицо рубахой и быстро спускается на землю. Его окружают, и он показывает бумажку:

       - Как трешницы-то отхватывают!

       Глядит на петлю, которая все качается.

       - Это отсюда страшно, а там - как в креслах!

       Он очень бледный. Идет, пошатываясь.

       В церкви выносят Плащаницу. Мне грустно: Спаситель умер. Но уже бьется радость: воскреснет, завтра! Золотой гроб, святой. Смерть - это только так: все воскреснут. Я сегодня читал в Евангелии, что гробы отверзлись и многие телеса усопших святых воскресли. И мне хочется стать святым, - навертываются даже слезы. Горкин ведет прикладываться. Плащаница увита розами. Под кисеей, с золотыми херувимами, лежит Спаситель, зеленовато-бледный, с пронзенными руками. Пахнет священно розами.

       С притаившейся радостью, которая смешалась с грустью, я выхожу из церкви. По ограде навешены кресты и звезды, блестят стаканчики. Отец и Василь Василич укатили на дрожках в Кремль, прихватили с собой и Ганьку. Горкин говорит мне, что там лиминация ответственная, будет глядеть сам генерал-и-губернатор Долгоруков. А Ганьку "на отчаянное дело взяли".

       У нас пахнет мастикой, пасхой и ветчиной. Полы натерты, но кровать еще не постелили. Мне дают красить яйца.

       Ночь. Смотрю на образ, и все во мне связывается с Христом: иллюминация, свечки, вертящиеся яички, молитвы, Ганька, старичок Горкин, который, пожалуй, умрет скоро... Но он воскреснет! И я когда-то умру, и все. И потом встретимся все... и Васька, который умер зимой от скарлатины, и сапожник Зола, певший с мальчишками про волхвов, - все мы встретимся там. И Горкин будет вырезывать винограды на пасочках, но какой-то другой, светлый, как беленькие души, которые я видел в поминаньи. Стоит Плащаница, в церкви, одна, горят лампады. Он теперь сошел в ад и всех выводит из огненной геенны. И это для Него Ганька полез на крест, и отец в Кремле лазит на колокольню, и Василь Василич, и все наши ребята, - все для Него это! Барки брошены на реке, на якорях, там только по сторожу осталось. И плоты вчера подошли. Скучно им на темной реке, одним. Но и с ними Христос, везде... Кружатся в окне у Егорова яички. Я вижу жирного червяка с черной головкой с бусинками-глазами, с язычком из алого суконца... дрожит в яичке. Большое сахарное яйцо я вижу - и в нем Христос.

       Великая Суббота, вечер. В доме тихо, все прилегли перед заутреней. Я пробираюсь в зал - посмотреть, что на улице.

       Народу мало, несут пасхи и куличи в картонках. В зале обои розовые - от солнца, оно заходит. В комнатах - пунцовые лампадки, пасхальные: в Рождество были голубые?.. Постлали пасхальный ковер в гостиной, с пунцовыми букетами. Сняли серые чехлы с бордовых кресел. На образах веночки из розочек. В зале и в коридорах - новые красные дорожки. В столовой на окошках - крашенные яйца в корзинах, пунцовые: завтра отец будет христосоваться с народом. В передней - зеленые четверти с вином: подносить. На пуховых подушках, в столовой на диване, - чтобы не провалились! - лежат громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой, - остывают. Пахнет от них сладким теплом душистым.

       Тихо на улице. Со двора поехала мохнатая телега, - повезли в церковь можжевельник. Совсем темно. Вспугивает меня нежданный шепот:

       - Ты чего это не спишь, бродишь?..

       Это отец. Он только что вернулся.

       Я не знаю, что мне сказать: нравится мне ходить в тишине по комнатам и смотреть, и слушать, - другое все! - такое необыкновенное святое.

       Отец надевает летний пиджак и начинает оправлять лампадки. Это он всегда сам: другие не так умеют. Он ходит с ними по комнатам и напевает вполголоса: "Воскресение Твое Христе Спасе... Ангели поют на небеси..." И я хожу с ним. На душе у меня радостное и тихое, и хочется отчего-то плакать. Смотрю на него, как становится он на стул, к иконе, и почему-то приходит в мысли: неужели и он умрет!.. Он ставит рядком лампадки на жестяном подносе и зажигает, напевая священное. Их очень много, и все, кроме одной, пунцовые. Малиновые огоньки спят - не шелохнутся. И только одна, из детской, - розовая, с белыми глазками, - ситцевая, будто. Ну до чего красиво! Смотрю на сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминация, Боженькина. Я прижимаюсь к отцу, к ноге. Он теребит меня за щеку. От его пальцев пахнет душистым афонским маслом.

       - А шел бы ты, братец, спать?

       От сдерживаемой ли радости, от усталости этих дней или от подобравшейся с чего-то грусти, - я начинаю плакать, прижимаюсь к нему, что-то хочу сказать, не знаю... Он подымает меня к самому потолку, где сидит в клетке скворушка, смеется зубами из-под усов.

       - А ну, пойдем-ка, штучку тебе одну...

       И несет в кабинет пунцовую лампадку, ставит к иконе Спаса, смотрит, как ровно теплится, и как хорошо стало в кабинете. Потом достает из стола... золотое яичко на цепочке!

       - Возьмешь к заутрене, только не потеряй. А ну, открой-ка...

       Я с трудом открываю ноготочком. Хруп, - пунцовое там и золотое. В серединке сияет золотой, тяжелый; в боковых кармашках - новенькие серебряные. Чудесный кошелечек! Я целую ласковую руку, пахнущую деревянным маслом. Он берет меня на колени, гладит...

       - И устал же я, братец... а все дела. Сосни-ка лучше, поди, и я подремлю немножко.

       О, незабвенный вечер, гаснущий свет за окнами... И теперь еще слышу медленные шаги, с лампадкой, поющий в раздумье голос -

       Ангели поют на не-бе-си-и...

       Таинственный свет, святой. В зале лампадки только. На большом подносе - на нем я могу улечься - темнеют куличи, белеют пасхи. Розы на куличах и красные яйца кажутся черными. Входят на носках двое, высокие молодцы в поддевках, и бережно выносят обвязанный скатертью поднос. Им говорят тревожно: "Ради Бога, не опрокиньте как!" Они отвечают успокоительно: "Упаси Бог, поберегемся". Понесли святить в церковь.

       Идем в молчаньи по тихой улице, в темноте. Звезды, теплая ночь, навозцем пахнет. Слышны шаги в темноте, белеют узелочки.

       В ограде парусинная палатка, с приступочками. Пасхи и куличи, в цветах, - утыканы изюмом. Редкие свечечки. Пахнет можжевельником священно. Горкин берет меня за руку.

       - Папашенька наказал с тобой быть, лиминацию показать. А сам с Василичем в Кремле, после и к нам приедет. А здесь командую я с тобой.

       Он ведет меня в церковь, где еще темновато, прикладывает к малой Плащанице на столике: большую, на Гробе, унесли. Образа в розанах. На мерцающих в полутьме паникадилах висят зажигательные нитки. В ногах возится можжевельник. Священник уносит плащаницу на голове. Горкин в новой поддевке, на шее у него розовый платочек, под бородкой. Свечка у него красная, обвита золотцем.

       - Крестный ход сейчас, пойдем распоряжаться.

       Едва пробираемся в народе. Пасочная палатка - золотая от огоньков, розовое там, снежное. Горкин наказывает нашим:

       - Жди моего голосу! Как показался ход, скричу - вали! - запущай враз ракетки! Ты, Степа... Аким, Гриша... Нитку я подожгу, давай мне зажигальницу! Четвертная - с колокольни. Ми-тя, тама ты?!.

       - Здесь, Михал Панкратыч, не сумлевайтесь!

       - Фотогену на бочки налили?

       - Все, враз засмолим!

       - Митя! Как в большой ударишь разов пяток, сейчас на красный-согласный переходи, с перезвону на трезвон, без задержки... верти и верти во все! Опосля сам залезу. По-нашему, по-ростовски! Ну, дай Господи...

       У него дрожит голос. Мы стоим с зажигальником у нитки. С паперти подают - идет! Уже слышно -

       ...Ангели по-ют на небеси-и!..

       - В-вали-и!.. - вскрикивает Горкин, - и четыре ракеты враз с шипеньем рванулись в небо и рассыпались щелканьем на семицветные яблочки. Полыхнули "смолянки", и огненный змей запрыгал во всех концах, роняя пылающие хлопья.

       - Кумпол-то, кумпол-то!.. - дергает меня Горкин.

       Огненный змей взметнулся, разорвался на много змей, взлетел по куполу до креста... и там растаял. В черном небе алым крестом воздвиглось! Сияют кресты на крыльях, у карнизов. На белой церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые кубастики, розовые кресты меж ними, зеленые и голубые звезды. Сияет - Х. В. На пасочной палатке тоже пунцовый крестик. Вспыхивают бенгальские огни, бросают на стены тени - кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И все накрыло великим гулом, чудесным звоном, из серебра и меди.

       Хрис-тос воскре-се из ме-ртвых...

       - Ну, Христос воскресе... - нагибается ко мне радостный, милый Горкин.

       Трижды целует и ведет к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском и можжевельником.

       ...сме-ртию смерть... по-пра-ав!..

       Звон в рассвете, неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха красная.

       И в Кремле удалось на славу. Сам Владимир Андреич Долгоруков благодарил! Василь Василич рассказывает:

       - Говорит - удружили. К медалям приставлю, говорит. Такая была... поддевку прожег! Митрополит даже ужасался... до чего было! Весь Кремль горел. А на Москве-реке... чисто днем!..

       Отец, нарядный, посвистывает. Он стоит в передней, у корзин с красными яйцами, христосуется. Тянутся из кухни, гусем. Встряхивают волосами, вытирают кулаком усы и лобызаются по три раза. "Христос воскресе!" "Воистину воскресе"... "Со светлым праздничком"... Получают яйцо и отходят в сени. Долго тянутся - плотники, народ русый, маляры - посуше, порыжее... плотогоны - широкие крепыши... тяжелые землекопы-меленковцы, ловкачи - каменщики, кровельщики, водоливы, кочегары...

       Угощение на дворе. Орудует Василь Василич, в пылающей рубахе, жилетка нараспашку, - вот-вот запляшет. Зудят гармоньи. Христосуются друг с дружкой, мотаются волосы там и там. У меня заболели губы...

       Трезвоны, перезвоны, красный-согласный звон. Пасха красная.

       Обедают на воле, под штабелями леса. На свежих досках обедают, под трезвон. Розовые, красные, синие, желтые, зеленые скорлупки - всюду, и в луже светятся! Пасха красная! красен и день, и звон.

       Я рассматриваю надаренные мне яички. Вот хрустальное-золотое, через него - все волшебное. Вот - с растягивающимся жирным червячком: у него черная головка, черные глазки бусинки и язычок из алого суконца. С солдатиками, с уточками, резное-костяное... И вот, фарфоровое - отца. Чудесная панорамка в нем... За розовыми и голубыми цветочками бессмертника и мохом, за стеклышком в золотом ободке видится в глубине картинка: белоснежный Христос с хоругвью воскрес из Гроба. Рассказывала мне няня, что если смотреть за стеклышко, долго-долго, увидишь живого Ангелочка. Усталый от строгих дней, от ярких огней и звонов, я вглядываюсь за стеклышко. Мреет в моих глазах, - и чудится мне, в цветах, - живое, неизъяснимо-радостное, святое... - Бог?.. Не передать словами. Я прижимаю к груди яичко, - и усыпляющий перезвон качает меня во сне.

РОЗГОВИНЫ

- Поздняя у нас нонче Пасха, со скворцами, - говорит мне Горкин, - как раз с тобой подгадали для гостей. Слышь, как поклычивает?..

       Мы сидим на дворе, на бревнах, и, подняв головы, смотрим на новенький скворешник. Такой он высокий, светлый, из свеженьких дощечек, и такой яркий день, так ударяет солнце, что я ничего не вижу, будто бы он растаял, - только слепящий блеск. Я гляжу в кулачок и щурюсь. На высоком шесте, на высоком хохле амбара, в мреющем блеске неба, сверкает домик, а в нем - скворцы. Кажется мне чудесным: скворцы, живые! Скворцов я знаю, в клетке у нас в столовой, от Солодовкина - такой знаменитый птичник, - но эти скворцы, на воле, кажутся мне другими. Не Горкин ли их сделал? Эти скворцы чудесные.

       - Это твои скворцы? - спрашиваю я Горкина.

       - Какие мои, вольные, Божьи скворцы, всем на счастье. Три года не давались, а вот на свеженькое-то и прилетели. Что такое, думаю, нет и нет! Дай, спытаю, не подманю ли... Вчера поставили - тут как тут.

       Вчера мы с Горкиным "сняли счастье". Примета такая есть: что-то скворешня скажет? Сняли скворешник старый, а в нем подарки! Даже и Горкин не ожидал: гривенничек серебряный и кольцо! Я даже не поверил. Говорю Горкину:

       - Это ты мне купил для Пасхи?

       Он даже рассердился, плюнул.

       - Вот те Христос, - даже закрестился, а он никогда не божится, - что я, шутки с тобой шучу! Ему, дурачку, счастье Господь послал, а он еще ломается!.. Скворцы сколько, может, годов на счастье тебе старались, а ты...

       Он позвал плотников, сбежался весь двор, и все дивились: самый-то настоящий гривенничек и медное колечко с голубым камушком. Стали просить у Горкина, Трифоныч давал рублик, чтобы отдал для счастья, и я поверил. Все говорили, что это от Бога счастье. А Трифоныч мне сказал:

       - Богатый будешь и скоро женишься. При дедушке твоем тоже раз нашли в скворешне, только крестик серебряный... через год и помер! Помнишь, Михаил Панкратыч?

       - Как не помнить, Мартын-покойник при мне скворешню снимал, а Иван Иваныч, дедушка-то, и подходит... кричит еще издаля: "Чего на мое счастье?" Мартын-плотник выгреб помет, в горсть зажал и дает ему. "Все, - говорит, - твое тут счастье!" Будто в шутку. А тот рассерчал, бросил, глядь - крестик серебряный! Так и затуманился весь, задумался... К самому Покрову и помер. А Мартын ровно через год, на третий день Пасхи помер. Стало быть, им обоим вышло. Вытесали мы им по крестику.

       Мы сидим на бревнах и слушаем, как трещат и скворчат скворцы, тукают будто в домике. Горкин нынче совсем веселый. Река уж давно прошла, плоты и барки пришли с верховьев, нет такой спешки к празднику, как всегда, плошки и шкалики для церкви давно залиты и установлены, народ не гоняют зря, во дворе чисто прибрано, сады зазеленели, погода теплая.

       - Пойдем, дружок, по хозяйству чего посмотрим, распорядиться надо. Приходи завтра на sans=воле разговляться. Пять годов так не разговлялись. Как Мартыну нашему помереть, в тот год Пасха такая же была, на травке... Помни, я тебе его пасошницу откажу, как помру... а ты береги ее. Такой никто не сделает. И я не сделаю.

       - А ты ведь самый знаменитый плотник-филенщик, и папаша говорит...

       - Нет, ку-да! Наш Мартын самому государю был известен... песенки пел топориком, Царство Небесное. И пасошницу ту сам тоже топориком вырезал, и сады райские, и винограды, и Христа на древе... Погоди, я те расскажу, как он помирал... Ах, "Мартын-Мартын, покажи аршин!" - так все и называли. А потому. После расскажу, как он государю Александру Миколаичу чудеса свои показал. А теперь пойдем распоряжаться.

       Мы проходим в угол двора, где живет булочник Воронин, которого называют и Боталов. В сарае, на погребице, мнут в глубокой кадушке творог. Мнет сам Воронин красными руками, толстый, в расстегнутой розовой рубахе. Медный крестик с его груди выпал из-за рубахи и даже замазан творогом. И лоб у Воронина в твороге, и грудь.

       - Для наших мнешь-то? - спрашивает Горкин. - Мни, мни... старайся. Да изюмцу-то не скупись - подкидывай. На полтораста душ, сколько тебе навару выйдет! Да сотню куличиков считай. У нас не как у Жирнова там, не калачами разгавливаемся, а ешь по закону, как указано. Дедушка его покойный как указал, так и папашенька не нарушает.

       - Так и надо... - кряхтя говорит Воронин и чешет грудь. Грудь у него вся в капельках. - И для нашей торговли оборот, и всем приятно. Видишь, сколько изюмцу сыплю, как мух на тесте!

       Горкин потягивает носом, и я потягиваю. Пахнет настоящей пасхой!

       - А чего на розговины-то еще даете? - спрашивает Воронин. - Я своим ребятам рубца купил.

       - Что там рубца! Это на закуску к водочке. Грудинки взял у Богачева три пудика, да студню заготовили от осьми быков, во как мы! Да лапша будет, да пшенник с молоком. Наше дело тяжелое, нельзя. Землекопам особая добавка, ситного по фунту на заедку. Каждому по пятку яичек, да ветчинки передней, да колбасники придут с прижарками, за хозяйский счет... все по четверке съедят колбаски жареной. Нельзя. Праздник. Чего поешь - в то и сработаешь. К нам и народ потому ходко идет, в отбор.

       - Ты уж такой заботливый за народ-то, Михаил Панкратыч... без тебя плохо будет. Слыхал, в деревню собираешься на покой? - спрашивает Воронин.

       - Давно сбираюсь, да... сорок вот седьмой год живу. Ну, пойдем.

       Горкин сегодня причащался и потому нарядный. На нем синий казакинчик и сияющие козловые сапожки. На бурой, в мелких морщинках, шее розовый платочек-шарфик. Маленькое лицо, сухое, как у угодничков, с реденькой и седой бородкой, светится, как иконка. "Кто он будет?" - думаю о нем, - "святомученик или преподобный, когда помрет?" Мне кажется, что он непременно будет преподобный, как Сергий Преподобный: очень они похожи.

       - Ты будешь преподобный, когда помрешь? - спрашиваю я Горкина.

       - Да ты сдурел! - вскрикивает он и крестится, и в лице у него испуг. - Меня, может, и к раю-то не подпустят... О, Господи... ах ты, глупый, глупый, чего сказал. У меня грехов...

       - А тебя святым человеком называют! И даже Василь Василич называет.

       - Когда пьяный он... Не надо так говорить.

       Большая лужа все еще в полдвора. По случаю праздника настланы по ней доски на бревнышках и сделаны перильца, как сходы у купален. Идем по доскам и смотримся. Вся голубая лужа, и солнце в ней, и мы с Горкиным, маленькие как куколки, и белые штабеля досок, и зеленеющие березы сада, и круглые снеговые облачка.

       - Ах, негодники! - вскрикивает вдруг Горкин, тыча на лужу пальцем. - Нет, это я дознаюсь... ах, подлецы-негодники! Разговелись загодя, подлецы!

       Я смотрю на лужу, смотрю на Горкина.

       - Да скорлупа-то! - показывает он под ноги, и я вижу яичную красную скорлупу, как она светится под водой.

       На меня веет праздником, чем-то необычайно радостным, что видится мне в сколупе, - светится до того красиво! Я начинаю прыгать.

       - Красная скорлупка, красная скорлупка плавает! - кричу я.

       - Вот, поганцы... часу не дотерпеть! - говорит грустно Горкин. - Какой же ему праздник будет, поганцу, когда... Ондрей-ка это, знаю разбойника. Весь себе пост изгадил... Вот ты умник, ты дотерпел, знаю. И молочка в пост не пил, небось?

       - Не пил... - тихо говорю я, боясь поглядеть на Горкина, и вот, на глаза наплывают слезы, и через эти слезы радостно видится скорлупка.

       Я вспоминаю горько, что у меня не будет настоящего праздника. Сказать или не сказать Горкину?

       - Вот ум-ница... и млоденец, а умней Ондрейки-дурака, - говорит он, поокивая. - И будет тебе праздник в радость.

       Сказать, сказать! Мне стыдно, что Горкин хвалит, я совсем не могу дышать, и радостная скорлупка в луже словно велит сознаться. И я сквозь слезы, тычась в колени Горкину, говорю:

       - Горкин... я... я... я съел ветчинки...

       Он садится на корточки, смотрит в мои глаза, смахивает слезинки шершавым пальцем, разглаживает мне бровки, смотрит так ласково...

       - Сказал, покаялся... и простит Господь. Со слезкой покаялся... и нет на тебе греха.

       Он целует мне мокрый глаз. Мне легко. Радостно светится скорлупка.

       О, чудесный, далекий день! Я его снова вижу, и голубую лужу, и новые доски мостика, и солнце, разлившееся в воде, и красную скорлупку, и желтый, шершавый палец, ласково вытирающий мне глаза. Я снова слышу шорох еловых стружек, ход по доскам рубанков, стуки скворцов над крышей и милый голос:

       - И слезки-то твои сладкие... Ну, пойдем, до-смотрим.

       Под широким навесом, откуда убраны сани и телеги, стоят столы. Особенные столы - для праздника. На новых козлах положены новенькие доски, струганные двойным рубанком. Пахнет чудесно елкой - доской еловой. Плотники, в рубахах, уже по-летнему, достругивают лавки. Мои знакомцы: Левон Рыжий, с подбитым глазом, Антон Кудрявый, Сергей Ломакин, Ондрейка, Васька...

       - В отделку, Михаил Панкратыч, - весело говорит Антон и гладит шершаво доски. - Теперь только розговины давай.

      И Горкин поглаживает доски, и я за ним. Прямо - столы атласные.

       - Это вот хорошо придумал! - весело вскрикивает Горкин. - Ондрюшка?

       - А то кто ж? - кричит со стены Ондрейка, на лесенке. - Называется - траспарат. Значит - Христос Воскресе, как на церкве.

       На кирпичной стене навеса поставлены розовые буквы - планки. И не только буквы, а крест, и лесенка, и копье.

       - Знаю, что ты мастер, а... кто на луже лупил яичко? а?.. Ты?

       - А то кто ж! - кричит со стены Ондрейка. - Сказывали, теперь можно...

       - Ска-зывали... Не дотерпел, дурачок! Ну, какой тебе будет праздник! Э-эх, Ондрейка-Ондрейка...

       - Ну, меня Господь простит. Я вон для Него поработал...

       - Очень ты Ему нужен! Для души поработал, так. Господь с тобой, а только что не хорошо - то не хорошо.

      - Да я перекрещемшись, Михаил Панкратыч!

       Солнце, трезвон и гомон. Весь двор наш - праздник. На розовых и золотисто-белых досках, на бревнах, на лесенках амбаров, на колодце, куда ни глянешь, - всюду пестрят рубахи, самые яркие новые пасхальные: красные, розовые, желтые, кубовые, в горошек, малиновые, голубые, белые, в поясках. Непокрытые головы блес-тят от масла. Всюду треплются волосы враскачку - христосуются трижды. Гармошек нет. Слышится только чмоканье. Пришли рабочие разговляться и ждут хозяина. Мы розговлялись ночью, после заутрени и обедни, а теперь - разговины для всех. Все сядем за столы с народом, под навесом, так повелось от "древности", объяснил мне Горкин, - от дедушки. Василь Василич Косой, старший приказчик, одет парадно. На сапогах по солнцу. Из-под жилетки - новая синяя рубаха, шерстяная. Лицо сияет, и видно в глазу туман. Он уже нахристосовался как следует. Выберет плотника или землекопа, всплеснет руками, словно лететь собрался, и облапит:

       - Ва-ся!.. Что ж не христосуешься с Василь Василичем?.. Старого не помню... ну?

       И все христосуется, и чмокает. И я христосуюсь. У меня болят губы, щеки, но все хватают, сажают на руки, трут бородой, усами, мягкими, сладкими губами. Пахнет горячим ситцем, крепким каким-то мылом, квасом и деревянным маслом. И веет от всех теплом. Старые плотники ласково гладят по головке, суют яичко. Некуда мне девать, и я отдаю другим. Я уже ничего не разбираю: так все пестро и громко, и звон-трезвон. С неба падает звон, от стекол, от крыш и сеновалов, от голубей, со скворешни, с распушившихся к празднику берез, льется от этих лиц, веселых и довольных, от режущих глаз рубах и поясков, от новых сапог начищенных, от мелькающих по рукам яиц, от встряхивающихся волос враскачку, от цепочки Василь Василича, от звонкого вскрика Горкина. Он всех обходит по череду и чинно. Скажет-вскрикнет: "Христос воскресе!" - радостно-звонко вскрикнет - и чинно, и трижды чмокает.

       Входит во двор отец. Кричит:

       - Христос воскресе, братцы! С праздником! Христосоваться там будем.

       Валят толпой к навесу. Отец садится под "траспарат". Рядом Горкин и Василь Василич. Я с другой стороны отца, как молодой хозяин. И все по ряду. Весело глазам: все пестро. Куличи и пасхи в розочках, без конца. Крашеные яички, разные, тянутся по столам, как нитки. Возле отца огромная корзина, с красными. Христосуются долго-долго. Потом едят. Долго едят и чинно. Отец уходит. Уходит и Василь Василич, уходит Горкин. А они все едят. Обедают. Уже не видно ни куличей, ни пасочек, ни длинных рядов яичек: все съедено. Земли не видно, - все скорлупа цветная. Дымят и скворчат колбасники, с черными сундучками с жаром, и все шипит. Пахнет колбаской жареной, жирным рубцом в жгутах. Привезенный на тачках ситный, великими брусками, хлеб съеден. Землекопы и пильщики просят еще подбавить. Привозят тачку. Плотники вылезают грузные, но землекопы еще сидят. Сидят и пильщики. Просят еще добавить. Съеден молочный пшенник, в больших корчагах. Пильщики просят каши. И - каши нет. И последнее блюдо студня, черный великий противень, - нет его. Пильщики говорят: бу-дя! И розговины кончаются. Слышится храп на стружках. Сидят на бревнах, на штабелях. Василь Василич шатается и молит:

       - Робята... упаси Бог... только не зарони!..

       Горкин гонит со штабелей, от стружек: ступай на лужу! Трубочками дымят на луже. И все - трезвон. Лужа играет скорлупою, пестрит рубахами. Пар от рубах идет. У высоченных качелей, в саду, начинается гомозня. Качели праздничные, поправлены, выкрашены зеленой краской. К вечеру тут начнется, придут с округи, будет азарт великий. Ондрейка вызвал себе под пару паркетчика с Зацепы: кто кого? Василь Василич, с выкаченным, напухшим глазом, вызывает:

       - Кто на меня выходит?.. Давай... скачаю!..

      - Вася, - удерживает Горкин, - и так качаешься, поди выспись.

       Двор затихает, дремлется. Я смотрю через золотистое хрустальное яичко. Горкин мне подарил, в заутреню. Все золотое, все: и люди золотые, и серые сараи золотые, и сад, и крыши, и видная хорошо скворешня, - что принесет на счастье? - и небо золотое, и вся земля. И звон немолчный кажется золотым мне тоже, как все вокруг.

ЦАРИЦА НЕБЕСНАЯ

       С Фоминой недели народу у нас все больше: подходят из деревни ездившие погулять на Пасху, приходят рядиться новые. На кирпичах, на бревнах, на настилке каретника, даже на крыше погреба и конуре Бушуя - народ и народ, с мешками и полушубками вверх овчиной, с топориками и пилами, которые цепляют и тонко звенят, как струнки. Всюду лежат вповалку, сидят, прихватив колени в синеватых портах из пестряди; пьют прямо под колодцем, наставив рот; расчесываются над лужей, жуют краюхи, кокают о бревно, и обколупывают легонько лазоревые и желтые яички, крашенные васильком и луком. У сараев, на всем виду, стоят дюжие землекопы-меленковцы.

       - Меленковцы-то наши... каждый уж при своей лопате, как полагается, - показывает мне Горкин. - Пятерик хлебца смякает и еще попросит. Народ душевный.

       Меленковцы одеты чисто - в белых крутых рубахах, в бурых сермягах, накинутых на одно плечо; на ногах чистые онучи, лапти - по две ступни. И воздух от них приятный, хлебный. Похаживают мягко, важно, говорят ласково - милачок, милаш, себя знают: пождут-постоят - уйдут. Возвращаться назад не любят.

       У конторы за столиком сидит грузный Василь Василич; глаза у него напухли, лицо каленое, рыжие волосы вихрами. Говорят - бражки выпил, привезли ему плотники из дому, - вот и ослаб немножко, а время теперь горячее, не соснешь. На земле - тяжелый мешок с медью и красный, поливной, кувшин с квасом, в котором гремят ледышки. Медяками почокает, кваску отопьет - встряхнется. На столе в столбиках пятаки: четыре столбика, пятый сверху, - выходит домик, получи два с полтиной. Пятаки сваливают в шапки, в обмен - орленые паспорта с печатями из сажи. Тут и Горкин, для помощи, - "сама правда"; его и хозяин слушает.

       На крыльце появляется отец, в верховой шапочке, с нагайкой, кричит - давай! Василь Василич вскакивает, тоже кричит - "д-ввайй" - и сшибает чернильницу. Отец говорит, щурясь:

       - Горкин, по-глядывай!..

       - Будь п-койны-с, до ночи все подчищу! - вскрикивает Василь Василич и крепко кладет на счетах. А это-с... солнышком напекло!..

       "Кавказка" давно оседлана. Осторожно ступая между лежачими, которые принимают ноги, она направляется к отцу. Все на нее дивятся: "Жар-птица прямо", - такая она красавица! Так и блестит на солнце от золотистой кожи, от серебряного седла, от глаз. Отец садится, оглядывает народ: "Что мало?" - и выезжает на улицу. Вдогонку ему кричат: "Забирай всех - вот-те и будет много!"

       - Ги-рой!.. - вскрикивает Василь Василич и воздевает руки. - В Подольск погнал, барки закупать... а к ночи уж тут как тут!..

       Я хочу, чтобы всех забрали. И Горкину тоже хочется. Когда Василь Василич начинает махать-грозиться: "Я те летось еще сказал... и глаз не кажи лучше, хозяйский струмент пропил!" - Горкин вступается:

       - Хозяин простил... по топорику хорош, на соломинку враз те окоротит. А на винцо-то все грешные.

       - Задавай билет, ладно... - гудит Василь Василич в кувшин, - первопоследний раз. У меня на хозяйское добро и муха не мо-жет!..

       Нельзя не уважить Горкину, и подряды большие взяты: мост в Кожевниках строят, плотину у Храм-Спасителя перешивают, - работы хватит.

       А то и Горкин рассердится:

       - Уходи и уходи без разговору, до бутошника... - поокивает он строго. - К студентам своим ступай, бунтуй, они те курятиной кормить будут. Я тебя по летошнему году помню, как народ у меня булгачил. Давно тебя в поминанье написал!

       Все глядят весело, как плутоватый парень, ругаясь, идет к воротам, кричат вдогонку:

       - Шею ему попарь, скандальщику! Топорика-то не держал... пло-тник!..

       В кабинете с зеленой лампой сидит отец, громко стучит на счетах. Он только что вернулся. Высокие сапоги в грязи, пахнет от них полями. Пахнет седлом, Кавказкой, далеким чем-то. Перегнувшись на стульчике, потягивает бородку Горкин. В дверях строго стоит Василь Василич, косит тревожно: не было бы чего. В окно веет прохладой и черной ночью, мерцают звезды. Я сижу на кожаном диване и все засматриваю в окошко сквозь ширмочки. Ширмочки разноцветные, и звезды за ними меняют цвет: вот золотая стала, а вот голубая, красная... а вот простая. Я вскрикиваю даже: "Глядите, какие звездочки!" Отец грозится, продолжая стучать на счетах, но я не могу уняться: "Малиновые, зеленые, золотые... да поглядите скорей, какие!.." Кажется мне, что это сейчас все кончится.

       - И что ты, братец, мешать приходишь... - рассеянно говорит отец и начинает смотреть сквозь ширмочки.

       Заглядывает и Горкин, почему-то мотая головой, и даже Василь Василич. Он подходит на цыпочках, сгибается, чтобы лучше видеть, а сам подмаргивает ко мне.

       - А, выдумщик! - сердясь, говорит отец.

       Они ничего не видят, а я вижу: чудесные звездочки, другие!

       - Новых триста сорок... Ну, как? - спрашивает отец Горкина.

       - Робята хорошие попались, ничего. Ондрюшка от Мешкова к нам подался...

       - Это стекла который бил, скандалист?

       - Понятно, разбойник он... и зашибает маненько, да руки золотые! С Мартыном не поровняешь, а за ним станет.

       - С Марты-ном? Ну, это ж...

       - Меня-то он побоится, крестник мне... попридержу дурака.

       - Сам Мешков оставлял, просил, - вступается и Василь Василич, - прибавку давал даже. Мартын не Мартын, а... не хуже альхитектора.

       Мартына я не знаю, но это кто-то особенный. Горкин сказал мне как-то: "Ма-ртын... Такого и не будет больше, песенки пел топориком! У Господа теперь работает".

       - Суббота у нас завтра... Иверскую, Царицу Небесную принимаем. Когда назначено?

       Горкин кладет записочку:

       - Вот, прописано на бумажке. Монах сказывал - ожидайте Царицу Небесную в четыре... а то в пять, на зорьке. Как, говорит, управимся.

       - Хорошо. Помолимся - и начнем.

       - Как не помолемшись! - говорит Горкин и смотрит в углу на образ. - Наше дело опаское. Сушкин летось не приглашал... какой пожар-то был! Помолемшись-то и робятам повеселей, духу-то послободней.

       - Двор прибрать, безобразия чтобы не было. Прошлый год, понесли Владычицу мимо помойки!..

       - Вот это уж не доглядели, - смущенно говорит Горкин. - Она-Матушка, понятно, не обидится, а нехорошо. Тесинками обошьем помоечку. И лужу-то палубником, что ли, поприкрыть, больно велика. Народ летось под Ее-Матушку как повалился, - прямо те в лужу... все-то забрызгали. И монах бранился... чисто, говорит, свиньи какие!

       - От прихода для встречи Спаситель будет с Николай Угодником. Ратников калачей чтобы не забыл ребятам, сколько у него хлеба забираем...

       - Калачи будут, обещал. И бараночник корзину баранок горячих посулил, для торжества. Много у него берут в деревню...

       - Которые понесут - поддевки чтобы почище, и с лица поприглядней.

       - Есть молодчики, и не табашники. Онтона Кудрявого возьму...

       - Будто и не годится подпускать Онтона-то?.. - вкрадчиво говорит Василь Василич. - Баба к нему приехала из деревни... нескладно будто?..

       - А и вправду, что не годится. Да наберем-с, на полсотню хоть образов найдем. Нищим по грошику? Хорошо-с. Многие приходят, из уважения. Песочком посорим, можжевелочкой, травки новой в Нескушном подкосим, под Владычицу-то подкинут...

       - Ну, все. Пошлешь к Митреву в трактир... калачика бы горяченького с семгой, что ли... - потягиваясь, говорит отец. - Есть что-то захотелось, сто верст без малого отмахал.

       - Слушаю-сь, - говорит Василь Василич. - Уж и ги-рой вы!..

       Отец прихватывает меня за щеку, сажает на колени на диване. Пахнет от него лошадью и сеном.

       - Так - звездочки, говоришь? - спрашивает он, вглядываясь сквозь ширмочки. - Да, хорошие звездочки... А я, братец, барки какие ухватил в Подольске!.. Вырастешь - все узнаешь. А сейчас мы с тобой кала-чика, го-ряченького...

       И, раскачивая меня, он весело начинает петь:

       Калачи - горячи!

       На окошко мечи!

       Проезжали г...начи,

       Потаскали калачи.

       Прибег мальчик,

       Обжег пальчик,

       Побежал на базар,

       Никому не сказал.

       Одной бабушке сказал:

       Бабушка-бабушка,

       Ва-ри кутью -

       Поминать Кузьму!

       Двор и узнать нельзя. Лужу накрыли рамой из шестиков, зашили тесом, и по ней можно прыгать, как по полу, - только всхлипывают чуть-чуть. Нет и грязного сруба помойной ямы: одели ее шатерчиком, - и блестит она новыми досками, и пахнет елкой. Прибраны ящики и бочки в углах двора. Откатили задки и передки, на которых отвозят доски, отгребли мусорные кучи и посыпали красным песком - "под елочку". Принакрыли рогожами навозню, перетаскали высокие штабеля досок, заслонявшие зазеленевший садик, и на месте их, под развесистыми березами, сколотили высокий помост с порогом. Новым кажется мне наш двор - светлым, розовым от песку, веселым. Я рад, что Царице Небесной будет у нас приятно. Конечно, Она все знает: что у нас под шатерчиком помойка, и лужа та же, и мусор засыпали песочком; но все же и Ей приятно, что у нас стало чисто и красиво, и что для Нее все это. И все так думают. Стучат весело молотки, хряпкают топоры, шипят и вывизгивают пилы. Бегает суетливо Горкин:

       - Так, робятки, потрудимся для Матушки-Царицы Небесной... лучше здоровья пошлет, молодчики!..

       Приходят с других дворов, дивятся: какой парад!

       Ступени высокого помоста накрыты красным сукном - с "ердани", и даже легкую сень навесили, где будет стоять Она: воздушный, сквозной шатер, из тонкого воскового теса, струганного двойным рубанком, - как кружево! Легкий сосновый крестик, будто из розового воска, сделан самим Андрюшкой, и его же резьба навесок - звездочками и крестиками, и точеные столбушки из реек, - загляденье. И даже "сияние" от креста, из тонких и острых стрелок, - совсем живое!

       - Ах, Ондрейка! - хлопает себя Горкин по коленкам, - Мартын бы те, прямо...

       Андрюшка, совсем еще молодой, в светлой, пушком, бородке, кажется мне особенным, как Мартын. Он сидит на шатре помойки и оглядывает "часовенку".

       - Так, ладно... - говорит он с собой, прищурясь, несет в мастерскую дранки, свистит веселое, - и вот, на моих глазах выходит у него птичка с распростертыми крыльями - голубок? Трепещут лучинки-крылья, - совсем живой! Его он вешает под подзором сени, крылышки золотятся и трепещут, и все дивятся, - какие живые крылья, "как у Святого Духа!" Сквозные, они парят.

       Вечерком заходит взглянуть отец. За ним ходит Горкин с Василь Василичем. Молча глядит отец, глядит долго... роется пальцами в жилетке, приказывает позвать Андрюшку. Говорят - не то в баню пошел, не то в трактир.

       - Целковый ему на чай! - говорит отец. Жалованье за старшого.

       Чуть светает, я выхожу во двор. Свежо. Над "часовенкой" - смутные еще березы, с черными листочками-сердечками, и что-то таинственное во всем. Пахнет еловым деревом по росе и еще чем-то сладким: кажется, зацветают яблони. Перекликаются сонные петухи - встают. Черный воз можжевельника кажется мне мохнатою горою, от которой священно пахнет. Пахнет и первой травкой, принесенной в корзинах и ожидающей. Темный, таинственный, тихий сад, черные листочки берез над крестиком, светлеющий голубок под сенью и черно-мохнатый воз - словно все ждет чего-то. Даже немножко страшно: сейчас привезут Владычицу.

       Светлеет быстро. У колодца полощутся, качают, - встает народ. Которые понесут - готовы. Стоят в сторонке, праздничные, в поддевках, шеи замотаны платочком, сапоги вычернены ваксой, длинные полотенца через плечо. Кажутся и они священными. Горкин ушел к Казанской с другими молодцами - нести иконы. Василь Василич, в праздничном пиджаке, с полотенцем через плечо, дает последние приказания:

       - Ты, Сеня, как фонарик принял, иди себе - не оглядывайся. Мы с хозяином из кареты примем, а Авдей с Рязанцевым подхватят с того краю. А которые под Ее поползут, не шибко вались на дружку, а чередом! Да повоздержитесь, лешие, с хлеба-то... нехорошо! Летось поперли... чисто свиньи какие... батюшка даже обижался. При иконе и такое безобразие неподходящее. Мало ли чего, в себе попридержите... "не по своей воле!" Еще бы ты по сво-ей воле!.. А, Цыганку не заперли... забирай ее, лешую!..

       Кидаются за Цыганкой. Она забивается под бревна и начинает скулить от страха. Отцепляют от конуры Бушуя и ведут на погребицу. Стерегут на крышах, откуда до рынка видно. Из булочной напротив выбегли пекаря, руки в тесте. Несут Спасителя и Николу Угодника от Казанской, с хоругвями, ставят на накрытые простынями стулья - встречать Владычицу. С крыши кричат: "Едет!"

       - Матушка-Иверская... Царица Небесная!..

       Горкин машет пучком свечей: расступись, дорогу! Раскатывается холстинная "дорожка", сыплется из корзин трава.

       - Ма-тушка... Царица Небесная... Иверская Заступница...

       Видно передовую пару шестерки, покойной рысью, с выносливым на левой... голубую широкую карету. Из дверцы глядит голова монаха. Выносной забирает круто на тротуар, с запяток спрыгивает какой-то высокий с ящиком и открывает дверцу. В глубине смутно золотится. Цепляя малиновой епитрахилью с золотом, вылезает не торопясь широкий иеромонах, следует вперевалочку. Служка за ним начинает читать молитвы. Под самую карету катится белая "дорожка".

       ...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-ас...

       Отец и Василь Василич, часто крестясь, берут на себя тяжелый кивот с Владычицей. Скользят в золотые скобы полотенца, подхватывают с другого краю, - и, плавно колышась, грядет Царица Небесная надо всем народом. Валятся, как трава, и Она тихо идет над всеми. И надо мной проходит, - я замираю в трепете. Глухо стучат по доскам над лужей, - и вот уже Она восходит по ступеням, и лик Ее обращен к народу, и вся Она блистает, розово озаренная ранним весенним солнцем.

       ...Спаа-си от бед... рабы твоя, Богородице...

       Под легкой, будто воздушной сенью, из претворенного в воздух дерева, блистающая в огнях и солнце, словно в текучем золоте, в короне из алмазов и жемчугов, склоненная скорбно над Младенцем, Царица Небесная - над всеми. Под Ней пылают пуки свечей, голубоватыми облачками клубится ладан, и кажется мне, что Она вся - на воздухе. Никнут над Ней березы золотыми сердечками, голубое за ними небо.

       ...к Тебе прибегаем... яко к Нерушимой Стене и предстательству-у...

       Вся Она - свет, и все изменилось с Нею, и стало храмом. Темное - головы и спины, множество рук молящих, весь забитый народом двор... - все под Ней. Она - Царица Небесная. Она - над всеми. Я вижу на штабели досок сбившихся в стайку кур, сбитых сюда народом, огнем и пеньем, всем непонятным, этим, таким необычайным, и кажется мне, что и этот петух, и куры, и воробьи в березах, и тревожно мычащая корова, и загнанный на погребицу Бушуй, и в бревнах пропавшая Цыганка, и голуби на кулях овса, и вся прикрытая наша грязь, и все мы, набившиеся сюда, - все это Ей известно, все вбирают Ее глаза. Она, Благодатная, милостиво на все взирает.

       ...Призри благосе-рдием, всепетая Богородице...

       Я вижу Горкина. Он сыплет в кадило ладан, хочет сам подать батюшке, но у него вырывает служка. Вижу, как встряхивают волосами, как шепчут губы, ерзают бороды и руки. Слышу я, как вздыхают: "Матушка... Царица Небесная"... У меня горячо на сердце: над всеми прошла Она, и все мы теперь - под Нею.

       ...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-ас!..

       Пылают пуки свечей, густо клубится ладан, звенят кадила, дрожит синеватый воздух, и чудится мне в блистанье, что Она начинает возноситься. Брызгает серебро на все: кропят и березы, и сараи, и солнце в небе, и кур с петухом на штабеле... а Она все возносится, вся - в сиянье.

       - Берись... - слышен шепот Василь Василича.

       Она наклоняется к народу... Она идет. Валятся под Нее травой, и тихо обходит Она весь двор, все его закоулки и уголки, все переходы и навесы, лесные склады. Под ногами хрустит щепой, тонкие стружки путаются в ногах и волокутся. Идет к конюшням... Старый Антипушка, похожий на святого, падает перед Нею в дверях. За решетками денников постукивают копыта, смотрят из темноты пугливо лошади, поблескивая глазом. Ее продвигают краем. Она вошла. Ей поклонились лошади, и Она освятила их. Она же над всем Царица, Она - Небесная.

       - Коровку-то покропите... посуньте Заступницу-то к коровке! - просит, прижав к подбородку руки, старая Марьюшка-кухарка.

       - Надо уважить, для молочка... - говорит Андрон-плотник.

       Вдвигают кивот до половины, держат. Корова склонила голову.

       Несут по рабочим спальням. Для легкого воздуха накурено можжухой. Спаситель и Николай-Угодник провожают. Вносят и в наши комнаты, выносят во двор и снова возносят на подмостки. Приходят с улицы - приложиться. Поют народом - Пресвятая Богородице, спаси на-ас! Горкин руками водит, чтобы складнее пели. Батюшки кушают чай в парадном зале; закусывают семгой и белорыбицей, со свежими, паровыми, огурцами. Василь Василич угощает в конторе "ящичного" и кучера с мальчишкой; мальчишку - стоя. Народ стережет священную карету. На ее дверцах написаны царские короны, золотые. Старушки крестятся на Ее карету, на лошадей; кроткие у Нее лошадки, совсем святые.

       Голубая карета едва видна, а мы еще все стоим, стоим с непокрытыми головами, провожаем...

       - Помолемшись... - слышатся голоса в народе.

       - По гривеннику выдать, чайку попьют. Ну, помолились, братцы... завтра, благословясь, начнем.

       Весело говорят:

       - Дай, Господи.

       Праздник еще не кончился. Через дорогу несут от Ратникова на узких лотках калачики - горячие, огневые, - жгутся. Плывут лотки за лотками на головах, как лодочки. А вот и горячие баранки, с хрустом. Едят на бревнах, идут в трактиры. Толкутся в воротах нищие, поздравляют. "Помолемшись!" Им дают грошики. Понемногу расходятся. Остается пустынный двор, как-то особенно притихший, - обмоленный. Жалко расстаться с ним.

       Вечер, а все еще пахнет ладаном и чем-то еще... святым? Кажется мне, что во всех щелях, в дырках между досками, в тихом саду вечернем, - держится голубой дымок, стелятся петые молитвы, - только не слышно их. Чудится мне, что на всем остался благостный взор Царицы.

       Василь Василич, с плотниками, уже буднично говорит:

       - Поживей-поживей, ребята... все разобрать, собрать что к чему. Помойку расшить, с лужи палубник принять, штабеля на место. Некогда завтра заниматься.

       Возвращается старый двор. Светлую сень снимают. Падают голубок и крест. Неужели и их расколют?!. Я беру голубка и крест. Я несу их в садик, они святые. Штабеля заслоняют сад. Разбирают покрышку с ямы, тащат по луже доски. Вот уж и прежнее. Цепью гремит Бушуй, прыгает по доскам Цыганка. Да где же - все?!. Я несу голубка и крест. В саду, под розоватыми яблоньками, пахнет священно-грустно, здесь еще тихий свет. Я гляжу на вечерние березы, на сердечки... Сквозные еще они, и виднеется через них, как в сетке, вечернее голубое небо.

       Должно быть, грустно и Горкину. Он сидит на бревнах, глядит, как укладывают доски, о чем-то думает.

       - Вот те и отмолились... - говорит он, поглаживая мою коленку. - Доживем - и еще помолимся. К Троице бы вот сходить надо. Там уж круглый те год моленье, благолепие... а чистота какая!.. И каки соборы, и цветы всякие, и ворота все в образах... уж колокола-а звонят... поют и поют, прямо!..

       Меня заливает и радостью, и грустью, хочется мне чудесного, и утреннее поет во мне -

       ...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-ас!..

ТРОИЦЫН ДЕНЬ

На Вознесенье пекли у нас лесенки из теста - "Христовы лесенки", и ели их осторожно, перекрестясь. Кто лесенку сломает - в рай и не вознесется, грехи тяжелые. Бывало, несешь лесенку со страхом, ссунешь на край стола и кусаешь ступеньку за ступенькой. Горкин всегда уж спросит, не сломал ли я лесенку, а то поговей Петровками. Так повелось с прабабушки Устиньи, из старых книг. Горкин ей подпсалтырник сделал, с шишечками, точеный, и послушал ее наставки; потому-то и знал порядки, даром что сроду плотник. А по субботам, с Пасхи до Покрова, пекли ватрушки. И дни забудешь, а как услышишь запах запеченого творога, так и знаешь: суббота нынче.

       Пахнет горячими ватрушками, по ветерку доносит. Я сижу на досках у сада. День настояще летний. Я сижу высоко, ветки берез вьются у моего лица. Листочки до того сочные, что белая моя курточка обзеленилась, а на руках - как краска. Пахнет зеленой рощей. Я умываюсь листочками, тру лицо, и через свежую зелень их вижу я новый двор, новое лето вижу. Сад уже затенился, яблони - белые от цвета, в сочной, густой траве крупно желтеет одуванчик. Я иду по доскам к сирени. Ее клонит от тяжести кистями. Я беру их в охапку, окунаюсь в душистую прохладу и чувствую капельки росы. Завтра все обломают, на образа. Троицын день завтра.

       Горкин совсем по-летнему, в рубашке, без картуза. Так он очень худой, косточки даже слышно, когда обнимаемся. Я зову его к себе в рощу, но он не слушает. Метут в четыре метлы, выметают конюшни и коровник. Гаврила моет пролетку к празднику, вертятся и блестят колеса. Старый Антипушка, на лесенке у конюшни, трет кирпичом медный зеленый крест, на амбаре сидит Андрюшка, гремит по крыше. Горкин велел ему вычистить желоба от мусора, а то перехлещет в ливень. Большая лужа горит на солнце, а в ней Андрюшка, головой вниз. Летит в лужу старая опорка, брызги взлетают радугой, как фонтан. Горкин прыгает и кричит:

       - Я те, озорник, пошвыряю... Нипочем не возьму на Воробьевку! - и идет в холодок, под доски. - Вотрушки, никак, пекут?.. Ну-ко, сходи, попотчуй.

       Я бегу к Марьюшке, и она дает мне в окошечко горячую, с противня, ватрушку. Выпрашиваю и Горкину. Бегу, подкидывая на ладошках, - такие они горячие.

       - Бо-гатые вотрушки... - говорит Горкин, перекрестясь, и обирает с седой бородки крошечки творогу. - На Троицу завтра кра-сный денек будет. А на Духов день, попомни вот, замутится. А то и громком может погрозить. Всегда уж так. Потому и желоба готовлю.

       - А почему - "и страх, и радость..." - вчера сказал-то?

       - Троица-то? А, небось, учил в книжке, как Авраам Троицу в гости принимал... Как же ты так не знаешь? У Казанской икона вон... три лика, с посошками, под деревом, и яблочки на древе. А на столике хлебца стопочки и головку от страху отворотил. Стра-шно, потому. Ангели лики укрывают, а не то что... Пойдет завтра Господь, во Святой Троице, по всей земле. И к нам зайдет. Радость-то как, а?.. У тебя наверху, в кивоте, тоже Троица.

       Я знаю. Это самый веселый образ. Сидят три Святые с посошком под деревцем, а перед ними яблочки на столе. Когда я гляжу на образ, мне вспоминаются почему-то гости, именины.

      - Верно. Завтра вся земля именинница. Потому - Господь ее посетит. У тебя Иван-Богослов Ангел, а мой - Михаил Архангел. У каждого свой. А у земли-матушки сам Господь Бог, во Святой Троице... Троицын день. "Пойду, - скажет Господь, - погляжу во Святой Троице, навещу". Адам согрешил. Господь-то чего сказал? "Через тебя вся земля безвинная прокляна, вот ты чего исделал!" И пойдет. Завтра на коленках молиться будем, в землю, о грехах. Земля Ему всякие цветочки взрастила, березки, травки всякие... Вот и понесем Ему, как Авраам-царь. И молиться будем: "Пошли, Господи, лето благоприятное!" Хо-рошее, значит, лето пошли. Вот и поют так завтра: "Кто-о Бог Be-лий, яко Бо-oг наш? Ты еси Бо-oг, творяй чу-де-са-а!"

       Голосок у Горкина старенький, дребезжит, такой приятный. Я прошу его спеть еще, еще и еще разок. И поем вместе с ним. Он говорит, что эта молитва "страшно победная", в году два раза поют только: завтра, на Троицу, да на Пасхе, на первый день, в какую-то знатную вечерню. Сперва "Свете тихий" пропоют, а потом ее.

       - Прабабушка Устинья одну молитовку мне доверила, а отец Виктор серчает... нет, говорит такой! Есть, по старой книге. Как с цветочками встанем на коленки, та и пошепчи в травку: "И тебе, мати сыра земля, согрешил, мол, душой и телом". Она те и услышит, и спокаешься во грехах. Все ей грешим. Вырастешь - узнаешь, как грешим. А то бы рай на земле-то был. Вот Господь завтра и посетит ее, благословит. А на Духов день, может, и дожжок пошлет... Божью благодать.

       Я смотрю на серую землю, и она кажется мне другой, будто она живая, - молчит только. И радостно мне, и отчего-то грустно.

       Сходится народ к обеду. Въезжает на дрожках Василь Василич, валится с них, - и прямо под колодец. Горкин ему качает и говорит: "Нехорошо, Вася... не годится". Он только хрипит: "Взопрел!" Встряхивается, ерошит рыжие волосы, глядит вспухшими, мутными глазами, утирается красным платком и валится на дрожки. Говорит, мотаясь: "В ты-щи местов надоть... е-еду-у!" Кричат от ворот: "Хозяин!" Василь Василич вскакивает, швыряет картуз об дрожки и тянет из пиджака книжечку. Кричит: "Тверрдо стою, мо-гу!" Ему подают картуз. Въезжает верхом отец, Кавказка в мыле.

       - Косой здесь? - спрашивает отец и видит Василь Василича. - Да где тебя носило - поймать не мог?

       - Все в порядке, будь п-койны-с... тыщи местов изъездил! - кричит Василь Василич и ерзает большим пальцем по книжечке, но грязные листочки слиплись. Там какие-то палочки, кружочки и крестики, и никто их не понимает, только Василь Василич.

       - Хо-рош! - говорит отец. - Пример показываешь.

       - Будь-п-койны-с, крепко стою... голову запекло, взопрел-с! В тыще местов был, все... как есь, в п-рядке!

       Отец смотрит на него, он смотрит на отца - не колыхнется. Отец забрасывает вопросами: поданы ли под Воробьевку лодки, в Марьиной роще как, сколько свай вбито у Спасского, что купальни у Каменного, портмойни на Яузе, плоты под Симоновом, дачи в Сокольниках, лодки на перевозе под Девичьим... Василь Василич ерзает пальцем в книжечке, с носа его повисла капелька, нос багровый и маслится. Все в порядке: купальни, стройка в Сокольниках, лодки под Воробьевку поданы для гулянья, и душегубки для англичан, и фиверки в Зоологическом на пруду наводят, и травы пять возов к вечеру подвезут, душистой-ароматной, для Святой Троицы, и сваи, и портомойни, и камня выгружено, и кокоры с барок на стройку посланы, и... Все в порядке!

       - Под Воробьевку робят нарядил надежных, никого не потопим, догляжу-с.

       - Видно, Горкину за тебя глядеть! - говорит отец. - Летось пятерых чуть не утопил... спасибо, выплыли. А тебя в Марьину, где посуше.

       - Воля ваша. Только Панкратычу трудно будет... старый человек, священный! С народом не собразишься... тыщи народу завтра, самый у нас мокрый праздник, Троица! все на воду рвутся, веночки эти запущают, по старой моде, с березками катаются, не дай Бог! С ими надо какое ожесточе-ние!.. Кого по шее, кого веслом... кому доброе слово... разные пьяные бывают. А у нас под шестьдесят лодок прогулочных, три дощака, да две косых, на перевозе... тыщи с-под Девичьего навалются, всех принять надо без скандалу-с... Я уж урядника запросил, и станового попридержу закусочкой, для строгости...

       - Пьяницу-то Гopшкова?

       - Завтра он устрашится, вот как!.. Страх его заберет-с, по случаю, как самого князя Долгорукова ждут на Воробьевку... будет при опасном посту! А при Горшке-то мы, как у Христа за пазухой-с. Ногой топнет - весь берег задрожит... пьяные самые к лодкам и не подойдут-с. На их глотку-то каку надо! А Михаил Панкратыч старый человек, священный... а, сами знаете, с нашим народом как?

       - Помни. За порядок - красную, за чуть что... искупаю! Обедать.

       - О-рел! - взмахивает руками Василь Василич, совсем веселый. - Прямо, свет-приставление завтра на Воробьевке будет! - и опять лезет под колодец.

       Рад и Горкин: от греха подальше.

       Едем на Воробьевку, за березками. Я с Горкиным на "Кривой" в тележке, Андрюшка-плотник - на ломовой. Едем мимо садов, по заборам цветет сирень. Воздух благоуханный, майский. С Нескучного ландышами тянет. Едут возы с травой, везут мужики березки, бабы несут цветочки - на Троицу. Дорога в горку, "Кривая" едва тащит. Горкин радуется на травку, на деревца, указывает мне что где: Мамонова дача вон, богадельня Андреевская, Воробьевка скоро. "А потом к Крынкину самому заедем, чайку попьnbsp; ем, трактир у него на самом на торчке, там тебе вся Москва, как на ладошке!" Справа деревья тянутся, в светлой и нежной зелени.

       - Гляди, матушка-Москва-то наша!.. - толкает меня Горкин и крестится.

       Дорога выбралась на бугор, деревья провалились, - я вижу небо, будто оно внизу. Да где ж земля-то? И где - Mocквa?..

       - Вниз-то, в провал гляди... эн она где, Москва-то!..

       Я вижу... Небо внизу кончается, и там, глубоко под ним, под самым его краем, рассыпано пестро, смутно, Москва... Какая же она большая!.. Смутная вдалеке, в туманце. Но вот, яснее... - я вижу колоколенки, золотой куполок Храма Христа Спасителя, игрушечного совсем, белые ящички-домики, бурые и зеленые дощечки-крыши, зеленые пятнышки-сады, темные трубы-палочки, пылающие искры-стекла, зеленые огороды-коврики, белую церковку под ними... Я вижу всю игрушечную Москву, а над ней золотые крестики.

       - Вон Казанская наша, башенка-то зеленая! - указывает Горкин. - А вон, возля-то ее, белая-то... Спас-Наливки. Розовенькая, Успенья Казачья... Григорий Кесарейский, Троица-Шабловка... Риз Положение... а за ней, в пять кумполочков, розовый-то... Донской монастырь наш, а то - Данилов, в роще-то. А позадь-то колокольня-то высоченная, как свеча... то Симонов монастырь, старинный!.. А Иван-то Великой, а Кремь-то наш, а? А вон те Сухарева башня... А орлы те, орлы на башенках... А Москва-река-то наша, а? А под нами-то, за лужком... белый-красный... кака колокольня-то с узорами, с кудерьками, а?! Де-вичий монастырь это. Кака Москва-то наша!..

       В глазах у меня туманится. Стелется подо мной, в небо восходит далью.

       Едем березовою рощей, старой. Кирпичные заводы, серые низкие навесы, ямы. Дальше - березовая поросль, чаща. С глинистого бугра мне видно: все заросло березкой, ходит по ветерку волною, блестит и маслится.

       - Дух-то, дух-то леккой какой... березовый, а? - вздыхает Горкин. - Приехали. Ондрейка-озорник, дай-ко молодчику топорик, его почин. Перва его березка.

       Мне боязно. Горкин поталкивает - берись. Выбирает мне деревцо. Беленькая красавица березка. Она стояла на бугорке, одна. Шептались ее листочки. Мне стало жалко.

       - Крепше держи топорик. В церкву пойдет, молиться, у Троицы поставлю, помечу твою березку... - и он завязывает на ней свой поясок с молитвой. - Да ну, осмелей... ну?..

       Он берет мои руки с топориком, повертывает как надо, ударяет. Березка дрожит, сухо звенит листочками и падает тихо-тихо, будто она задумалась. Я долго стою над ней. А кругом падают другие, слышится дрожь и шелест.

       - Давай его на седло, в Черемушки его прокачу! - слышу я крик отца.

       И радостно, и страшно. И будто во сне все это.

       Ноги мои распялены, прыгаю на тугой подушке, хватаюсь за поводья. Прыгает голова Кавказки, грива жестко хлещет меня в лицо. "Лихо?" - спрашивает отец в макушку, сжимая меня под мышками. Пахнет знакомыми духами флердоранжем, лесом, сырой землей. Не видно неба, - светлый, густой орешник. "Кукушка... слышишь? - колет отец усами. - Ку-ку... ку-ку?" Слышу совсем далеко. Деревня, стекла на парниках, сады. У голубого домика стоит высокий старик в накинутом на рубаху полушубке; с ним девочка в розовом платьице. Здороваются, и отец спрашивает, готов ли его заказ. Мы идем в сад, и старик срезает для нас крупные, темные пионы. Отец торопится, надо взглянуть на лодки. Старик говорит девочке: "Жениху-то цветочков дай". Девочка смотрит исподлобья, сосет пальчик. Когда мы садимся ехать, подходят бабы. В ведрах у них сирень, ландыши, незабудки и желтые бубенцы. Старик говорит, что это все к нашему заказу, завтра пришлет поутру. Девочка - у нее синие глазки и светлые, как у куклы, волосы, - протягивает мне пучочек ландышков, и все смеются. "Хороший садовод, - говорит мне потом отец, - богатый, а когда-то у дедушки работал". Скачем лесною глушью, опять кукушка... - будто во сне все это.

       На дороге наши воза с березками. Отец ссаживает меня и скачет. Мы сворачиваем в село, к Крынкину. Он толстый и высокий, как Василь Василич, в белой рубахе и жилетке. Говорит важно, хлопает Горкина по руке и ведет нас на чистую половину, в галдарейку. Они долго пьют чай из чайников, говорят о делах, о деньгах, о садах, о вишнях, и малине, а я все хожу у стекол и смотрю на Москву внизу. Внизу, под окном, деревья, потом река, далеко-далеко внизу, и за рекой - Москва. Нижние стекла разные - синие, золотые, красные. И Москва разная через них. Золотая Москва всех лучше.

       - Никак над Москвой-то дождик? - говорит Горкин и открывает окно на галерейке.

       Теперь настоящая Москва. Над нею туча, и видно, как сеет дождь, серой косой полоской. Светло за ней, и вот - видно на туче радугу. Стоит над Москвой дуга.

       - Так, проходящая... пыль поприбьет маленько. Пора, поедем.

       Крынкин говорит: "Постой, гостинчика ему надо". И несет мне тонкую веточку, а на ней две весенние клубнички. Говорит: "Крынкинская, парниковая, с Воробьевки, - и поклончик папашеньке".

       Мы едем на березках. Вот и опять Москва, самая настоящая Москва. Я смотрю на веселые клубнички, на березовый хвост за нами, который дрожит листочками... - будто во сне все это.

       Солнце слепит глаза, кто-то отдернул занавеску. Я жмурюсь радостно: Троицын день сегодня! Над моей головой зеленая березка, дрожит листочками. У кивота, где Троица, тоже засунута березка, светится в ней лампадочка. Комната кажется мне другой, что-то живое в ней.

       На мокром столе в передней навалены всякие цветы и темные листья ландышей. Все спешат набирать букетцы, говорят мне - тебе останется. Я подбираю с пола, но там только рвань и веточки. Все нарядны, в легких и светлых платьях. На мне тоже белое все, пикейное, и все мне кричат: не обзеленись! Я гуляю по комнатам. Везде у икон березки. И по углам березки, в передней даже, словно не дом, а в роще. И пахнет зеленой рощей.

       На дворе стоит воз с травой. Антипушка с Гаврилой хватают ее охапками и трусят по всему двору. Говорят, еще подвезут возок. Я хожу по траве и радуюсь, что не слышно земли, так мягко. Хочется потрусить и мне, хочется полежать на травке, только нельзя: костюмчик. Пахнет, как на лужку, где косят. И на воротах поставлены березки, и на конюшне, где медный крест, и даже на колодце. Двор наш совсем другой, кажется мне священным. Неужели зайдет Господь, во Святой Троице? Антипушка говорит: "Молчи, этого никто не может знать!" Горкин еще до света ушел к Казанской, и с ним отец.

       Мы идем все с цветами. У меня ландышки, и в середке большой пион. Ограда у Казанской зеленая, в березках. Ступеньки завалены травой так густо, что путаются ноги. Пахнет зеленым лугом, размятой сырой травой. В дверях ничего не видно от березок, все задевают головами, раздвигают. Входим как будто в рощу. В церкви зеленоватый сумрак и тишина, шагов не слышно, засыпано все травой. И запах совсем особенный, какой-то густой, зеленый, даже немножко душно. Иконостас чуть виден, кой-где мерцает позолотца, серебрецо, - в березках. Теплятся в зелени лампадки. Лики икон, в березках, кажутся мне живыми - глядят из рощи. Березки заглядывают в окна, словно хотят молиться. Везде березки: они и на хоругвях, и у распятия, и над свечным ящиком-закутком, где я стою, словно у нас беседка. Не видно певчих и крылосов, - где-то поют в березках. Березки и в алтаре - свешивают листочки над Престолом. Кажется мне от ящика, что растет в алтаре трава. На амвоне насыпанно так густо, что диакон путается в траве, проходит в алтарь царскими вратами, задевает плечами за березки, и они шелестят над ним. Это что-то... совсем не в церкви! Другое совсем, веселое. Я слышу - поют знакомое: "Свете тихий", а потом, вдруг, то самое, которое пел мне Горкин вчера, редкостное такое, страшно победное:

       "Кто Бог велий, яко Бо-oг наш? Ты еси Бо-oг, тво-ря-ай чу-де-са-а-а!.."

       Я смотрю на Горкина - слышит он? Его голова закинута, он поет. И я пробую петь, шепчу.

       Это не наша церковь: это совсем другое, какой-то священный сад. И пришли не молиться, а на праздник, несем цветы, и будет теперь другое, совсем другое, и навсегда. И там, в алтаре, тоже - совсем другое. Там, в березках, невидимо, смотрит на нас Господь, во Святой Троице, таинственные Три Лика, с посошками. И ничего не страшно. С ними пришли березки, цветы и травки, и все мы, грешные, и сама земля, которая теперь живая, и все мы кланяемся Ему, а Он отдыхает под березкой. Он теперь с нами, близко, совсем другой, какой-то совсем уж свой. И теперь мы не грешные. Я не могу молиться. Я думаю о Воробьевке, о рощице, где срубил березку, о Кавказке, как мы скакали, о зеленой чаще... слышу в глуши кукушку, вижу внизу, под небом, маленькую Москву, дождик над ней и радугу. Все это здесь, со мною, пришло с березками: и березовый легкий воздух, и небо, которое упало, пришло на землю, и наша земля, которая теперь живая, которая - именинница сегодня.

       Я стою на коленках и не могу понять, что же читает батюшка. Он стоит тоже на коленках, на амвоне, читает грустно, и золотые врата закрыты. Но его книжечка - на цветах, на скамейке, засыпанной цветами. Молится о гpexax? Но какие теперь rpexи! Я разбираю травки. Вот это - подорожник, лапкой, это - крапивка, со сладкими белыми цветочками, а это, как ветерок, - манжетка. А вот, одуванчик, горький, можно пищалку сделать. Горкин лежит головой в траве. В коричневом кулаке его цветочки, самые полевые, которые он набрал на Воробьевке. Почему он лицом в траве? Должно быть, о грехах молится. А мне ничего не страшно, нет уже никаких грехов. Я насыпаю ему на голову травку, он смотрит одним глазом и шепчет строго: "Молись, не балуй, глу-пый... слушай, чего читают". Я смотрю на отца, рядом. На белом пиджаке у него прицеплен букетик ландышей, в руке пионы. Лицо у него веселое. Он помахивает платочком, и я слышу, как пахнет флердоранжем, даже сквозь ландыши. Я тяну к нему свой букетик, чтобы он понюхал. Он хитро моргает мне. В березке над нами солнышко.

       Народ выходит. Горкин с отцом подсчитывает свечки и медяки, записывает в книгу. Я гуляю по церкви, в густой, перепутанной траве. Она почернела и сбилась в кучки. От ее запаха тяжело дышать, такой он густой и жаркий. У иконы Троицы я вижу мою березку, с пояском Горкина. Это такая радость, что я кричу: "Горкин, моя березка!.. и поясок на ней твой... Горкин!" Они грозятся от ящика - не кричи. Я смотрю на Святую Троицу, а Она, Три Лика, с посошками, весело на меня.

       Я хожу по зеленому, праздничному двору. Большая наша лужа теперь, как прудик, бережки у нее зеленые. Андрейка вкопал березку и разлегся. Ложусь и я, будто на бережку. Проходит Горкин и говорит Андрейке, что землю нынче грешно копать, земля именинница сегодня, тревожить не годится, за это, бывало, вихры нарвут. Хочет отнять березку, но я прошу. "Ну, Господь с вами, - говорит он задумчиво, - а только непорядок это".

       После обеда народу никого не остается, везут и меня в Сокольники. Так и стоит наш двор, зеленый, тихий, до самой ночи. Может быть, и входил Господь? Этого никто не знает, не может знать.

       Ночью я просыпаюсь... - гром? В занавесках мигает молния, слышен гром. Я шепчу: "Свят-свят, Господь Саваоф!" - крещусь. Шумит дождик, и все сильней, уже настоящий ливень. Вспоминаю, как говорил мне Горкин, что "и громком, может, погрозится". И вот как верно! Троицын день прошел; начинается Духов день. Потому-то и желоба готовил. Прошел по земле Господь и благословил, и будет лето благоприятное.

       Березка у кивота едва видна, ветки ее поникли. И надо мной березка, шуршит листочками. Святые они, Божьи. Прошел по земле Господь и благословил их и все. Всю землю благословил, и вот - благодать Господня шумит за окнами.

ЯБЛОЧНЫЙ СПАС

Завтра - Преображение, а послезавтра меня повезут куда-то к храму Христа Спасителя, в огромный розовый дом в саду, за чугунной решеткой, держать экзамен в гимназию, и я учу, и учу "Священную историю" Афинского. "Завтра" - это только так говорят, а повезут годика через два-три, а говорят "завтра" потому, что экзамен всегда бывает на другой день после Спаса-Преображения. Все у нас говорят, что главное - Закон Божий хорошо знать. Я его хорошо знаю, даже что на какой странице, но все-таки очень страшно, так страшно, что даже дух захватывает, как только вспомнишь. Горкин знает, что я боюсь. Одним топориком он вырезал мне недавно страшного "щелкуна", который грызет орехи. Он меня успокаивает. Поманит в холодок под доски, на кучу стружек, и начнет спрашивать из книжки. Читает он, пожалуй, хуже меня, но все почему-то знает, чего даже и я не знаю. "А ну-ка, - скажет, - расскажи мне чего-нибудь из божественного..." Я ему расскажу, и он похвалит:

       - Хорошо умеешь, - а выговаривает он на "о", как и все наши плотники, и от этого, что ли, делается мне покойней, - небось, они тебя возьмут в училищу, ты все знаешь. А вот завтра у нас яблошный Спас... про него умеешь? Та-ак. А яблоки почему кропят? Вот и не так знаешь. Они тебя вспросют, а ты и не скажешь. А сколько у нас Спасов? Вот и опять не так умеешь. Они тебя учнут вспрашивать, а ты... Как так у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.

       - Да нету же ничего... - говорю я, совсем расстроенный, - написано только, что святят яблоки!

       - И кропят. А почему кропят? А-а! Они тебя вспросют - ну, а сколько, скажут, у нас Спасов? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спас - загибает он желтый от политуры палец, страшно расплющенный, - медовый Спас, Крест выносят. Значит, лету конец, мед можно выламывать, пчела не обижается... уж пошабашила. Второй Спас, завтра который вот, - яблошный, Спас-Преображение, яблоки кропят. А почему? А вот, Адам-Ева согрешили, змей их яблоком обманул, а не велено было, от греха! А Христос возшел на гору и освятил. С того и стали остерегаться. А который до окропенья поест, у того в животе червь заведется, и холера бывает. А как окроплено, то безо вреда. А третий Спас называют орешный, орехи поспели, после Успенья. У нас в селе крестный ход, икону Спаса носят и все орехи грызут. Бывало, батюшке насбираем мешок орехов, а он нам лапши молочной - для розговин. Вот ты им и скажи, и возьмут в училищу.

       Преображение Господне... Ласковый, тихий свет от него в душе - доныне. Должно быть от утреннего сада, от светлого голубого неба, от ворохов соломы, от яблочков грушовки, хоронящихся в зелени, в которой уже желтеют отдельные листочки, - зелено-золотистый, мягкий. Ясный, голубоватый день, не жарко, август. Подсолнухи уже переросли заборы и выглядывают на улицу, - не идет ли уж крестный ход? Скоро их шапки срежут и понесут под пенье на золотых хоругвях. Первое яблочко, грушовка в нашем саду, - поспела, закраснелась. Будем ее трясти - для завтра. Горкин утром еще сказал:

       - После обеда на Болото с тобой пойдем за яблоками.

       Такая радость. Отец - староста у Казанской, уже распорядился:

       - Вот что, Горкин... Возьмешь на Болоте у Крапивкина яблок мер пять-шесть, для прихожан и ребятам нашим, "бели", что ли... да наблюдных, для освящения, покрасовитей, меру. Для причта еще меры две, почище каких. Протодьякону особо пошлем меру апортовых, покрупней он любит.

       - Ондрей Максимыч земляк мне, на совесть даст. Ему и с Курска, и с Волги гонят. А чего для себя прикажете?

       - Это я сам. Арбуз вот у него выбери на вырез, астраханский, сахарный.

       - Орбузы у него... разсахарные всегда, с подтреском. Самому князю Долгорукову посылает! У него в лобазе золотой диплом висит на стенке под образом, каки орлы-те! На всю Москву гремит.

       После обеда трясем грушовку. За хозяина - Горкин. Приказчик Василь Василич, хоть у него и стройки, а полчасика выберет - прибежит. Допускают еще, из уважения, только старичка лавочника Трифоныча. Плотников не пускают, но они забираются на доски и советуют, как трясти. В саду необыкновенно светло, золотисто: лето сухое, деревья поредели и подсохли, много подсолнухов по забору, кисло трещат кузнечики, и кажется, что и от этого треска исходит свет - золотистый, жаркий. Разросшаяся крапива и лопухи еще густеют сочно, и только под ними хмуро; а обдерганные кусты смородины так и блестят от света. Блестят и яблони - глянцем ветвей и листьев, матовым лоском яблок, и вишни, совсем сквозные, залитые янтарным клеем. Горкин ведет к грушовке, сбрасывает картуз, жилетку, плюет в кулак.

       - Погоди, стой... - говорит он, прикидывая глазом. - Я ее легким трясом, на первый сорт. Яблочко квелое у ней... ну, маненько подшибем - ничего, лучше сочком пойдет... а силой не берись!

       Он прилаживается и встряхивает, легким трясом. Падает первый сорт. Все кидаются в лопухи, в крапиву. Вязкий, вялый какой-то запах от лопухов, и пронзительно едкий - от крапивы, мешаются со сладким духом, необычайно тонким, как где-то пролитые духи, - от яблок. Ползают все, даже грузный Василь Василич, у которого лопнула на спине жилетка, и видно розовую рубаху лодочкой; даже и толстый Трифоныч, весь в муке. Все берут в горсть и нюхают: ааа... гру-шовка!..

       Зажмуришься и вдыхаешь, - такая радость! Такая свежесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая сладость-крепость - со всеми запахами согревшегося сада, замятой травы, растревоженных теплых кустов черной смородины. Нежаркое уже солнце и нежное голубое небо, сияющее в ветвях, на яблочках...

       И теперь еще, не в родной стране, когда встретишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахом, зажмешь в ладони, зажмуришься, - и в сладковатом и сочном духе вспомнится, как живое, - маленький сад, когда-то казавшийся огромным, лучший из всех садов, какие ни есть на свете, теперь без следа пропавший... с березками и рябиной, с яблоньками, с кустиками малины, черной, белой и красной смородины, крыжовника виноградного, с пышными лопухами и крапивой, далекий сад... - до погнутых гвоздей забора, до трещинки на вишне с затеками слюдяного блеска, с капельками янтарно-малинового клея, - все, до последнего яблочка, верхушки за золотым листочком, горящим, как золотое стеклышко!.. И двор увидишь, с великой лужей, уже по высохшей, с сухими колеями, с угрязшими кирпичами, с досками, влипшими до дождей, с увязнувшей навсегда опоркой... и серые сараи, с шелковым лоском времени, с запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатых, с овсом и солью, слежавшуюся в камень, с прильнувшими цепко голубями, со струйками зnbsp;олотого овсеца... и высокие штабеля досок, плачущие смолой на солнце, и трескучие пачки драни, и чурбачки, и стружки...

       - Да пускай, Панкратыч!.. - оттирает плечом Василь Василич, засучив рукава рубахи, - ей-Богу, на стройку надоть!..

       - Да постой, голова елова... - не пускает Горкин, - побьешь, дуролом, яблочки...

       Встряхивает и Василь Василич: словно налетает буря, шумит со свистом, - и сыплются дождем яблочки, по голове, на плечи. Орут плотники на досках: "Эт-та вот тря-ха-ну-ул, Василь Василич!" Трясет и Трифоныч, и опять Горкин, и еще раз Василь Василич, которого давно кличут. Трясу и я, поднятый до пустых ветвей.

       - Эх, бывало у нас трясли... зальешься! - вздыхает Василь Василич, застегивая на ходу жилетку, - да иду, черрт вас!..

       - Черкается еще, елова голова... на таком деле... - строго говорит Горкин. - Эн еще где, хоронится!.. - oглядывает он макушку. - Да не стрясешь... воробьям на розговины пойдет, последышек.

       Мы сидим в замятой траве; пахнет последним летом, сухою горечью, яблочным свежим духом; блестят паутинки на крапиве, льются, дрожат на яблоньках. Кажется мне, что дрожат они от сухого треска кузнечиков.

       - Осенние-то песни!.. - говорит Горкин грустно. - Прощай, лето. Подошли Спасы - готовь запасы. У нас ласточки, бывало, на отлете... Надо бы обязательно на Покров домой съездить... да чего там, нет никого.

       Сколько уж говорил - и никогда не съездит: привык к месту.

       - В Павлове у нас яблока... пятак мера! - говорит Трифоныч. - А яблоко-то какое... па-влов-ское!

       Меры три собрали. Несут на шесте в корзине, продев в ушки. Выпрашивают плотники, выклянчивают мальчишки, прыгая на одной ноге:

       Крива-крива ручка,

       Кто даст - тот князь,

       Кто не даст - тот соба-чий глаз.

       Собачий глаз! Собачий глаз!

       Горкин отмахивается, лягается:

       - Ма-хонькие, что ли... Приходи завтра к Казанской дам и пару.

       Запрягают в полок Кривую. Ее держат из уважения, но на Болото и она дотащит. Встряхивает до кишок на ямках, и это такое удовольствие! С нами огромные корзины, одна в другой. Едем мимо Казанской, крестимся. Едем по пустынной Якиманке, мимо розовой церкви Ивана Воина, мимо виднеющейся в переулке белой - Спаса в Наливках, мимо желтеющего в низочке Марона, мимо краснеющего далеко, за Полянским рынком, Григория Неокессарийского. И везде крестимся. Улица очень длинная, скучная, без лавок, жаркая. Дремлют дворники у ворот, раскинув ноги. И все дремлет: белые дома на солнце, пыльно-зеленые деревья за заборчиками с гвоздями, сизые ряды тумбочек, похожих на голубые гречневики, бурые фонари, плетущиеся извозчики. Небо какое-то пыльное, - "от парева", - позевывая говорит Горкин. Попадается толстый купец на извозчике, во всю пролетку, в ногах у него корзина с яблоками. Горкин кланяется ему почтительно.

       - Староста Лощенов с Шаболовки, мясник. Жа-дный, три меры всего. А мы с тобой закупим более десяти, на всю пятерку.

       Вот и Канава, с застоявшейся радужной водою. За ней, над низкими крышами и садами, горит на солнце великий золотой купол Христа Спасителя. А вот и Болото, по низинке, - великая площадь торга, каменные "ряды", дугами. Здесь торгуют железным ломом, ржавыми якорями и цепями, канатами, рогожей, овсом и солью, сушеными ветками, судаками, яблоками... Далеко слышен сладкий и острый дух, золотится везде соломкой. Лежат на земле рогожи, зеленые холмики арбузов, на соломе разноцветные кучки яблок. Голубятся стайками голубки. Куда ни гляди - рогожа да солома.

       - Бо-льшой нонче привоз, урожай на яблоки, - говорит Горкин, - поест яблочков Москва наша.

       Мы проезжаем по лабазам, в яблочном сладком духе. Молодцы вспарывают тюки с соломой, золотится над ними пыль. Вот и лабаз Крапивкина.

       - Горкину-Панкратычу! - дергает картузом Крапивкин, с седой бородой, широкий. - А я-то думал - пропал наш козел, а он, вон он, седа бородка!

       Здороваются за руку. Крапивкин пьет чай на ящике. Медный зеленоватый чайник, толстый стакан граненый. Горкин отказывается вежливо: только пили, - хоть мы и не пили. Крапивкин не уступает: "Палка на палку - плохо, а чай на чай - Якиманская, качай!" Горкин усаживается на другом ящике, через щелки которого, в соломке, глядятся яблочки. "С яблочными духами чаек пьем!" - подмигивает Крапивкин и подает мне большую синюю сливу, треснувшую от спелости. Я осторожно ее сосу, а они попивают молча, изредка выдувая слово из блюдечка вместе с паром. Им подают еще чайник, они пьют долго и разговаривают как следует. Называют незнакомые имена, и очень им это интересно. А я сосу уже третью сливу и все осматриваюсь. Между рядками арбузов на соломенных жгутиках-виточках по полочкам, над покатыми ящичками с отборным персиком, с бордовыми щечками под пылью, над розовой, белой и синей сливой, между которыми сели дыньки, висит старый тяжелый образ в серебряном окладе, горит лампадка. Яблоки по всему лабазу, на соломе. От вязкого духа даже душно. А в заднюю дверь лабаза смотрят лошадиные головы - привезли ящики с машины. Наконец, подымаются от чая и идут к яблокам. Крапивкин указывает сорта: вот белый налив, - "если глядеть на солнышко, как фонарик!" - вот ананасное-царское, красное, как кумач, вот анисовое монастырское, вот титовка, аркад, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бель, ростовка сладкая, горьковка.

       - Наблюдных-то?.. - показистей тебе надо... - задумывается Крапивкин, - хозяину потрафить надо?.. Боровок крепонек еще, поповка некрасовита...

       - Да ты мне, Ондрей Мак style=симыч, - ласково говорит Горкин, - покрасовитей каких, парад-ных. Павловку, что ли... или эту, вот как ее?

       - Этой не-ту, - смеется Крапивкин, - а и есть, да тебе не съесть! Эй, открой, с Курска которые, за дорогу утомились, очень хороши будут.

      - А вот, поманежней будто, - нашаривает в соломе Горкин, - опорт никак?..

       - Выше сорт, чем опорт, называется - кампорт!

       - Ссыпай меру. Архиерейские, прямо... как раз на окропление.

       - Глазок-то у тебя!.. В Успенский взяли. Самому протопопу соборному отцу Валентину доставляем, Анфите-ятрову! Проповеди знаменито говорит, слыхал небось?

       - Как не слыхать... золотое слово!

      Горкин набирает для народа бели и россыпи, мер восемь. Берет и причту титовки, и апорту для протодьякона, и арбуз сахарный, "каких нет нигде". А я дышу и дышу этим сладким и липким духом. Кажется мне, что от рогожных тюков с намазанными на них дегтем кривыми знаками, от новых еловых ящиков, от ворохов соломы - пахнет полями и деревней, машиной, шпалами, далекими садами. Вижу и радостные "китайские", щечки и хвостики их из щелок, вспоминаю их горечь-сладость, их сочный треск, и чувствую, как кислит во рту. Оставляем Кривую у лабаза и долго ходим по яблочному рынку. Горкин, поддев руки под казакин, похаживает хозяйчиком, трясет бородкой. Возьмет яблоко, понюхает, подержит, хотя больше не надо нам.

       - Павловка, а? мелковата только?..

       - Сама она, купец. Крупней не бывает нашей. Три гривенника полмеры

       - Ну что ты мне, елова голова, болясы точишь!.. Что я, не ярославский, что ли? У нас на Волге - гривенник такие.

       - С нашей-то Волги версты до-лги! Я сам из-под Кинешмы.

       И они начинают разговаривать, называют незнакомые имена, и им это очень интересно. Ловкач парень выбирает пяток пригожих и сует Горкину в карманы, а мне подает торчком на пальцах самое крупное. Горкин и у него покупает меру.

       Пора домой, скоро ко всенощной. Солнце уже косится... Вдали золотеет темно выдвинувшийся над крышами купол Ивана Beликого. Окна домов блистают нестерпимо, и от этого блеска, кажется, текут золотые речки, плавятся здесь, на площади, в соломе. Все нестерпимо блещет, и в блеске играют яблочки.

       Едем полегоньку, с яблоками. Гляжу на яблоки, как подрагивают они от тряски. Смотрю на небо: такое оно спокойное, так бы и улетел в него.

Праздник Преображения Господня.

      Золотое и голубое утро, в холодочке. В церкви - не протолкаться. Я стою в загородке свечного ящика. Отец позвякивает серебрецом и медью, дает и дает свечки. Они текут и текут из ящиков изломившейся белой лентой, постукивают тонко-сухо, прыгают по плечам, над головами, идут к иконам - передаются - "Празднику!" Проплывают над головами узелочки - все яблоки, просвирки, яблоки. Наши корзины на амвоне, - "обкадятся", - сказал мне Горкин. Он суетится в церкви, мелькает его бородка. В спертом горячем воздухе пахнет нынче особенным - свежими яблоками. Они везде, даже на клиросе, присунуты даже на хоругвях. Необыкновенно, весело, - будто гости, и церковь - совсем не церковь. И все, кажется мне, только и думают об яблоках. И Господь здесь со всеми, и Он тоже думает об яблоках: Ему-то и принесли их, - посмотри, Господи, какие! А Он посмотрит и скажет всем: "Ну и хорошо, и ешьте на здоровье, детки!" И будут есть, уже совсем другие, не покупные, а церковные яблоки, святые. Это и есть - Преображение.

       Приходит Горкин и говорит: "Пойдем, сейчас окропление самое начнется". В руках у него красный узелок - "своих". Отец все считает деньги, а мы идем. Ставят канунный столик. Золотой-голубой дьячок несет огромное блюдо из серебра, красные на нем яблоки горою, что подошли из Курска. Кругом на полу корзинки и узелки. Горкин со сторожем тащат с амвона знакомые корзины, подвигают "под окропление, поближе". Все суетятся, весело, - совсем не церковь. Священники и дьякон в необыкновенных ризах, которые называются "яблочные", так говорит мне Горкин. Конечно, яблочные! По зеленой и голубой парче, если вглядеться сбоку, золотятся в листьях крупные яблоки и груши, и виноград, - золотое, золотое, голубое: отливает. Когда из купола попадает солнечный луч на ризы, яблоки и груши оживают и становятся пышными, будто они навешаны. Священники освящают воду. Потом старший, в лиловой камилавке, читает над нашими яблоками из Курска молитву о плодах и винограде, - необыкновенную, веселую молитву, - и начинает окроплять яблоки. Так встряхивает кистью, что летят брызги, как серебро, сверкают и тут, и там, отдельно кропит корзины для прихода, потом узелки, корзиночки... Идут ко кресту. Дьячки и Горкин суют всем в руки по яблочку и по два, как придется. Батюшка дает мне очень красивое из блюда, а знакомый дьякон, нарочно будто, три раза хлопает меня мокрой кистью по голове, и холодные струйки попадают мне за ворот. Все едят яблоки, такой хруст. Весело, как в гостях. Певчие даже жуют на клиросе. Плотники идут наши, знакомые мальчишки, и Горкин пропихивает их - живей проходи, не засть! Они клянчат: "Дай яблочка-то еще, Горкин... Мишке три дал!" Дают и нищим на паперти. Народ редеет. В церкви видны надавленные огрызочки, "сердечки". Горкин стоит у пустых корзин и вытирает платочком шею. Крестится на румяное яблоко, откусывает с хрустом - и морщится:

       - С кваском... - говорит он, морщясь и скосив глаз, и трясется его бородка. - А приятно, ко времю-то, кропленое...

       Вечером он находит меня у досок на стружках. Я читаю "Священную историю".

       - А ты не бось, ты теперь все знаешь. Они тебя вспросют про Спас, или там, как-почему яблоко кропят, а ты им строгай и строгай... в училищу и впустят. Вот погляди вот!..

       Он так покойно смотрит в мои глаза, так по-вечернему светло и золотисто-розовато на дворе от стружек, рогож и теса, так радостно отчего-то мне, что я схватываю охапку стружек, бросаю ее кверху, - и сыплется золотистый кудрявый дождь. И вдруг начинает во мне покалывать - от непонятной ли радости, или от яблок, без счета съеденных в этот день, - начинает покалывать щекотной болью. По мне пробегает дрожь, я принимаюсь безудержно смеяться, прыгать, и с этим смехом бьется во мне желанное, - что в училище меня впустят, непременно

 впустят!

РОЖДЕСТВО

Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну, что же... Не поймешь чего - подскажет сердце.

       Как будто я такой, как ты. Снежок ты знаешь? Здесь он - редко выпадет - и стаял. А у нас, повалит, - свету, бывало, не видать дня три! Все завалит. На улицах - сугробы, все бело. На крышах, на заборах, на фонарях, - вот сколько снегу! С крыш свисает. Висит - и рухнет, мягко, как мука. Ну, за ворот засыплет. Дворники сгребают в кучи, свозят. А не сгребай - увязнешь. Тихо у нас зимой и глухо. Несутся санки, а не слышно. Только в мороз визжат полозья. Зато весной услышишь первые колеса... - вот радость!..

       Наше Рождество подходит издалека, тихо. Глубокие снега, морозы крепче. Увидишь, что мороженых свиней подвозят, - скоро и Рождество. Шесть недель постились, ели рыбу. Кто побогаче - белугу, осетрину, судачка, наважку; победней - селедку, сомовину, леща... У нас, в России, всякой рыбы много. Зато на Рождество - свинину, все. В мясных, бывало, до потолка навалят, словно бревна, - мороженые свиньи. Окорока обрублены, к засолу. Так и лежат, рядами, - разводы розовые видно, снежком запорошило.

       А мороз такой, что воздух мерзнет. Инеем стоит, туманно, дымно. И тянутся обозы - к Рождеству. Обоз? Ну будто поезд... только не вагоны, а сани, тянут. Лошади степные, на продажу. А мужики здоровые, тамбовцы, с Волги, из-под Самары. Везут свинину, поросят, гусей, индюшек, - "пылкого морозу". Рябчик идет, сибирский, тетерев-глухарь... Знаешь - рябчик? Пестренький такой, рябой... - ну, рябчик! С голубя, пожалуй, будет. Называется - дичь, лесная птица. Питается рябиной, клюквой, можжевелкой. А на вкус, брат!.. Здесь редко видишь, а у нас - обозами тянули. Все распродадут, и сани, и лошадей, закупят красного товару, ситцу, - и домой, чугункой. Чугунка? А железная дорога. Выгодней в Москву обозом: свой овес-то, и лошади к продаже, своих заводов, с косяков степных.

       Перед Рождеством, на Конной площади, в Москве, - там лошадями торговали, - стон стоит. А площадь эта... - как бы тебе сказать?.. - да попросторней будет, чем... знаешь, Эйфелева-то башня где? И вся - в санях. Тысячи саней, рядами. Мороженые свиньи - как дрова, лежат на версту. Завалит снегом, а из-под снега рыла да зады. А то чаны, огромные, да... с комнату, пожалуй! А это солонина. И такой мороз, что и рассол-то замерзает... - розовый ледок на солонине. Мясник, бывало, рубит топором свинину, кусок отскочит, хоть с полфунта, - наплевать! Нищий подберет. Эту свиную "крошку" охапками бросали нищим: на, разговейся! Перед свининой - поросячий ряд, на версту. А там - гусиный, куриный, утка, глухари-тетерки, рябчик... Прямо из саней торговля. И без весов, поштучно больше. Широка Россия, - без весов, на глаз. Бывало, фабричные впрягутся в розвальни, - большие сани, - везут-смеются. Горой навалят: поросят, свинины, солонины, баранины... Богато жили.

       Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, - лес елок! А какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Не так, как здесь, - тычинки. У нашей елки... как отогреется, расправит лапы, - чаща. На Театральной площади, бывало, - лес. Стоят, в снегу. А снег повалит, - потерял дорогу! Мужики в тулупах, как в лесу. Народ гуляет, выбирает. Собаки в елках - будто волки, право. Костры горят, погреться. Дым столбами. Сбитенщики ходят, аукаются в елках: "Эй, сла-дкий сбитень! калачики горя-чи!.." В самоварах, на долгих дужках, - сбитень. Сбитень? А такой горячий, лучше чая. С медом, с имбирем, - душисто, сладко. Стакан - копейка. Калачик мерзлый, стаканчик сбитню толстенький такой, граненый, - пальцы жжет. На снежку, в лесу... приятно! Потягиваешь понемножку, а пар - клубами, как из паровоза. Калачик - льдышка. Ну, помакаешь, помягчеет. До ночи прогуляешь в елках. А мороз крепчает. Небо - в дыму - лиловое, в огне. На елках иней. Мерзлая ворона попадается, наступишь - хрустнет, как стекляшка. Морозная Россия, а... тепло!..

       В Сочельник, под Рождество, - бывало, до звезды не ели. Кутью варили, из пшеницы, с медом; взвар - из чернослива, груши, шепталы... Ставили под образа, на сено. Почему?.. А будто - Дар Христу. Ну... будто, Он на сене, в яслях. Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза. Вот, брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь - звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон - другая... Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени. А звезд все больше. А какие звезды!.. Форточку откроешь - резанет, ожжет морозом. А звезды!.. На черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды больше, разными огнями блещут, - голубой хрусталь, и синий, и зеленый, - в стрелках. И звон услышишь. И будто это звезды - звон-то! Морозный, гулкий, - прямо серебро. Такого не услышишь, нет. В Кремле ударят, - древний звон, степенный, с глухотцой. А то - тугое серебро, как бархат звонный. И все запело, тысяча церквей играет. Такого не услышишь, нет. Не Пасха, перезвону нет, а стелет звоном, кроет серебром, как пенье, без конца-начала... - гул и гул.

       Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку, башлычок, - мороз и не щипнет. Выйдешь - певучий звон. И звезды. Калитку тронешь, - так и осыплет треском. Мороз! Снег синий, крепкий, попискивает тонко-тонко. По улице - сугробы, горы. В окошках розовые огоньки лампадок. А воздух... - синий, серебрится пылью, дымный, звездный. Сады дымятся. Березы - белые виденья. Спят в них галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звезд. Звездный звон, певучий, - плывет, не молкнет; сонный, звон-чудо, звон-виденье, славит Бога в вышних, - Рождество.

       Идешь и думаешь: сейчас услышу ласковый напев-молитву, простой, особенный какой-то, детский, теплый... - и почему-то видится кроватка, звезды.

       Рождество, Твое, Христе Боже наш,

       Возсия мирови Свет Разума...

       И почему-то кажется, что давний-давний тот напев священный был всегда. И будет.

       На уголке лавчонка, без дверей. Торгует старичок в тулупе, жмется. За мерзлым стеклышком - знакомый Ангел с золотым цветочком, мерзнет. Осыпан блеском. Я его держал недавно, трогал пальцем. Бумажный Ангел. Ну, карточка... осыпан блеском, снежком как будто. Бедный, мерзнет. Никто его не покупает: дорогой. Прижался к стеклышку и мерзнет.

       Идешь из церкви. Все - другое. Снег - святой. И звезды - святые, новые, рождественские звезды. Рождество! Посмотришь в небо. Где же она, та давняя звезда, которая волхвам явилась? Вон она: над Барминихиным двором, над садом! Каждый год - над этим садом, низко. Она голубоватая, святая. Бывало, думал: "Если к ней идти - придешь туда. Вот прийти бы... и поклониться вместе с пастухами Рождеству! Он - в яслях, в маленькой кормушке, как в конюшне... Только не дойдешь, мороз, замерзнешь!" Смотришь, смотришь - и думаешь: "Волсви же со звездою путеше-эствуют!.."

       Волсви?.. Значит, мудрецы, волхвы. А маленький я думал - волки. Тебе смешно? Да, добрые такие волки, думал. Звезда ведет их, а они идут, притихли. Маленький Христос родился, и даже волки добрые теперь. Даже и волки рады. Правда, хорошо ведь? Хвосты у них опущены. Идут, поглядывают на звезду. А та ведет их. Вот и привела. Ты видишь, Ивушка? А ты зажмурься... Видишь - кормушка с сеном, светлый-светлый мальчик, ручкой манит?.. Да, и волков... всех манит. Как я хотел увидеть!.. Овцы там, коровы, голуби взлетают по стропилам... и пастухи, склонились... и цари, волхвы... И вот подходят волки. Их у нас в России мно-гo!.. Смотрят, а войти боятся. Почему боятся? А стыдно им... злые такие были. Ты спрашиваешь - впустят? Ну, конечно, впустят. Скажут: ну и вы входите, нынче Рождество! И звезды... все звезды там, у входа, толпятся, светят... Кто, волки? Ну, конечно, рады.

       Бывало, лежу и думаю: прощай, до будущего Рождества! Ресницы смерзлись, а от звезды все стрелки, стрелки...

       Зайдешь к Бушую. Это у нас была собака, лохматая, большая, в конуре жила. Сено там у нее, тепло ей. Хочется сказать Бушую, что Рождество, что даже волки добрые теперь и ходят со звездой... Крикнешь в конуру: "Бушуйка!" Цепью загремит, проснется, фыркнет, посунет мордой, добрый, мягкий. Полижет руку, будто скажет: да, Рождество. И - на душе тепло, от счастья.

       Мечтаешь: Святки, елка, в театр поедем... народу сколько завтра будет! Плотник Семен кирпичиков мне принесет, и чурбачков, чудесно они пахнут елкой!.. Придет моя кормилка Настя, сунет апельсинчик, и будет целовать и плакать, скажет: "Выкормочек мой... растешь"... Подбитый барин придет еще, такой смешной. Ему дадут стаканчик водки. Будет махать бумажкой, так смешно. С длинными усами, в красном картузе, а под глазами "фонари". И будет говорить стихи. Я помню:

      И пусть ничто-с за этот Праздник

       Не омрачает торжества!

       Поднес почтительно-с проказник

       В сей день Христова Рождества!

span comic=

      В кухне на полу рогожи, пылает печь. Теплится лампадка. На лавке в окоренке оттаивает поросенок, весь в морщинках, индюшка серебрится от морозца. И непременно загляну за печку, где плита: стоит?.. Только под Рождество бывает. Огромная, во всю плиту, - свинья! Ноги у ней подрублены, стоит на четырех култышках, рылом в кухню. Только сейчас втащили, - блестит морозцем, уши не обвисли. Мне радостно и жутко: в глазах намерзло, сквозь беловатые ресницы смотрит... Кучер говорил: "Велено их есть на Рождество, за наказание! Не давала спать младенцу, все хрюкала. Потому и называется свинья! Он ее хотел погладить, а она, свинья, щетинкой Ему ручку уколола!" Смотрю я долго. В черном рыле - оскаленные зубки, "пятак", как плошка. А вдруг соскочет и загрызет?.. Как-то она загромыхала ночью, напугала.

       И в доме - Рождество. Пахнет натертыми полами, мастикой, елкой. Лампы не горят, а все лампадки. Печки трещат-пылают. Тихий свет, святой. Окна совсем замерзли. Отблескивают огоньки лампадок - тихий свет, святой. В холодном зале таинственно темнеет елка, еще пустая, - другая, чем на рынке. За ней чуть брезжит алый огонек лампадки, - звездочки, в лесу как будто... А завтра!

       А вот и - завтра. Такой мороз, что все дымится. На стеклах наросло буграми. Солнце над Барминихиным двором - в дыму, висит пунцовым шаром. Будто и оно дымится. От него столбы в зеленом небе. Водовоз подъехал в скрипе. Бочка вся в хрустале и треске. И она дымится, и лошадь, вся седая. Вот мо-роз!..

       Топотом шумят в передней. Мальчишки, славить... Все мои друзья: сапожниковы, скорнячата. Впереди Зола, тощий, кривой сапожник, очень злой, выщипывает за вихры мальчишек. Но сегодня добрый. Всегда он водит "славить". Мишка Драп несет Звезду на палке - картонный домик: светятся окошки из бумажек, пунцовые и золотые, - свечки там. Мальчишки шмыгают носами, пахнут снегом.

       - Волхи же со Звездою питушествуют! - весело говорит Зола.

      Волхов приючайте,

       Святое стечайте,

       Пришло Рождество,

       Начинаем торжество!

       С нами Звезда идет,

       Молитву поет...

      Он взмахивает черным пальцем, и начинают хором:

      Рождество Твое, Христе Бо-же наш...

      Совсем не похоже на Звезду, но все равно. Мишка Драп машет домиком, показывает, как Звезда кланяется Солнцу правды. Васька, мой друг, сапожник, несет огромную розу из бумаги и все на нее смотрит. Мальчишка портного Плешкин в золотой короне, с картонным мечом серебряным.

       - Это у нас будет царь Кастинкин, который царю Ироду голову отсекет! - говорит Зола. - Сейчас будет святое приставление! - Он схватывает Драпа за голову и устанавливает, как стул. - А кузнечонок у нас царь Ирод будет!

       Зола схватывает вымазанного сажей кузнечонка и ставит на другую сторону. Под губой кузнечонка привешен красный язык из кожи, на голове зеленый колпак со звездами.

       - Подымай меч выше! - кричит Зола. - А ты, Степка, зубы оскаль страшней! Это я от баушки еще знаю, от старины!

       Плешкин взмахивает мечом. Кузнечок страшно ворочает глазами и скалит зубы. И все начинают хором:

      Приходили вол-хи,

       Приносили бол-хи,

       Приходили вол-хари,

       Приносили бол-хари,

       Ирод ты, Ирод,

       Чего ты родился,

       Чего не хрестился,

       Я царь - Ка-стинкин,

       Маладенца люблю,

       Тебе голову срублю!

      Плешкин хватает черного Ирода за горло, ударяет мечом по шее, и Ирод падает, как мешок. Драп машет над ним домиком. Васька подает царю Кастинкину розу. Зола говорит скороговоркой:

       - Издох царь Ирод поганой смертью, а мы Христа славим-носим, у хозяев ничего не просим, а чего накладут - не бросим!

       Им дают желтый бумажный рублик и по пирогу с ливером, а Золе подносят и зеленый стаканчик водки. Он утирается седой бородкой и обещает зайти вечерком спеть про Ирода "по-длинней", но никогда почему-то не приходит.

       Позванивает в парадном колокольчик и будет звонить до ночи. Приходит много людей поздравить. Перед иконой поют священники, и огромный дьякон вскрикивает так страшно, что у меня вздрагивает в груди. И вздрагивает все на елке, до серебряной звездочки наверху.

       Приходят-уходят люди с красными лицами, в белых воротничках, пьют у стола и крякают.

       Гремят трубы в сенях. Сени деревянные, промерзшие. Такой там грохот, словно разбивают стекла. Это - "последние люди", музыканты, пришли поздравить.

       - Береги шубы! - кричат в передней.

       Впереди выступает длинный, с красным шарфом на шее. Он с громадной медной трубой и так в нее дует, что делается страшно, как бы не выскочили и не разбились его глаза. За ним толстенький, маленький, с огромным прорванным барабаном. Он так колотит в него култышкой, словно хочет его разбить. Все затыкают уши, но музыканты играют и играют.

       Вот уже и проходит день. Вот уж и елка горит - и догорает. В черные окна блестит мороз. Я дремлю. Где-то гармоника играет, топотанье... - должно быть, в кухне.

       В детской горит лампадка. Красные языки из печки прыгают на замерзших окнах. За ними - звезды. Светит большая звезда над Барминихиным садом, но это совсем другая. А та, Святая, ушла. До будущего года.

 

СВЯТКИ

 

Птицы Божьи

      Рождество...

       Чудится в этом слове крепкий, морозный воздух, льдистая чистота и снежность. Самое слово это видится мне голубоватым. Даже в церковной песне -

       Христос рождается - славите!

       Христос с небес - срящите!

       - слышится хруст морозный.

       Синеватый рассвет белеет. Снежное кружево деревьев легко, как воздух. Плавает гул церковный, и в этом морозном гуле шаром всплывает солнце. Пламенное оно, густое, больше обыкновенного: солнце на Рождество. Выплывает огнем за садом. Сад - в глубоком снегу, светлеет, голубеет. Вот побежало по верхушкам; иней зарозовел; розово зачернелись галочки, проснулись; брызнуло розоватой пылью, березы позлатились, и огненно-золотые пятна пали на белый снег. Вот оно, утро Праздника, - Рождество.

       В детстве таким явилось - и осталось.

       Они являлись на Рождество. Может быть, приходили на Пасху, но на Пасху - неудивительно. А на Рождество, такие трескучие морозы... а они являлись в каких-то матерчатых ботинках, в летних пальтишках без пуговиц и в кофтах, и не могли говорить от холода, а прыгали все у печки и дули в сизые кулаки, - это осталось в памяти.

       - А где они живут? - спрашиваю я няню.

       - За окнами.

       За окнами... За окнами - чернота и снег.

       - А почему у кормилицы сын мошенник?

       - Потому. Мороз вон в окошко смотрит.

       Черные окна в елочках, там мороз. И все они там за окнами.

       - А завтра они придут?

       - Придут. Всегда приходят об Рождестве. Спи.

       А вот и завтра. Оно пришло, после ночной метели, в морозе, в солнце. У меня защипало пальцы в пуховых варежках и заломило ноги в заячьих сапожках, пока шел от обедни к дому, а они уже подбираются: скрып-скрып-скрып. Вон уж кто-то шмыгнул в ворота, не Пискун ли?

       Приходят "со всех концов". Приходят с черного хода, крадучись. Я украдкой сбегаю в кухню. Широкая печь пылает. Какие запахи! Пахнет мясными пирогами, жирными щами со свининой, гусем и поросенком с кашей... - после поста так сладко. Это густые запахи Рождества, домашние. Священные - в церкви были. В льдинках искристых окон плющится колко солн-це. И все-то праздничное, на кухне даже: на полу новые рогожи, добела выскоблены лавки, блещет сосновый стол, выбелен потолок и стены, у двери вороха соломы - не дуло чтобы. Жарко, светло и сытно.

       А вот и Пискун, на лавке, у лохани. На нем плисовая кофта, ситцевые розовые брюки, бархатные, дамские, сапожки. Уши обвязаны платочком, и так туго, что рыжая бородка торчит прямо, словно она сломалась. Уши у него отмерзли, - "собаки их объели", - когда спал на снегу зачем-то. Он, должно быть, и голос отморозил: пищит, как пищат мышата. Всем его очень жалко. Даже кучер его жалеет:

       - Пискун, ты Пискун... пропащая твоя головушка!

       Он сидит тихо-тихо и ест пирожок над горстью, чтобы не пропали крошки.

       - А Пискун кто? - спрашивал я у няни.

       - Был человек, а теперь Пискун стал. Из рюмочек будешь допивать, вот и будешь Пискун.

       Рядом с ним сидит плотник Семен, безрукий. Когда-то качели ставил. Он хорошо одет: в черном хорошем полушубке, с вышивкой на груди, как елочка, в розовых с белым валенках. В целой руке у него кулечек с еловыми свежими кирпичиками: мне подарок. Правый рукав у полушубка набит мочалой, - он охотно дает пощупать, - стянут натуго ремешком, - "так, для тепла пристроил!" - похож на большую колбасу. Руку у него "Антон съел".

       - Какой Антон?

       - А такой. Доктор смеялся так: зовется "Антон огонь".

       Ему завидуют: хорошо живет, от хозяина красную в месяц получает, в монастырь даже собирается на спокой.

       Дальше - бледная женщина с узелком, в тальме с висюльками, худящая, страшная как смерть. На коленях у ней мальчишка, в пальтишке с якорьками, в серенькой шапочке ушастой, в вязаных красных рукавичках. В его синих щечках розовые полоски с грязью, в руке дымящийся пирожок, на который он только смотрит, в другой - розовый слюнявый пряник. Должно быть, от пряника полоски. Кухарка Марьюшка трогает его мокрый носик, жалостливо так смотрит и дает куриную лапку; но взять не во что, и бледная женщина, которая почему-то плачет, сует лапку ему в кармашек.

       - Чего уж убиваться-то так, нехорошо... празд-ник такой!.. - жалеет ее кухарка. - Господь милостив, не оставит.

       Мужа у ней задавило на чугунке, кондуктора. Но Господь милостив, на сиротскую долю посылает. Жалеет и Семен, безрукий:

      - Господь и на каждую птицу посылает вон, - говорит он ласково и смотрит на свой рукав, - а ты все-таки человеческая душа, и мальчишечка у тебя, да... Вон, руки нет, а... сыт, обут, одет, дай Бог каждому. Тут плакать не годится, как же так?.. Господь на землю пришел, не годится.

       Его все слушают. Говорят, он из Писания знает, в монахи подается.

       Все больше и больше их. Разные старички, старушки, - подходят и подходят. Заглядывает порой Василь Василич, справляется:

      - Кровельщик-то не приходил, Глухой? Верно, значит, что помер, за трешницей своей не пришел. Сколько вас тут... десять, пятнадцать... осьмнадцать душ, так.

       - Зачем - по-мер! - говорит Семен. - Его племянник в деревню выписал, трактир открыл... для порядку выписал.

      Входит похожий на монаха, в суконном колпаке, с посохом, сивая борода в сосульках. Колпака не снимает, начинает закрещивать все углы и для чего-то дует - "выдувает нечистого"? Глаза у него рыжие, огнистые. Он страшно кричит на всех:

       - Что-о, жрать пришли?! А крещение огнем примаете?.. Сказал Бог нечестивым: "Извергну нечистоту и попалю!" Вззы!.. - взмахивает он посохом и страшно вонзает в пол, будто сам Иван Грозный, как в книжечке.

       Все перед ним встают, ждут от него чего-то. Шепчет испуганно кухарка, крестится:

       - Ох, милостивец... чегой-то скажет!..

       - Не скажу! - кричит на нее монах. - Где твои пироги?

       - Сейчас скажет, гляди-ка, - говорит, толкая меня, Семен.

       Марьюшка дает два больших пирога монаху, кланяется и крестится. Монах швыряет пирогами, одним запускает в женщину с мальчиком, другим - за печку, и кричит неподобным голосом:

       - Будут пироги - на всех будут сапоги! Аминь.

       Опять закрещивает и начинает петь: "Рождество Твое, Христе Боже наш". Ему все кланяются, и он садится под образа. Кричит, будто по-петушиному:

       - Кури-коко тата, я сирота, я сирота!..

       Его начинают угощать. Кучер Антипушка ставит ему бутылочку: "С морозцу-то, Леня, промахни!" Монах и бутылку крестит. И все довольны. Слышу - шепчут между собой:

       - Ласковый нонче, угощение сразу принял... К благополучию, знать. У кого не примет - то ли хозяину помереть, то ли еще чего.

       - А поросятина где? - страшно кричит монах. - Я пощусь-пощусь да и отощусь! Думаете, чего... судаки ваши святей, что ли, поросятины? Одна загадка. Апостол Петр и змею, и лягушку ел, с неба подавали. В церкви не бываете - ничего и не понимаете. Вззы!..

       И мне, и всем делается страшно. Монах видит меня и так закатывает глаза, что только одни белки. Потом смеется и крестит мелкими крестиками. Вбегает Василь Василич:

       - Опять Леня пожаловал? Я тебе раз сказал!.. - грозит он монаху пальцем. - Духу чтоб твоего не было на дворе!..

       - Я не на дворе, а на еловой коре! - крестит его монах. - А завтра буду на горе!

       - Опять в "Титах" будешь, как намедни... отсидел три месяца?..

       - И сидел, да не поседел, а ты вон скоро белей савана будешь, сам царь Давыд сказал в книгах! - ерзая, говорит монах. - Христос ныне рождается на муки... и в темницу возьмут, и на Кресте разопнут, и в третий день воскреснет!

       - Что ж, Василь Василич, человека утеснять... - говорит Семен, - каждый отсидеть может. Ты вон видел, как свайщика Игната придавило, за неосторожность. Так и каждому.

       - Наверх лучше не доступай! - говорит Василь Василич. - Все равно до хозяина не допущу, терпеть не может шатунов.

       - Это уж как Господь дозволит, а ты против Его воли... вззы! - говорит монах. - Судьба каждого человека - тонкий волосок, петушиный голосок!

       Василь Василич сердито машет и уходит. И все довольны.

       Вижу свою кормилицу. Она еще все красавица-румянка. Она в бархатной пышной кофте, в ковровом платке с цветами. Сидит и плачет. Почему она все плачет? Рассказывает - и плачет-причитает: что у ней сын мошенник? И кто-то "пачпорта не дает", а ей богатое место вышло. Ее жалеют, советуют:

       - Ты, Настюша, прошение строгое напиши и к губернатору самому подай... так не годится утеснять, хошь муж-размуж!

       Монах приглядывается к Насте, стучит посохом и кричит:

       - Репка: не люби крепка! Смой грехи, смой грехи!..

       Всем делается страшно. Настя всплескивает руками, как будто на икону.

       - Да что ты, батюшка... да какие же я грехи?..

       - У всех грехи... У кого ку-рочки, а у тебя пе-ту-хи-и!..

       Кормилица бледнеет. Кухарка вскрикивает: "Ах, батюшки!" - и падает головою в фартук. Все шепчутся. Антипушка строго качает головой.

       - Для Христова праздника - всем прощенье! - благословляет монах всю кухню.

       И все довольны.

       Скрипит промерзшая дверь, и входит человек, которого называют "подбитый барин". Он высокого роста, одет в летнее пальтецо, такое узкое, что между пуговиц распирает и видно ситцевую под ним рубашку. Пальтецо до того засалено, что блестит. На голове у барина фуражка с красным околышем, с порванным козырьком, который дрожит над носом. На ногах дамские ботинки, так называемые - прюнелевые, для танцев, и до того тонки, что видно горбушки пальцев, как они ерзают там с мороза. Барин глядит свысока на кухню, потягивает, морщясь, носом, ежится вдруг и начинает быстро крутить ладонями.

       - Вввахх... хха-хаа... - всхрипывает он, я слышу, и начинает с удушьем кашлять. - Ммароз... ввахх-хха-хха!..

       Прислоняется к печке, топчется и начинает насвистывать "Стрелочка". Я хорошо вижу его синеватый нос, черные усы хвостами и водянистые выпуклые глаза.

       - Свистать-то, будто, и не годится, барин... чай, у нас образа висят! - говорит укоризненно Марьюшка.

       - Птица какая прилетела... - слышу голос Антипушки, а сам все смотрю на барина.

       Он все посвистывает, но уже не "Стрелочка", а любимую мою песенку, которую играет наш органчик, - "Ехали бояре из Нова-Города". И вдруг выхватывает из пальто письмо.

       - Доложите самому, что приехал с визитом... барин Энта-льцев! - вскрикивает он важно, с хрипом. - И желает им прочитать собственноручный стих Рождества! Собственноручно, стих... ввот! - хлопает он письмом.

       Все на него смеются, и никто не идет докладывать.

       - На-роды!.. - дернув плечом, уже ко мне говорит барин и посылает воздушный поцелуй. - Скажи, дружок, там мы... что вот, барин Энтальцев, приехал с поздравлением... и желает! А? Не стесняйся, милашка... скажи пап€а, что вот... я приехал?..

       - Через махонького хочет, так нельзя. Ты дождись своего сроку, когда наверх позовут! - говорит ему строго кучер. - Ишь птица какая важная!..

       - Все мы птицы небесные, создания Творца! - вскрикивает барин, крестясь на образ, - и Господь питает нас.

       - Вот это вер-но, - говорит сразу несколько голосов, - все мы птицы Божьи, чего уж тут считаться!..

       Приглашают за стол и барина. Он садится под образа, к монаху. Ему наливают из бутылки, он потирает руки, выпивает, крякает по-утиному и начинает читать бумажку:

       - Слушайте мое сочинение - стихи, на празд-ник Рождества Христова!

       Вот настало Рождество,

       Наступило торжество!

       Извещают нас волхвы

       От востока до Москвы!

       Всем очень нравится про волхвов. И монах говорит стишки. И потом опять барин, и кажется мне, что они хотят показать, кто лучше. Их все задорят:

       - А ну-ка, как ты теперь?..

       Наконец, вызываются наверх, где будет раздача праздничных. Слышу, кричит отец:

       - Ну, парад начинается... подходи!

       Василь Василич начинает громко вызывать. Первым выходит барин. Доходит, наконец, и до монаха:

       - Иди уж, садова голова... для-ради такого Праздника! - говорит примирительно Косой и толкает монаха в шею. - Охватывай полтинник.

       - Ааа... то-то и есть, Господь-то на ум навел! - весело говорит монах.

       Получив на праздник, они расходятся. До будущего года.

       Ушло, прошло. А солнце, все то же солнце, смотрит из-за тумана шаром. И те же леса воздушные, в розовом инее поутру. И галочки. И снега, снега...

Обед "для разных"

      Второй день Рождества, и у нас делают обед - "для разных". Приказчик Василь Василич еще в Сочельник справляется, как прикажут насчет "разного обеда".

       - Летось они маленько пошумели, Подбитый Барин подрался с Полугарихой про Иерусалим... да и Пискуна пришлось снегом оттирать. Вы рассерчали и не велели больше их собирать. Только они все равно придут-с, от них не отделаешься.

       - Дурак-приказчик виноват, первый надрызгался! - говорит отец. - Я на второй день всегда у городского головы на обеде, ты с ними за хозяина. Нет уж, как отцом положено. Помру, воля Божия... помни: для Праздника кормить. Из них и знаменитые есть.

       - Вам - да помирать-с! - восклицает Василь Василич, стреляя косым глазом под потолок. - Кому ж уж тогда и жить-с? Да после вас и знаменитых никого не будет-с!..

       - Славные помирают, а нам и Бог велел. Пушкин вон, какой знаменитый был, памятник ему ставят, подряд вот взяли, места для публики...

       - Один убыток-с.

       - Для чести. Какой знаменитый был, а совсем, говорят, молодой помер. А мы... Так вот, сам сообразишь, как что. У меня дел по горло. Ледяной дом в Зоологическом не ладится, оттепель все была... на первый день открытие объявили, публика скандал устроит...

       - В новинку дело-то. Все уж балясины отлили, и кота Ондрюшка отлил, самовар слепили и шары на крышу. Горшки цветочные только на уголки, и топку в лежанке приладить, чтобы светилось, а не таяло. Подмораживает крепко, под двадцать будет, к третьему дню поспеем. В "Листке" про вас пропечатают...

       Все у нас говорят про какой-то Ледяной дом, куда повезут нас на третий день. Скорняк Василь Василич, по прозванию Выхухоль, у которого много книжек Морозова-Шарапова, принес отцу книжку и сказал:

       - Вот, Сергей Иваныч, про замечательную историю, как человека заморозили и Ледяной дом построили. В Санпитербурге было, доподлинно.

       С этого и пошло.

       Отец отдает распоряжения, что к обеду и кого допускать.

       Василь Василич загибает пальцы. Пискун, Полугариха, солдат Махоров, Выхухоль, певчий-обжора Ломшаков, который протодьякону не удаст и едва пролезет в дверь; знаменитый Солодовкин, который ставит нам скворцов и соловьев, - таких насвистывает! звонарь от Казанской, Пашенька-блаженненькая, знаменитый гармонист Петька, моя кормилка Настя, у которой сын мошенник, хромой старичок-цирюльник Костя, вылечивший когда-то дедушку от водянки, - тараканьими порошками поднял, а доктора не могли! - Трифоныч Юрцов, сорок лет у нас лавку держит, - разные, "потерявшие себя" люди, а были когда-то настоящие.

       - Этот опять добиваться будет, "барин"-то... особого почета требует. Прикажете допустить? - спрашивает Василь Василич.

       - Господин Энтальцев? Допусти. Сам когда-то обеды задавал, стихи сочиняет. Для Горкина икемчику, и "барину" поднесешь, вот и почет ему.

       - Да он этого все требует, горлышко-то с перехватцем, горькой! Прикажете купить?

       - Знаю, кому с перехватцем. Довольно с вас и икемчику. Всем по трешнику, как всегда. Ну, барину дашь пятерку. Солодовкину ни-ни, обидится. За скворца не взял да еще в конверте вернул. Гордый.

       Накрывают в холодной комнате, где в парадные дни устраиваются официанты. Постилают голубую, рождественскую, скатерть, и посуду ставят тоже парадную, с голубыми каемочками. На лежанке устраивают закуску. Ни икры, ни сардинок, ни семги, ни золотого сига копченого, а просто: толстая колбаса с языком, толстая копченая, селедки с луком, соленые снеточки, кильки и пироги длинные, с капустой и яйцами. Пузатые графины рябиновки и водки и бутылка шато-икема, для знаменитого нашего плотника - "филенщика" - Михаил Панкратыча Горкина, который только в праздники "принимает", как и отец, и для женского пола.

       Кой-кто из "разных" приходит на первый день Рождества и заночевывает: солдат Махоров, из дальней богадельни, на деревянной ноге, Пашенька-преблаженная и Полугариха. Махорова угощают водкой у себя плотники, и он рассказывает им про войну. Полугариху вызывают к гостям наверх, и она допоздна расписывает про старый Ерусалим, и каких она страхов навидалась.

       Идут через черный ход; только скорняк Трифоныч и Солодовкин - через парадное. Барин требует, чтобы и его пустили через парадное. Я вожу снег на саночках и слышу, как он спорит с Василь Василичем:

       - Я Валерьян Дмитриевич Эн-тал-льцев! Вот карточка...

       И все подпрыгивает на снежку. Страшный мороз, а он в курточке со шнурками и в прюнелевых полсапожках, дамских. На нем красная фуражка, под мышкой трость. Лицо сине-багровое, под глазами серые пузыри. Он передергивает плечами и говорит на крышу:

       - О-чень странно! Меня сам Островский, Александр Николаевич, в кабинете встречает, с сигарами!.. Ччерт знает... в таком случае я не...

       Василь Василич одет тепло, в куртке на барашке, в валенках; лицо у него красное, веселое. Подмигивает-смеется.

       - Знаменитый Махоров, со всякими крестами, и то через кухню ходит. А чего вы стесняетесь? Кто в хорошей шубе - так через парадное. А вы идите тихо-благородно, усажу где желаете... только не скандальте для праздника.

       - На-ро-ды!.. - говорит барин подрагивающими губами. - Впрочем, не место красит человека... много званых, да мало избранных! Пройдем и через кухню... Передай карточку, скажи - Эн-та-льцев!

       - Да вас и без карточки все знают, при себе держите, - говорит дружелюбно Василь Василич и что-то шепчет барину на ушко.

       Тот шлепает его по спине и, попрыгивая, проходит кухней.

       По стене длинной комнаты, очень светлой от солнца и снега на дворе, сидят чинно на сундуках "разные" и дожидаются угощения. Вот Пискун. У него такой тонкий голос, что мне все кажется, - вот-вот перервется он. На Пискуне бархатная кофта, с разными рукавами, и плисовые сапожки с мехом. Уши повязаны платочком: они отморожены, и вместо них - "только дырки". Должно быть, он и голос отморозил. Рыжая бородка суется из платочка, словно она сломалась. Когда-то он пел в Большом театре, где мы недавно смотрели "Роберт и Бертрам, или Два двора", но сорвал голос, и теперь только по трактирам- "уж как веет ветерок, из трактира в погребок". Все его жалеют и говорят: "Пискун, ты Пискун, пропащая твоя головушка!" Глаза у Пискуна всегда плачут, руки ходят, будто нащупывают, и за обедом ему наводят вилку на кусочек.

       Под образом с голубенькой лампадкой сидит знаменитый человек Махоров, выставив ногу-деревяшку, похожую на толстую бутылку или кеглю. На нем зеленоватый мундир с золотыми галунами, и по всей груди золотые и серебряные крестики и медали. Высоким седым хохлом он мне напоминает нашего Царя-освободителя. Он недавно был на войне добровольцем и принес нам саблю, фески и туфельки, которые пахнут туркой. Сидит он строгий и все покручивает усы. На щеке у него беловатый шрам - "поцеловала пулька под Севастополем". Все его очень уважают, и я тоже, словно икона он. Отец говорит, что у него на груди "иконостас, только бы свечки ставить". С ним Полугариха, банщица, знаменитая: ходила пешком в старый Ерусалим. Она очень уж некрасивая, в бородавках, и пахнет от нее пробками; и еще кривая: "выхлестнули за веру турки". "Вот когда страху-то навидалась! - рассказывает она. - Мы-то плачем, у Гроба-то Господня, а они с мечами... да с бе-чами... - хлест-хлест! И выстегнули. И батюшка-патриарх с нами, в голос кричит, а они - хлест-хлест! Ждут, демоны, - не сойдет огонь с неба, всем нам голову долой! Как пал огонь с небес, так все лампадки-свечечки и загорелись. Как мы вскричим: "Правильная наша вера!" - а они так зуб /spannbsp;ами и заскрипели. А ничего не могут, такой закон".

       Рядом с ней простоволосая Пашенька-преблаженная, вся в черном, худенькая и юркая. Была богатая, да сгорели у ней малютки-детки, и стала она блаженненькой. Сидит и шепчет. А то и вскрикнет: "Соли посолоней, в гробу будешь веселей!" Так все и испугаются. У нас боятся, как бы она чего не насказала. Сказала на именинах у Кашиных, на Александра Невского, 23 ноября: "Долги ночи - коротки дни", а Вася ихний и помер через неделю в Крыму, чахоткой! Очень высокого роста был, - "долгий". Вот и вышли "коротки дни".

       Еще - курчавый и желтозубый, Цыган, в поддевке и с длинной серебряной цепочкой с полтинничками и с бубенцами. Пашенька дует на него и все говорит: "цыц!" Он показывает ей серебряный крест на шее и все кланяется, - боится и он, должно быть. Трифоныч, скорняк Василь Василич, который говорит так, словно читает книжку. Потом, во весь сундук, певчий Ломшаков. Он тяжело сопит и дремлет, лицо у него огромное и желтое - от водянки. Еще разные. Но после солдата интересней всего - Подбитый Барин. Он стоит у окна, глядит на сугробы и все насвистывает. Кажется, будто он один в комнате. А то поглядит на нас и сделает так губами, словно у него болит зуб. Горкин сегодня - как будто гость: на нем серенький пиджачок отца, брюки навыпуск, а на шее голубенький платочек. А то всегда в поддевке.

       Входит отец, нарядный, пахнет от него духами. На пальце бриллиантовое кольцо. Совсем молодой, веселый. Все поднимаются.

       - С праздником Рождества Христова, милые гости, - говорит он приветливо, - прошу откушать, будьте как дома.

       Все гудят: "С праздничком! дай вам Господь здоровьица!"

       Отец подходит к лежанке, на которой стоят закуски, и наливает рюмку икемчика. Василь Василич наливает из графинов. Барин быстро трет руки, словно трещит лучинкой, вертит меня за плечи и спрашивает, сколько мне лет.

       - Ну, а семью семь? Врешь, не тридцать семь, а... сорок семь! Гм...

       Отец чмокается со всеми, отпивает и извиняется, что едет на обед к городскому голове, а за себя оставляет Горкина и Василь Василича. Барин выхватывает откуда-то из-под воротничка конвертик и просит принять "торжественный стих на Рождество":

       С Рождеством вас поздравляю

       И счастливым быть желаю,

       Не придумаю, не знаю, -

       Чем вас подарить?..

       Нет подарка дорогого,

       Нет алмаза золотого,

       Подарю я вам... два слова!

       Ни-когда!

       На-всегда!

       - Тут шарада и каламбур! - вскрикивает он радостно, - печаль - ни-когда, а радость - на-всегда!

       Всем очень нравится, - как он ловко! Отец благодарит, жмет руку барину и уходит. Василь Василич сдерживает:

       - Господин Энтальцев, не спеши... еще велик день!

       Энтальцев, с селедкой в усах, подкидывает меня под потолок и шепчет мокрыми усами в ухо: "Мальчик милый, будь счастливый... за твое здоровье, а там хоть... в стойло коровье!" Дает мне попробовать из рюмки, и все смеются, как я начинаю кашлять и морщиться.

       Его сажают рядом с солдатом и Полугарихой, на почетном месте. Горкин садится возле Пискуна и водит его рукой. Едят горячую солонину с огурцами, свинину со сметанным хреном, лапшу с гусиными потрохами и рассольник, жареного гуся с мочеными яблоками, поросенка с кашей, драчену на черных сковородках и блинчики с клюквенным вареньем. Все наелись, только певчий грызет поросячью голову и просит, нет ли еще пирогов с капустой. Ему дают, и Василь Василич просит: "Сеня, прогреми "дому сему", утешь!" Певчий проглатывает пирог, сопит тяжело и велит открыть форточку, - "а то не вместит". И так гремит и рычит, что делается страшно. Потом валится на сундук, и ему мочат голову. Все согласны, что если бы не болезнь, перешиб бы и самого Примагентова! Барин целует его в "сахарные уста" и обнимает. Двое молодцов вносят громадный самовар и ставят на лежанку. Пискун неожиданно выходит на середину комнаты и раскланивается, прижимая руку к груди. Закидывает безухую голову свою и поет в потолок так тонко-нежно: "Близко города Славянска... наверху крутой горы"... Все в восторге, и удивляются: "Откуда и голос взялся! водочка-то что делает!..." Потом они с барином поют удивительную песню:

       Вот барка с хлебом пребольшая,

       Кули и голуби на ней,

       И рыба-ков... бо...льшая ста-ая...

       Уныло удит пескарей.

       Горкин поднимает руки и кричит: "Самое наше, волжское!" И Цыган пустился: стал гейкать и так высвистывать, что Пашенька убежала, крестя нас всех. Тут уж и гармонист проснулся. Это красивый паренек в малиновой рубахе, с позументом. Горкин мне шепчет: "Помрет скоро, последний градус в чахотке... слушай, как играет!" Все затихают. И уж играл Петька-гармонист! Играл "Лучинушку"... Я вижу, как и сам он плачет, и Горкин плачет, теребя меня, и все уговаривая: "Ты слушай, слушай... ро-стовское наше!.." И барин плачет, и Пискун, и солдат. Скорняк, когда кончилось, говорит, что нет ни у кого такой песни, у нас только. Он берет меня на колени, гладит по голове и старается выучить, как петь: "лу-учи-и-и-нуш-ка...", - и я вижу, как из его голубоватых старческих уже глаз выкатывают круглые, светлые слезинки. И солдат меня гладит, притягивает к себе, и его кресты натирают мне щеку. Мне так хорошо с ними, не-обыкновенно. Но почему они плачут, о чем плачут? Хочется и мне плакать. Праздник, а они плачут! Потом и барин начинает махать рукой и затягивает "Вниз по матушке по Волге". Поют хором, все, и Василь Василич, и Горкин. А окна уже синеют, и виден месяц. Кормилка Настя приходит после обеда, измерзшая, и Горкин дает ей всего на одной тарелке. Она целует меня, прижимает к холодной груди, и тоже почему-то плачет. Оттого, что у ней сын мошенник? Она сует мне мерзлый апельсинчик, шоколадку в бумажке - высокая на ней башенка с орлом. И все вздыхает:

       - Выкормышек мой, растешь...

       От ее слов у меня перехватывает дыханье, и по привычке я прячу голову в ее колени, в холодную ее кофту, в стеклярус.

       Глубокий вечер. Я сижу в мастерской, пустой и гулкой. Железная печка полыхает, пыхает по стенам. Поблескивают на них пилы. Топят щепой и стружкой. Мы - скорняк, Горкин, Василь Василич и я - сидим на чурбачках, кружочком, перед печкой. Солдат храпит в уголке на стружках. С ним и Пискун улегся: не пустили его, а то замерзнет. Барин не захотел остаться, увязался с Цыганом, - куда-то покатили. А мороз за двадцать градусов: долго ли ему замерзнуть!

       Скорняк рассказывает про Глафиру, про воротник. Я знаю. Он рассказывал еще летом, когда мы бегали смотреть пожар на Житной. Там он жил когда-то, совсем молодым еще. Он любит рассказывать про это, как три года воровал хозяйские обрезки и сшивал лисий воротник, украдкой, на чердаке, чтобы подарить Глафире, а она вышла замуж за другого. Вот теперь он старый, похож на вылезшую половую щетку, а все помнит. Так Горкин и говорит ему:

       - Волосы повылазили, а ты все про свой воротник! Ну-ну, рассказывай. Хорошо умеешь рассказывать.

       Просит и Василь Василич, посовелый. Покачивается и все икает.

       - ...и вот вошла она, Глафира... розовая, как купидом. И я к ней пал! К ногам красавицы. И подал ей лисий воротник! Так вся и покраснела, а потом стала белая, как мел. И говорит: "Ах, зачем вы... так израсходовались!" И пал я к ее ногам, как к божеству. И вот она облила меня слезьми... и говорит, как из-за могилы: "Ах, возьмите немедленно вашу прекрасную лисичку, ибо я, к великому моему сожалению, обретаюсь с другим человеком, увы!" А жила она с буфетчиком. "Но неужто, - говорит, - вы и в сам-деле могли вообразить, будто я из вашего драгоценного подарка могу преступить?! Как, - говорит, - вам не совестно! Как, - говорит, - вам не стыдно при благородной душе вашей!.."

       И скорняк сильно покачивается. Василь Василич говорит:

       - Значит, опоздал. Судьба. Ну, прожил уж со своей старухой, чего теперь жалеть! Так и не взяла воротника-то?

       - Взяла. И приходит тут буфетчик, и они стали меня поить сельтерской, а то я очень страдал.

       - Сельтерской... на что лучше! - говорит Василь Василич.

       - ...и вот выхожу я из покоев на снег... а костры в саду горели, потому что был большой съезд у господ Кошкиных, по случаю именин дочери их, красавицы Варвары. И вот молодой лакей подходит ко мне и кладет мне на плечо руку. "Вы страдаете от любви к прекрасной, но гордой красавице Глафире? Это мне доподлинно известно. Я, - говорит, - сам не сплю все ночи и уж иссох". А он, правда, в злой чахотке был. "Оставьте душе покой, а мне скоро лежать на Ваганькове. Идите домой и не возвращайтесь к красавице, которая... невольно губит своей красотой всякого приближающегося даже при благородном своем карактере!.."

       Он долго рассказывает. Горкин предлагает: пошвырять, что ли, на царя Соломона, чего из притчи премудрости скажется?.. Но никто не отзывается. От печки пышет, глаза слипаются.

       - Снесу-ка я тебя, пора, намаялся... - говорит Горкин, кутает меня в тулупчик и несет се-нями.

       Через дверь сеней я вижу мигающие звезды, колет морозом ноздри.

       Я в постельке. Все лица, лица... тянутся ко мне, одни, другие... смеются, плачут. И засыпаю с ними. Со мной как будто - слышу я шелест сарафана, стук бусинок! - моя кормилка Настя, шепчет: "Выкормышек мой, растешь..." Почему же она все плачет?..

       Где они все? Нет уже никого на свете.

       А тогда, - о, как давно-давно! - в той комнатке с лежанкой, думал ли я, что все они ко мне вернутся, через много лет, из далей... совсем живые, до голосов, до вздохов, до слезинок, - и я приникну к ним и погрущу!..

       Круг царя Соломона

       Уехали в театр, а меня не взяли: горлышко болит, да и совсем не интересно. Я поплакал, головой в подушку. Какое-то "Убийство Каверлея", - должно быть, очень интересно, страшно. Потом погрыз орешков, - ералаш: американские, миндальные, грецкие, шпанские, каленые... Всегда на Святках ералаш, на счастье. Каждому три горсти, - какие попадутся. Запустишь руку, поерошишь, - американских бы побольше, грецких и миндальных! А горсть-то маленькая, не захватишь, и все торопят: "Ты не выбирай!" Всегда уж: кто побольше - тому и счастье. В доме тихо, даже жутко слушать. В лампе огонек привернут - Святки, а как будто будни. В зале елка, вяземские прянички совсем внизу, и бусинки из леденцов... можно бы обсосать немножко, не заметят, - но там темно. Дни теперь такие... "Бродят они, как без причалу!" Горкин знает из священных книг. Темным коридором надо, и зеркала там, в зале...

       Я всматриваюсь в коридор: что-то белеет... печка? Маятник стучит в передней, будто боится тоже: выходит словно - "что-то... что-то... что-то..." В кухню убежать? И в кухне тихо, куда-то провалились. Бисерный попугай глядит с подушки на диване, - будто не хохолок, а рожки?.. Дни такие, а все куда-то провалились. И лампу привернули, - будто и она боится. Солдатиков расставить? Что это... ручкой двери?.. Меня пронзает, как иголкой. Кто-то там ступает, храпит?.. Нет, это у меня в груди, от кашля. Черное окно не занавесили, смотрит оттуда кто-то, темное лицо... - мороз?

       - Ня-ня-я!.. - кричу я в страхе.

       Гукает из залы. Ноги зудятся и хотят бежать. Но страшно: темно в передней, под лестницей чуланчик. В такие дни всегда бывает: возьмут - и... Горкину в мастерской недавно... плотник Мартын привиделся! "Им крещеный человек теперь... зарез!" Самая им теперь жара, некуда податься, Святки. К Горкину бы в мастерскую, в короли бы похлестаться...

       Вдруг - тупп! Щелкнуло как в зале?.. Конфетница упала с елки... сама? Балуют...

       В темном коридоре, в глубине, - как будто шорох. В углу у печки - кочерга, железная нога, вдруг грохнется? Ночью недавно так... Разводы на буфете, будто лица смотрят. И кресло смотрит, выпирает пузом. И попугай моргает. Все начинает шевелиться. Боммм... Часы!.. шесть, семь, восемь. А все куда-то провалились. Кто это? Идет по коридору, светится глазами. А вдруг не Васька?.. Если покрестить... Крещу, дрожа. Нет, настоящий.

       - Вася-Вася... кис-кис-кис!..

       Кот сел, зевает, поднял лапку флагом, вылизывает под брюшком, - к гостям. А все куда-то провалились. И нянька, дура...

       Трещит на кухне дверь с морозу, кто-то говорит. Ну, слава Богу. Входит нянька. На платке снежок.

       - Куда ходила, провалилась?

       - Ряженых у скорняков глядела. Не боялся, а?

       - Боялся. Все-то провалились...

       - Не серчай уж. На сахарного петушка.

       Ряженых глядела, а я сиди. Это ничего, что кашель. И в театры не взяли. Маленький я, вот все и обижают. Горкин один жалеет.

       - К Горкину сведи.

       - Эна, он уж давно полег. Ужинай-ка, да спать.

       - Няня, - прошу я, - нынче Святки... сведи уж ужинать на кухню, к людям.

       Не велено на кухню, но она ведет.

       На кухне весело. Бегают прусачки по печке, сидят у лампочки, - все живая тварь! Приехал из театров кучер - ужинать послали. Говорит: "Народу, прямо... не подъедешь к кеятрам! Мороз, лошадь не удержишь, костры палят. Маленько, может, поотпустит, снежком запорошило". Пахнет морозом от Гаврилы и дымком от костров. Будто и театром пахнет.

       - Нонче будут долго представлять. Все кучера разъехались. К одиннадцати велели подавать.

       Тут и старый кучер, Антипушка, - к обедне только теперь возит. Рассказывает, как на Святках тоже в цирки возил господ, старушку чуть не задавил, такая метель была-а... праздники, понятно. И вдруг - вот радость! - входит Горкин, Василь Василичу Косому и ему - харчи особые. Но сегодня Святки, Василь Василич в Зоологическом саду, публику с гор катает, вернется поздно. Одному-то скучно, вот и пришел на кухню, к людям.

       Его усаживают в угол, под образа, где хлебный ящик. Он снимает казакинчик, и теперь - другой, не строгий: в ситцевой рубахе и жилетке, на шее платочек розовый. Он сухонький, с седой бородкой, как святые. "Самый справедливый человек", но только строгий. А со мной не строгий. При нем, когда едят, не смейся. Пальцем погрозится - и затихнут. Меня усаживают рядом с ним, на хлебный закромок, повыше. Рядом со мной Антипушка. Потом Матреша, горничная, "пышка", розы на щеках. Дворник Гришка, "пустобрех-охальник". Гаврила-кучер, нянька. Старая кухарка - с краю. Горкин не велит щипать Матрешу, грозится: "Беса-то не тешь за хлебцем!"

       - Сама щипается, Михал Панкратыч... - жалуется Гришка. - Я, как монах!

       Матреша его ложкой по лбу - не ври, брехала!

       Хлеб режет Горкин, раздает ломти. Кладет и мне: огромный, все лицо закроешь.

       - С хлебушка-то здоровее будешь, кушай. И зубки болеть не будут. У меня гляди - какие! С хлебца да с капустки.

       Я не хочу бульонца, а как все. Горкин дает мне собственную ложку, кленовку, "от Троицы". У ней на спинке церковки с крестами, а где коковка - вырезана ручка, "трапезу благословляет", так священно. Вкусная, святая ложка. Щи со свининой - как огонь, а все хлебают. Черпают из красной чашки, несут ко рту на хлебце, чтобы не пролить, и - в рот, с огнем-то! Жуют неспешно, чавкают так сладко. Слышно, как глотают круто.

       - Носи, не удавай! - толкает Горкин. - Щи-то со свининкой, Рождество. Вкусно, a? То-то и есть. Хлебушком-то заминай, потуже.

       Отрезывает новые ломти. Выхлебали все, с подбавкой. Горкин стучит по чашке:

       - Таскай свининку, по череду!

       Славно, по порядку. И я таскаю. На красном деревянном блюде дымится груда красной солонины. Миска огурцов соленых, елочки на них, ледок. Жуют, похрустывают, сытно. Горкин и мне кладет: "Поешь, с жирком-то!" Я стараюсь чавкать, как и все. Огурчика бы?..

       - В грудке у тебя хрипит, нельзя огурчика.

       Жуют, молчат. Белая, крутая каша, с коровьим маслом. Съели. Гаврила просит подложить. Вываливают из горшка остатки.

       - Здоров я на еду! - смеется кучер. - Еще бы чего съел... Матрешу разве? Али щец осталось...

       - Щец вылью, доедай... хорошая погода станет, - говорит кухарка.

       - А давай. Морозно ехать.

       Горкин встает и молится. И все за ним. И я. Сидят по лавкам. Покурить уходят в сени.

       - Святки нонче, погадать бы, что ли? - говорит Матреша. - Что-то больно жарко...

       - С жиру жарко, - смеется Гришка. - Ай в короли схлестаться? Ладно, я те нагадаю:

       Гадала, гадала,

       С полатей упала,

       На лавку попала,

       С лавки под лавку,

       Под лавкой Савка,

       Матреше сладко!

       - Я б тебе нагадала, да забыла, как собака по Гришке выла!

       - Будет вам грызться, - говорит строго Горкин. - А вот погадаю-ка я вам, с тем и зашел. Поди-ка, Матрешь, в каморку ко мне... там у меня, у божницы, листок лежит. На ключик.

       Матреша жмется, боится идти в пустую мастерскую: еще чего привидится.

       - А ты, дурашка, серничка возьми, да покрестись. Мартын-то? Это он мне так, со сна привиделся, упокойник. Ничего, иди... - говорит Горкин, а сам подталкивает меня.

       Матреша идет нехотя.

       - Вот у меня Оракуль есть, гадать-то... - говорит Горкин, - конторщик показать принес. Говорит - все знает! Оракуль...

       Он лезет на полати и снимает пухлую трепаную книжку с закрученными листочками. Все глядят. Сидит на крышке розовая дама в пушистом платье и с голыми руками, перед ней золотое зеркало на столе и две свечки, а в зеркале господин с закрученными усами и в синем фраке. Горкин откладывает странички, а на них нарисованы колеса, одни колеса. А как надо гадать - никто не знает. Написано между спицами: Рыбы, Рак, Стрелец, Весы... Только мы двое с Горкиным грамотные, а как надо гадать - не сказано. Я читаю вслух по складам: "Любезная моя любит ли меня?", "Жениться ли мне на богатой да горбатой?", "Не страдает ли мой любезный от запоя?"... И еще, очень много.

       - Глупая книжка, - говорит Горкин, а сам все меня толкает и все прислушивается к чему-то. Шепчет:

       - Что будет-то, слушь-ка... Матреша наша сейчас...

       Вдруг раздается визг в мастерской и с криком вбегает, вся белая, Матреша.

       - Матушки... черт там, черт!.. ей-ей, черт схватил, мохнатый!..

       Все схватываются. Матреша качается на лавке и крестится. Горкин смеется:

       - Ага, попалась в лапы!.. Во как на Святки-то в темь ходить!..

       - Как повалится на меня из двери, как облапит... Не пойду, вовеки не пойду!..

       Горкин хихикает, такой веселый. И тут все объясняется: скрутил из тулупа мужика и поставил в двери своей каморки, чтобы напугать Матрешу, и подослал нарочно. Все довольны, смеется и Матреша.

      - На то и Святки. Вот я вам погадаю, захватил листочек справедливый. Он уж не обманет, а скажет в самый раз. Сам царь Соломон премудрый! Со старины так гадают. Нонче не грех гадать. И волхвы гадатели ко Христу были допущены. Так и установлено, чтобы один раз в году человеку судьба открывалась.

       - Уж Михайла Панкратыч по церковному знает, что можно, - говорит Антипушка.

       - Не вспрещается. Царь Саул гадал. А нонче Христос родился, и вся нечистая сила хвост поджала, крутится без толку, повредить не может. Теперь даже которые отчаянные люди могут от его судьбу вызнать... в баню там ходят в полночь, но это грех. Он, понятно, голову потерял, ну и открывает судьбу. А мы, крещеные, на круг царя Соломона лучше пошвыряем, дело священное.

      Он разглаживает на столе сероватый лист. Все его разглядывают. На листе, засиженном мухами, нарисован кружок, с лицом, как у месяца, а от кружка белые и серые лучики к краям: в конце каждого лучика стоят цифры. Горкин берет хлебца и скатывает шарик.

       - А ну, чего скажет гадателю сам святой царь Соломон?.. загадывай, кто чего...

       - Погоди, Панкратыч, - говорит Антипушка, тыча в царя Соломона пальцем. - Это и будет царь Соломон, чисто месяц?

       - Самый он, священный. Мудрей из мудрецов.

       - Православный, значит... русский будет?

       - А то как же... Самый православный, святой. Называется царь Соломон премудрый. В церкви читают - Соломоново чте-ние! Вроде как пророк. Ну, на кого швырять? На Матрешу. Боишься? Крестись, - строго говорит Горкин, а сам поталкивает меня. - Ну-ка, чего-то нам про тебя царь Соломон выложит?.. Ну, швыряю...

       Катышек прыгает по лицу царя Соломона и скатывается по лучику. Все наваливаются на стол.

       - На пятерик упал. Сто-ой... Поглядим на задок, что написано?..

       Я вижу, как у глаза Горкина светятся лучики-морщинки. Чувствую, как его рука дергает меня за ногу. Зачем?

       - А ну-ка... под пятым числом... ну-ка...? - водит Горкин пальцем, и я, грамотный, вижу, как он читает... только почему-то не под 5: "Да не увлекает тебя негодница ресницами своими!" Ага-а... вот тебе чего... про ресницы, негодница! Про тебя сам царь Соломон выложил. Не-хо-ро-шо-о...

       - Известное дело, девка вострая! - говорит Гришка.

       Матреша недовольна, отмахивается, чуть не плачет. А все говорят: "Правда, сам царь Соломон, уж без ошибки".

       - А ты исправься, вот тебе и будет настоящая судьба! - говорит Горкин ласково. - Дай зарок. Вот я тебе заново швырну... ну-ка?

       И читает: "Благонравная жена приобретает славу!" Видишь? Замуж выйдешь, и будет тебе слава. Ну, кому еще? Гриша желает...

       Матреша крестится и вся сияет. Должно быть, она счастлива, так и горят розы на щеках.

       - А ну, рабу Божию Григорию скажи, царь Соломон премудрый...

       Все взвизгивают даже от нетерпения. Гришка посмеивается, и кажется мне, что он боится.

       - Семерка показана, сто-ой... - говорит Горкин и водит по строчкам пальцем. Только я вижу, что не под семеркой напечатано: "Береги себя от жены другого, ибо стези ея... к мертвецам!" Понял премудрость Соломонову? К мертвецам!

       - В самую точку выкаталось, - говорит Гаврила. - Значит, смерть тебе скоро будет, за чужую жену!

       Все смотрят на Гришку задумчиво: сам царь Соломон выкатал судьбу! Гришка притих и уже не гогочет. Просит тихо:

       - Прокинь еще, Михал Панкратыч... может, еще чего будет, повеселей.

       - Шутки с тобой царь Соломон шутит? Ну, прокину еще. Думаешь царя Соломона обмануть? Это тебе не квартальный, либо там хозяин. Ну, возьми, на... 23! Вот: "Язык глупого гибель для него!" Что я тебе говорил? Опять тебе все погибель.

       - На смех ты мне это... за что же мне опять погибель? - уже не своим голосом просит Гришка. - Дай-ка я сам швырну?..

       - Царю Соломону не веришь? - смеется Горкин. - Швырни, швырни. Сколько выкаталось... 13? Читать-то не умеешь... прочита-ем: "Не забывай етого!" Что? Думал, перехитришь? А он тебе: "Не забывай етого!"

       Гришка плюет на пол, а Горкин говорит строго:

       - На святое дело плюешь?! Смотри, брат... Ага, с горя! Ну, Бог с тобой, последний разок прокину, чего тебе выйдет, ежели исправишься. Ну, десятка выкаталась: "Не уклоняйся ни направо, ни налево!" Вот дак... царь Соломон премудрый!..

       Все так и катаются со смеху, даже Гришка. И я начинаю понимать: про Гришкино пьянство это.

       - Вот и поучайся мудрости, и будет хорошо! - наставляет Горкин, и все смеются.

       Все довольны. Потом он выкатывает Гавриле, что "кнут на коня, а палка на глупца". Потом няне. Она сердится и уходит наверх, а Горкин кричит вдогонку: "Сварливая жена, как сточная труба!"

       Царя Соломона не обманешь. И мне выкинул Горкин шарик, целуя в маковку: "Не давай дремать глазам твоим".

       Все смеются и тычут в слипающиеся мои глаза: вот так царь Соломон премудрый! Гаврила схватывается: десять било! Меня снимают с хлебного ящика, и сам Горкин несет наверх.

       Милые Святки...

       Я засыпаю в натопленной жарко детской. Приходят сны, легкие, розовые сны. Розовые, как верно. Обрывки их еще витают в моей душе. И милый Горкин, и царь Соломон - сливаются. Золотая корона, в блеске, и розовая рубаха Горкина, и старческие розовые щеки, и розовенький платок на шее. Вместе они идут куда-то, словно летят по воздуху. Легкие сны, из розового детства...

       Звонок, впросонках. Быстрые, крепкие шаги, пахнет знакомым флердоранжем, снежком, морозом. Отец щекочет холодными мокрыми усами, шепчет: "Спишь, капитан?" И чувствую я у щечки тонкий и сладкий запах чудесной груши, и винограда, и пробковых опилок...

 

 

 

КРЕЩЕНЬЕ

 

 

       Ни свет, ни заря, еще со свечкой ходят, а уже топятся в доме печи, жарко трещат дрова, - трескучий мороз, должно быть. В сильный мороз березовые дрова весело трещат, а когда разгорятся - начинают гудеть и петь. Я сижу в кроватке и смотрю из-под одеяла, будто из теплой норки, как весело полыхает печка, скачут и убегают тени, и таращатся огненные маски - хитрая лисья морда и румяна харя, которую не любит Горкин. Прошли Святки, и рядиться в маски теперь грешно, а то может и прирасти, и не отдерешь вовеки. Занавески отдернуты, чтобы отходили окна. Стекла совсем замерзли, стали молочные, снег нарос, - можно соскребать ноготком и есть. Грохаются дрова в передней, все подваливают топить. Дворник радостно говорит - сипит: "Во, прихватило-то... не дыхнешь!" Слышу - отец кричит, голос такой веселый: "Жарчей нажаривай, под тридцать градусов подкатило!" Всем весело, что такой мороз. Входит Горкин, мягко ступает в валенках, и тоже весело говорит:

       - Мо-роз нонче... крещенский самый. А ты чего поднялся ни свет ни заря... озяб, что ль? Ну иди, погрейся.

       Он садится на чурбачок и помешивает кочережкой, чтобы ровней горело. На его скульцах и седенькой бородке прыгает блеск огня. Я бегу к нему по ледяному полу, тискаюсь потеплей в коленки. Он запахивает меня полою. Тепло под его казакинчиком на зайце! Прошу:

       - Не скажешь чего хорошенького?

       - А чего те хорошенького сказать... Мороз. Бушуя уж отцепили, Антипушка на конюшню взял. Заскучал, запросился, и ему стало невтерпеж. За святой вот водой холодно идти будет. Крещенский сочельник нонче, до звезды не едят. Прабабушка Устинья, бывало, маково молочко к сытовой кутье давала, а теперь новые порядки, кутьи не варим... Почему-почему... новые порядки! Рядиться-то... на Святках дозволяла, ничего. Харь этих не любила, увидит - и в печку. Отымет, бывало, у папашеньки и сожгет, а его лестовкой постегает... не поганься, хари не нацепляй!

       - А почему не поганься?

       - А поганая потому. Глупая твоя нянька, чего купила! Погляди-ка, чья харя-то... После ее личико святой водой надо. Образ-подобие, а ты поганое нацепляешь. Лисичка ничего, Божий зверь, а это чья образина-то, погляди!

       Я оглядываюсь на маски. Харя что-то и мне не нравится - скалится, и вихры торчками.

       - А чья, его?..

       - Человека такого не бывает. Личико у тебя чистое, хорошее, а ты поганую образину... тьфу!

       - Знаешь что, давай мы ее сожгем... как прабабушка Устинья?

       - А куда ее беречь-то, и губища раздрыгана, Иван Богослов вон, Казанская... и он тут! На тот год доживем, медвежью лучше головку купим.

       Я влезаю на холодный сундук и сдергиваю харю. Что-то противное в ней, а хочется последний разок надеть и попугать Горкина, как вчера. Я нюхаю ее, прощаюсь с запахом кислоты и краски, с чем-то еще, веселым, чем пахнут Святки, и даю Горкину - на, сожги.

       - А, может, жалко? - говорит он и не берет. - Только не нацепляй. Ну поглядишь когда. Вон гонители, мучили святых, образины богов-идолов нацеплять велели, и кто нацепит - пропал тот человек, как идолу поклонился, от Бога отказался. И златом осыпали, и висоны сулили, и зверями травили, и огнем палили, а они славили Бога и Христа!

       - Так и не нацепили?

       - Не то что... а плевали на образины и топтали!

       - Лучше сожги... - говорю я и плюю на харю.

       - А жалко-то?

       - Наплюй на него, сожги!..

       Он держит харю перед огнем, и вижу я вдруг, как в пробитых косых глазах прыгают языки огня, пышет из пасти жаром... Горкин плюет на харю и швыряет ее в огонь. Но она и там скалится, дуется пузырями, злится... что-то течет с нее, - и вдруг вспыхивает зеленым пламенем.

       - Ишь, зашипел-то как... - тихо говорит Горкин, и мы оба плюем в огонь.

       А харя уже дрожит, чернеет, бегают по ней искорки... вот уже золотится пеплом, но еще видно дырья от глаз и пасти, огненные на сером пепле.

       - Это ты хорошо, милок, соблазну не покорился, не пожалел, - говорит Горкин и бьет кочережкой пепел. - "Во Христа креститеся, во Христа облекостеся", - поют. Значит, Господень лик носим, а не его. А теперь Крещенье-Богоявленье, завтра из Кремля крестный ход на реку пойдет, Животворящий Крест погружать в ердани, пушки будут палить. А кто и окунаться будет, под лед. И я буду, каждый год в ердани окунаюсь. Мало что мороз, в душе радость. В Ерусалиме Домна Панферовна вон была, в живой Ердани погружалась, во святой реке... вода тоже сту-у-деная, говорит.

       - А Мартын-плотник вот застудился в ердани и помер?

       - С ердани не помрешь, здоровье она дает. Мартын от задора помер. Вон уж и светать стало, окошечки засинелись, печки поглядеть надо, пусти-ка...

       - Нет, ты скажи... от какого задора помер?..

       - Ну, прилип... Через немца помер. Ну немец в Москве есть, у Гопера на заводе, весь год купается, ему купальню и на зиму не разбирают. Ну прознал, что на Крещенье в ердань погружаются есть, в проруби, и повадился приезжать. Перво-то его пустили в ердань полезть... может, в нашу веру перейдет! Он во Христа признает, а не по-нашему, полувер он. Всех и пересидел. На другой год он уж тягаться давай, пятерку сулил, кто пересидит. Наша ердань-то, мы ее на реке-то ставим, папашенька и говорит - в ердани не дозволю тягаться, крест погружают, а желаете на портмойне, там и теплушка есть. С того и пошло. Мартын и взялся пересидеть, для веры, а не из корысти там! Ну и заморозил его немец, пересидел, с того Мартын и помер. Потом Василь Василич наш, задорный тоже, три года брался, - и его немец пересидел. Да како дело-то, и звать-то немца - папашенька его знает - Ледовик Карлыч!

       - А почему Ледовик?

       - Звание такое, все так и называют Ледовик. Какой ни есть мороз, ему нипочем. И влезет, и вылезет - все красный, кровь такая, горячая. Тяжелый, сала накопил. Наш Василь Василич тоже ничего, тяжелый, а вылезет - синь-синий! Три года и добивается одолеть. Завтра опять полезет. Беспременно, говорит, нонче пересижу костяшек на сорок. А вот... Немец конторщика привозит, глядеть на часы по стрелке, а мы Пашку со счетами сажаем, пронизи-костяшки отбивает. На одно выходит, Пашка уж приноровился, в одну минуту шестьдесят костяшек тютелька в тютельку отчикнет. А что лишку пересидят, немец сверх пятерки поход дает, за каждую костяшку гривенник. Василь Василич из задора, понятно, не из корысти... ему папашенька награду посулил за одоление. Задорщик первый папашенька, летось и сам брался - насилу отмотался. А Василь-то Василич чего-то надумал нонче, ходит-пощелкивает: "Нонче Ледовика за сорок костяшек загоню!" Чего-то исхитряется. Ну, печки пойду глядеть.

       Он приходит, когда я совсем одет. В комнате полный свет. На стеклах снежок оттаял, елочки ледяные видно, - искрятся розовым, потом загораются огнем и блещут. За Барминихиным садом, в снежном тумане-инее, громадное огненное солнце висит на сучьях. Оба окна горят. Горкин лезет по лесенке закрывать трубу, и весело мне смотреть, как стоит он в окне на печке - в огненном отражении от солнца.

       Мороз, говорят, поотступает. Я скорлупываю со стекол льдинки. Все запушило инеем. Бревна сараев и амбара совсем седые. Вбитые костыли и гвозди, петли творил и скобы кажутся мне из снега. Бельевые веревки запушились, и все-то ярко - и снежная ветка на скворешне, и даже паутинка в дыре сарая - будто из снежных ниток.

       Невысокое солнце светит на лесенку амбара, по которой вбегают плотники. Вытаскивают "ердань" - балясины и шатер с крестами - и валят в сани, везти на Москву-реку. Все в толстых полушубках, прыгают в валенках, шлепают рукавицами с мороза, сдирают с усов сосульки. И через стекла слышно, как хлопают гулко доски, скрипит снежком. Из конюшни клубится пар, - Антипушка ведет на цепи Бушуя. Василь Василич бегает налегке, даже без варежек, - мороза не боится! Лицо, как огонь, - кровь такая, горячая. Может быть, исхитрится завтра, одолеет Ледовика?..

       В доме курят "монашками", для духа: сочельник, а все поросенком пахнет. В передней - граненый кувшин, крещенский: пойдут за святой водой. Прошлогоднюю воду в колодец выльют, - чистая, как слеза! Лежит на салфетке свечка, повязанная ленточкой-пометкой: будет гореть у святой купели, и ее принесут домой. Свечка эта - крещенская. Горкин зовет - "отходная".

      Я бегу в мастерскую, в сенях мороз. Облизываю палец, трогаю скобу у двери - прилипает. Если поцеловать скобу - с губ сдерешь. В мастерской печка раскалилась, труба прозрачная, алая-живая, как вишенка на солнце. Горкин прибирает в каморке, смотрит на свет баночку зеленого стекла, на которой вылито Богоявленье с голубком и "светом". Отказала ему прабабушка Устинья, и такой не найти нигде. Он рассказывал, как торговал у него ее какой-то барин, давал двести рублей "за стеклышко", говорил - поставлю в шкафчик, для удовольствия. А сосудик старинный это, когда царь-антихрист старую веру гнал, от дедов прабабушки Устиньи. И не продал Горкин, сказал: "И тыщи, сударь, выкладите, а не могу, сосудец, святой, отказанный... верному человеку передам, а вас, уж не обижайтесь, не знаю... в шкапчик, может, поставите, будете угощать гостей". А барин обнял его и поцеловал, и пошел веселый. Театры в Москве держал.

       - Крещенской водицы возьмем в сосудик. Будешь хороший - тебе откажу по смерти. Есть племянник, яблоками торгует, да в солдатах испортился, не молельщик. Прошлогоднюю свечку у образов истеплим, а эту, новенькую, с серебрецом лоскутик, освятим, и будет она тут вот стоять, гляди... у Михаил-Архангела, Ангела моего. Заболею, станут меня, сподобит Господь, соборовать... в руку ее мне, на исход души... Да, может, и поживу еще, не расстраивайся, касатик. Каждому приходит час последний. А враз ежели заболею, памяти решусь, ты и попомни. Папашеньку просил, и тебе на случай говорю... крещенскую мне свечку в руку чтобы зажали, подержали... и отойду с ней, крещеная душа. Они и при отходе-то подступают, а свет крещенский и оборонит, отцами указано. Вон у меня картинка "Исход души"... со свечкой лежит, а они эн где топчутся, как закривились-то!..

       Я смотрю на страшную картинку, на синих, сбившихся у порога и чего-то страшащихся, смотрю на свечку с серебрецом... - и так мне горько!

       - Горкин, милый... - говорю я, - не окунайся завтра, мороз трескучий...

       - Да я с того веселей стану.... душе укрепление, голубок!

       Он умывает меня святой водой, совсем ледяной, и шепчет: "Крещенская-богоявленская, смой нечистоту, душу освяти, телеса очисти, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа".

       - Как снежок будь чистый, как ледок крепкой, - говорит он, утирая суровым полотенцем, - темное совлекается, во светлое облекается... - дает мне сухой просвирки и велит запивать водицей.

       Потом кутает потеплей и ведет ставить крестики во дворе, "крестить". На Великую Пятницу ставят кресты "страстной" свечкой, на Крещенье мелком - снежком. Ставим крестики на сараях, в коровнике, на конюшне, на всех дверях. В конюшне тепло, она хорошо укутана, лошадям навалено соломы. Антипушка окропил их святой водой и поставил над денником крестики. Говорит - на тепло пойдет, примета такая - лошадки ложились ночью, а Кривая насилу поднялась, старая кровь, не греет.

       Солнце зашло в дыму, небо позеленело, и вот - забелелась звездочка! Горкин рад: хочется ему есть с морозу. В кухне зажгли огонь. На рогожке стоит петух, гребень он отморозил, и его принесли погреться. А у скорнячихи две курицы замерзли ночью.

       - Пойдем в каморку ко мне, - манит Горкин, словно хочет что показать, - сытовой кутьицей разговеемся. Макова молочка-то нету, а пшеничку-то я сварил.

       Кутья у него священная, пахнет, как будто ладанцем, от меду. Огня не зажигаем, едим у печки. Окошки начинают чернеть, поблескивать, - затягивает ледком.

       После всенощной отец из кабинета кричит: "Косого ко мне!" Спрашивает - ердань готова? Готова, и ящик подшили, окунаться. Василь Василич говорит громко и зачем-то пихает притолку. "Что-то ты, Косой, весел сегодня больно!" - усмешливо говорит отец, а Косой отвечает: "И никак нет-с, пощусь!" Борода у него всклокочена, лицо, как огонь, - кровь такая, горячая. Горкин сидит у печки, слушает разговор и все головой качает.

       - А как, справлялся, будет Ледовик Карлыч завтра?

       - Готовится-с!.. - вскрикивает Василь Василич. - Конторщик его уж прибегал... приедет беспременно! Будь п-койны-с, во как пересижу-у!..

      И опять - шлеп об притолоку.

       - Не хвались, идучи на рать, хвались...

       - Бо-жже сохрани!.. - всплескивает Косой, словно хватает моль, - в таком деле... Бо-жже сохрани! Загодя молчу, а... закупаю Ледовика, как су... Сколько дознавал-бился... как говорится, с гуся вода-с... и больше ничего-с.

       - Что такое? Ну, ежели ты и завтра будешь такой...

       - Завтра я его за... за сорок костяшек загоню-с! Вот святая икона, и сочельник нонче у нас... з-загоню, как су..!

       - Хорошо сочельничаешь... ступай!

       Косой вскидывает плечами и смотрит на меня с Горкиным, будто чему-то удивляется. Потом размашисто крестится и кричит:

       - Мороз веселит-с!.. И разрази меня Бог, ежели ка-плю завтра!.. Завтра, буд-п-койны-с!.. публику с гор катать, день гулящий... з-загоню!..

       Отец сердито машет. Косой пожимает плечами и уходит.

       - Пьяница, мошенник. Нечего его пускать срамиться завтра. Ты, Панкратыч, попригляди за ним в Зоологическом на горах... да куда тебя посылать, купаться полезешь завтра... сам проеду.

       Впервые везут меня на ердань, смотреть. Потеплело, морозу только пятнадцать градусов. Мы с отцом едем на беговых, наши на выездных санях. С Каменного моста видно на снегу черную толпу, против Тайницкой башни. Отец спрашивает, хороша ердань наша? Очень хороша. На расчищенном синеватом льду на четырех столбиках, обвитых елкой, серебряная беседка под золотым крестом. Под ней - прорубленная во льду ердань. Отец сводит меня на лед и ставит на ледяную глыбу, чтобы получше видеть. Из-под кремлевской стены, розовато-седой с морозу, несут иконы, кресты, хоругви, и выходят серебряные священники, много-много. В солнышке все блестит - и ризы, и иконы, и золотые куличики архиереев - митры. Долго выходят из-под Кремля священники, светлой лентой, и голубые певчие. Валит за ними по сугробам великая черная толпа, поют молитвы, гудят из Кремля колокола. Не видно, что у ердани, только доносит пение да выкрик протодиакона. Говорят: "Погружают крест!" Слышу знакомое: "Во Иорда-а-не... крещающуся Тебе, Господи-и..." - и вдруг грохает из пушки. Отец кричит: "Пушки, гляди, палят!" - и указывает на башню. Прыгают из зубцов черные клубы дыма, и из них молнии... и - ба-бах!.. И радостно, и страшно. Крестный ход уходит назад под стены. Стреляют долго.

       Отец подводит меня к избушке, из которой идет дымок, - это теплушка наша совсем около ердани. И я вижу такое странное... бегут голые по соломке! Узнаю Горкина с простынкой, Федю-бараночника, потом Павел Ермолаич, огородник, хромой старичок какой-то и еще незнакомые... Отец тащит меня к ердани. Горкин, худой и желтый, как мученик, ребрышки все видать, прыгает со ступеньки в прорубь, выскакивает и окунается, и опять... а за ним еще, с уханьем. Антон Кудрявый подбегает с лоскутным одеялом, другие плотники тащат Горкина из воды. Антон накрывает одеялом и рысью несет в теплушку, как куколку. "Окрестился", - весело говорит отец. "Трите его суконкой да покрепче!" - кричит он в окошечко теплушки. "Идем на портомойню скорей, Косой там наш дурака валяет".

       Портомойня недалеко. Это плоты во льду, лед между ними вырублен и стоит на плотах теплушка. Говорят, Ледовик приехал, разоблачается. Мы входим в дверку. Дымит печурка. Отец здоровается с толстым человеком, у которого во рту сигара. За рогожкой раздевается Василь Василич. Толстый и есть самый Ледовик Карлыч, немец. Лицо у него не страшное, борода рыжая, как у нашего Косого. Пашка несет столик со счетами на плоты. Косой кряхтит что-то за рогожкой, - может быть, исхитряется? Ледовик спрашивает - "котофф?" Косой говорит: "Готов-с", вылезает из-под рогожки и прикрывается. И он толстый, как Ледовик, блестит. Ледовик тычет его в живот и говорит удивленно-строго: "А-а... ти та-кой?!" А Василь Василич ему смеется: "Такой же, Ледовик Карлыч, как и вы-с!" И Ледовик смеется и говорит: "Лядно, карашо". Тут подходит к отцу высокий, худой мужик в рваном полушубке и говорит: "Дозвольте потягаться, как я солдат... на Балканах вымерз, это мне за привычку... без места хожу, может, чего добуду?" Отец говорит: "Валяй!" Солдат вмиг раздевается, и все трое выходят на плоты. Пашка сидит за столиком, один палец вылез из варежки, лежит на счетах. Конторщик немца стоит с часами. Отец кричит: "Раз, два, три... вали!" Прыгают трое враз. Я слышу, как Василь Василич перекрестился - крикнул: "Господи, благослови!" Пашка начал пощелкивать на счетах - раз, два, три... На черной дымящейся воде плавают головы, смотрят на нас и крякают. Неглубоко, по шейку. Косой отдувается, кряхтит: "Фух, ха-ра-шо... песочек..." Ледовик тоже говорит: "Фо-о-шень карашо... сфешо". А солдат барахтается, хрипит: "Больно тепла вода, пустите маненько похолодней!" Все смеются. Отец подбадривает: "Держись, Василья, не удавай!" А Косой весело: "В пу... пуху сижу!" Ледовика немцы его подбадривают - лопочут, народ на плоты ломится, будочник прибежал, все ахают, понукают: "Сорок одна, сорок две..." А они крякают и надувают щеки. У Косого волосы уж стеклянные, торчками. Слышится: ффу-у... у-ффу-у... "Что, Вася, - спрашивает отец, - вылезай лучше от греха, губы уж прыгают?" - "Будь п-койны-с, - хрипит Косой, жгет даже, чисто на по...полке па-ппарюсь..." А глаз выпучен на меня, и страшный. Солдат барахтается, будто полощет там, дрожит синими губами, сипит: "Го... готовьте... деньги... ффу... немец-то по... синел..." А Пашка выщелкивает: "Сто пятнадцать, сто шишнадцать..." Кричат: "Немец посинел!" А немец руку высунул и хрипит: "Таскайте... тофольно ко-коледно..." Его выхватывают и тащат. Спина у него синяя, в полосках. А Пашка себе почокивает: "Сто шишдесят одна..." На ста пятидесяти семи вытащили Ледовика, а солдат с Косым крякают. Отец уж топает и кричит: "Сукин ты кот, говорю тебе, вылезай!.." - "Не-эт... до-дорвался... досижу до сорока костяшек..." Выволокли солдата, синего, потащили тереть мочалками. Пашка кричит: "Сто девяносто восемь..." Тут уж выхватили Василь Василича. А он отпихнулся, и крякает: "Не махонькой, сам могу..." И полез на карачках в дверку.

       Крещенский вечер. Наши уехали в театры. Отец ведет меня к Горкину, а сам торопится на горы - поглядеть, как там Василь Василич. Горкин напился малинки и лежит укутанный, под шубой. Я читаю ему Евангелие, как крестился Господь во Иордане. Прочитал, - он и говорит:

       - Хорошо мне, косатик... будто и я со Христом крестился, все жилки разымаются. Вырастешь, тоже в ердани окунайся.

       Я обещаю окунаться. Спрашиваю, как Василь Василич исхитрился, что-то про гусиное сало говорили.

       - Да вот, у лакея немцева вызнал, что свиным салом тот натирается, и надумал: натрусь гусиным! А гусиным уши натри - нипочем не отморозишь. Верней свиного и оказалось. А солдат телом вытерпел, папашенька его в сторожа взял и пятеркой наградил. А Вася водочкой своей отогрелся, Господь простит... в Зоолоигическом саду на горах за выручкой стоит. А Ледовика чуть жива повезли. Хитрость-то на него же и оборотилась.

       Приходит скорняк и читает нам, как мучили св. Пантелеимона. Только начал, а тут Василь Василича и привозят. Начудил на горах, два дилижана с народом опрокинул и сам на голове с горы съехал, папашенька его домой прогнали. Василь Василича укладывают на стружки, к печке, - зазяб дорогой. Он что-то мычит, слышно только: "Одо... лел..." Лицо у него малиновое. Горкин ему строго говорит: "Вася, я тебе говорю, усни!" И сразу затих, уснул.

       Скорняк читает про Пантелеимона:

       "И повелел гордый скипетром и троном тиран Максимьян повесить мученика на древе и строгать когтями железными, а бока опалять свещами горящими... святый же воззва ко Господу, и руки мучителей ослабели, ногти железные выпали и свещи погасли. И повелел гордый тиран дознать про ту хитрость волшебную..."

       По разгоревшемуся лицу Горкина текут слезы. Он крестится и шепчет:

       - Ах, хорошо-то как, милые... чистота-то, духовная высота какая! А тот тиран - хи-трость, говорит!...

       Я смотрю на страшную картинку, где лежит с крещенской свечой "на исход души", а на пороге толпятся синие, - и кажется мне, что это отходит Горкин, похоже очень. Горкин спрашивает:

       - Ты чего, испугался... глядишь-то как?

       Я молчу. Смутно во мне мерцает, что где-то, где-то... кроме всего, что здесь, - нашего двора, отца, Горкина, мастерской... и всего-всего, что видят мои глаза, есть еще, невидимое, которое где-то, там... Но это мелькнуло и пропало. Я гляжу на сосудик с Богоявлением и думаю: откажет мне...

       И вдруг, видя в себе, как будет, кричу к картинке:

       - Не надо!.. не надо мне!!.

 

MACЛЕНИЦА

 

Масленица... Я и теперь еще чувствую это слово, как чувствовал его в детстве: яркие пятна, звоны - вызывает оно во мне; пылающие печи, синеватые волны чада в довольном гуле набравшегося люда, ухабистую, снежную дорогу, уже замаслившуются на солнце, с ныряющими по ней веселыми санями, с веселыми переборами гармоньи. Или с детства осталось во мне чудесное, непохожее ни на что другое, в ярких цветах и позолоте, что весело называлось "масленица"? Она стояла на высоком прилавке в банях. На большом круглом прянике - на блине? - от которого пахло медом - и клеем пахло! - с золочеными горками по краю, с дремучим лесом, где торчали на колышках медведи, волки и зайчики, - поднимались чудесные пышные цветы, похожие на розы, и все это блистало, обвитое золотою канителью... Чудесную эту "масленицу" устраивал старичок в Зарядье, какой-то Иван Егорыч. Умер неведомый Егорыч - и "масленицы" исчезли. Но живы они во мне. Теперь потускнели праздники, и люди как будто охладели. А тогда... всё и все были со мною связаны, и я был со всеми связан, от нищего старичка на кухне, зашедшего на "убогий блин", до незнакомой тройки, умчавшейся в темноту со звоном. И Бог на небе, за звездами, с лаской глядел на всех: масленица, гуляйте! В этом широком слове и т еперь еще для меня живая яркая радость, перед грустью... - перед постом?

       Оттепели все чаще, снег маслится. С солнечной стороны висят стеклянною бахромой сосульки, плавятся, звякают о льдышки. Прыгаешь на одном коньке, и чувствуется, как мягко режет, словно по толстой коже. Прощай, зима! Это и по галкам видно, как они кружат "свадьбой", и цокающий их гомон куда-то манит. Болтаешь коньком на лавочке и долго следишь за черной их кашей в небе. Куда-то скрылись. И вот проступают звезды. Ветерок сыроватый, мягкий, пахнет печеным хлебом, вкусным дымком березовым, блинами. Капает в темноте, - масленица идет. Давно на окне в столовой поставлен огромный ящик: посадили лучок, "к блинам"; зеленые его перышки - большие, приятно гладить. Мальчишка от мучника кому-то привез муку. Нам уже привезли: мешок голубой крупчатки и четыре мешка "людской". Привезли и сухих дров, березовых. "Еловые стрекают, - сказал мне ездок Михайла, - "галочка" не припек. Уж и поедим мы с тобой блинков!"

       Я сижу на кожаном диване в кабинете. Отец, под зеленой лампой, стучит на счетах. Василь Василич Косой стреляет от двери глазом. Говорят о страшно интересном, как бы не срезало льдом под Симоновом барки с сеном, и о плотах-дровняках, которые пойдут с Можайска.

       - А нащот масленой чего прикажете? Муки давеча привезли робятам...

       - Сколько у нас харчится?

       - Да... плотников сорок робят подались домой, на масляну... - поокивает Василь Василич. - Володимирцы, на кулачки биться, блины вытряхать, сами знаете наш обычай!.. - вздыхает, посмеиваясь, Косой.

       - Народ попридерживай, весна... как тараканы поразбегутся. Человек шестьдесят есть?

       - Робят-то шестьдесят четыре. Севрюжины соленой надо бы...

       - Возьмешь. У Жирнова как?..

       - Паркетчики, народ капризный! Белужины им купили да по селедке...

       - Тоже и нашим. Трои блинов, с пятницы зачинать. Блинов вволю давай. Масли жирней. На припек серого снетка, ко щам головизны дашь.

       - А нащот винца, как прикажете? - ласково говорит Косой, вежливо прикрывая рот.

       - К блинам, по шкалику.

       - Будто бы и маловато-с?.. Для прощеного... проститься, как говорится.

       - Знаю твое прощанье!..

       - Заговеюсь, до самой Пасхи ни капли в рот.

      - Два ведра - будет?

       - И довольно-с! - прикинув, весело говорит Косой. - Заслужут-с, наше дело при воде, чижолое-с.

       Отец отдает распоряжения. У Титова, от Москворецкого, для стола - икры свежей, троечной, и ершей к ухе. Вязиги у Колганова взять, у него же и судаков с икрой, и наваги архангельской, семивершковой. В Зарядье - снетка белозерского, мытого. У Васьки Егорова из садка стерлядок...

       - Преосвященный у меня на блинах будет в пятницу! Скажешь Ваське Егорову, налимов мерных пару для навару дал чтобы, и плес сомовий. У Палтусова икры для кальи, с отонками, пожирней, из отстоя...

       - П-маю-ссс... - говорит Косой, и в горле у него хлюпает. Хлюпает и у меня, с гулянья.

       - В Охотном у Трофимова - сигов пару, порозовей. Белорыбицу сам выберу, заеду. К ботвинье свежих огурцов. У Егорова в Охотном. Понял?

       - П-маю-ссс... Лещика еще, может?.. Его первосвященство, сказывали?..

       - Обязательно леща! Очень преосвященный уважает. Для заливных и по расстегаям - Гараньку из Митриева трактира. Скажешь - от меня. Вина ему - ни капли, пока не справит!.. Как мастер - так пьяница!..

       - Слабость... И винца-то не пьет, рябиновкой избаловался. За то из дворца и выгнали... Как ему не дашь... запасы с собой носит!

       - Тебя вот никак не выгонишь, подлеца!.. Отыми, на то ты и...

       - В прошлом годе отымал, а он на меня с ножо-ом!.. Да он и нетверезый не подгадит, кухарку вот побить может... выбираться уж ей придется. И с посудой озорничает, все не по нем. Печку велел перекладать, такой-то царь-соломон!..

       Я рад, что будет опять Гаранька, и будет дым коромыслом. Плотники его свяжут к вечеру и повезут на дровнях в трактир с гармоньями.

       Масленица в развале. Такое солнце, что разогрело лужи. Сараи блестят сосульками. Идут парни с веселыми связками шаров, гудят шарманки. Фабричные, внавалку, катаются на извозчиках с гармоньей. Мальчишки "в блина играют": руки назад, блин в зубы, пытаются друг у друга зубами вырвать - не выронить, весело бьются мордами.

       Просторная мастерская, откуда вынесены станки и ведерки с краской, блестит столами: столы поструганы, для блинов. Плотники, пильщики, водоливы, кровельщики, маляры, десятники, ездоки - в рубахах распояской, с намасленными головами, едят блины. Широкая печь пылает. Две стряпухи не поспевают печь. На сковородках, с тарелку, "черные" блины пекутся и гречневые, румяные, кладутся в стопки, и ловкий десятник Прошин, с серьгой в ухе, шлепает их об стол, словно дает пo плеши. Слышится сочно - ляппп! Все по череду: ляп... ляп... ляпп!.. Пар идет от блинов винтами. Я смотрю от двери, как складывают их в четверку, макают в горячее масло в мисках и чавкают. Пар валит изо ртов, с голов. Дымится от красных чашек со щами с головизной, от баб-стряпух, со сбившимися алыми платками, от их распаленных лиц, от масленых красных рук, по которым, сияя, бегают желтые язычки от печки. Синеет чадом под потолком. Стоит благодатный гул: довольны.

       - Бабочки, подпекай... с припечком - со снеточком!..

       Кадушки с опарой дышат, льется-шипит по сковородкам, вспухает пузырями. Пахнет опарным духом, горелым маслом, ситцами от рубах, жилым. Все чаще роздыхи, передышки, вздохи. Кое-кто пошабашил, селедочную головку гложет. Из медного куба - паром, до потолка.

       - Ну, как, робятки?.. - кричит заглянувший Василь Василич, - всего уели? - Заглядывает в квашни.

       - Подпекай-подпекай, Матрешь... не жалей подмазки, дадим замазки!..

       Гудят, веселые.

       - По шкаличку бы еще, Василь Василич... - слышится из углов, - блинки заправить.

      - Ва-лляй!.. - лихо кричит Косой. - Архирея стречаем, куды ни шло...

       Гудят. Звякают зеленые четверти о шкалик. Ляпают подоспевшие блины.

       - Хозяин идет!.. - кричат весело от окна,

       Отец, как всегда, бегом, оглядывает бойко.

       - Масленица как, ребята? Все довольны?..

       - Благодарим покорно... довольны!..

       - По шкалику добавить! Только смотри, подлецы... не безобразить!..

       Не обижаются: знают - ласка. Отец берет ляпнувший перед ним блинище, дерет от него лоскут, макает в масло.

       - Вкуснее, ребята, наших! Стряпухам - по целковому. Всем по двугривенному, на масленицу!

       Так гудят - ничего и не разобрать. В груди у меня спирает. Высокий плотник подхватывает меня, швыряет под потолок, в чад, прижимает к мокрой, горячей бороде. Сует мне блина, подсолнушков, розовый пряник в махорочных соринках, дают крашеную ложку, вытерев круто пальцем, - нашего-то отведай! Все они мне знакомы, все ласковы. Я слушаю их речи, прибаутки. Выбегаю во двор. Тает большая лужа, дрызгаются мальчишки. Вываливаются - подышать воздухом, масленичной весной. Пар от голов клубится. Потягиваются сонно, бредут в сушильню - поспать на стружке.

       Поджидают карету с архиереем. Василь Василич все бегает к воротам. Он без шапки. Из-под нового пиджака розовеет рубаха под жилеткой, болтается медная цепочка. Волосы хорошо расчесаны и блещут. Лицо багровое, глаз стреляет "двойным зарядом", Косой уже успел заправиться, но до вечера "достоит". Горкин за ним досматривает, не стегнул бы к себе в конторку. На конторке висит замок. Я вижу, как Василь Василич вдруг устремляется к конторке, но что-то ему мешает. Совесть? Архиерей приедет, а он дал слово, что "достоит". Горкин ходит за ним, как нянька:

       - Уж додержись маненько, Василич... Опосля уж поотдохнешь.

       - Д-держусь!.. - лихо кричит Косой. - Я-то... дда не до... держусь?..

       Песком посыпано до парадного. Двери настежь.

       Марьюшка ушла наверх, выселили ее из кухни. Там воцарился повар, рыжий, худой Гаранька, в огромном колпаке веером, мелькает в пару, как страх. В окно во двор мне видно, как бьет он сподручных скалкой. С вечера зашумел. Выбегает на снег, размазывает на ладони тесто, проглядывает на свет зачем-то.

       - Мудрователь-то мудрует! - с почтением говорит Василь Василич. - В царских дворцах служил!..

       - Скоро ли ваш архирей наедет?.. Срок у меня доходит!.. - кричит Гаранька, снежком вытирая руки.

       С крыши орут: "Едет!..".

       Карета с выносным, мальчишкой. Келейник соскакивает с козел, откидывает дверцу. Прибывший раньше протодьякон встречает с батюшками и причтом. Ведут архиерея по песочку, на лест-ницу. Протодьякон ушел вперед, закрыл собою окно и потрясает ужасом:

       Исполла э-ти де-спо-та-ааааа...

       Рычанье его выкатывается в сени, гремит по стеклам, на улицу. Из кухни кричит Гаранька:

      - Эх, зачинаю, расстегаи!..

       - Зачина-ай!.. - кричит Василь Василич умоляющим голосом и почему-то пляшет.

       Стол огромный. Чего только нет на нем! Рыбы, рыбы... икорницы в хрустале, во льду, сиги в петрушке, красная семra, лососина, белорыбица-жемчужница, с зелеными глазками огурца, глыбы паюсной, глыбы сыру, хрящ осетровый в уксусе, фарфоровые вазы со сметаной, в которой торчком ложки, розовые масленки с золотистым кипящим маслом на конфорках, графинчики, бутылки... Черные сюртуки, белые и палевые шали, "головки", кружевные наколочки...

       Несут блины, под покровом...

       - Ваше преосвященство!..

       Архиерей сухощавый, строгий, - как говорится, постный. Кушает мало, скромно. Протодиакон - против него, громаден, страшен. Я вижу с уголка, как раскрывается его рот до зева, и наваленные блины серые от икры текучей, льются в протодьякона стопами. Плывет к нему сиг, и отплывает с разрытым боком. Льется масло в икру, в сметану. Льется по редкой бородке протодьякона, по мягким губам, малиновым.

       - Ваше преосвященство... а расстегайчика-то к ушице!..

       - Ах, мы, чревоугодники... Воистину, удиви-тельный расстегай!.. - слышится в тишине, как шелест, с померкших губ.

       - Самые знаменитые, гаранькинские расстегаи, ваше преосвященство: на всю Москву-с!..

       - Слышал, слышал... Наградит же Господь талантом для нашего искушения!.. Уди-ви-тельный расстегай...

       - Ваше преосвященство... дозвольте просить еще?..

       - Благослови, преосвященный владыко... - рычит протодьякон, отжевавшись, и откидывает ручищей копну волос.

       - Ну-ну, отверзи уста, протодьякон, возблагодари... - ласково говорит преосвященный. - Вздохни немножко...

       Василь Василич чего-то машет и вдруг садится на корточки! На лестнице запруда, в передней давка. Протодьякон в славе: голосом гасит лампы и выпирает стекла. Начинает из глубины, где сейчас у него блины, кажется мне, по голосу-ворчанью. Волосы его ходят под урчанье. Начинают дрожать лафитнички - мелким звоном. Дрожат хрустали на люстрах, дребезгом отвечают окна. Я смотрю, как на шее у протодьякона дрожит-набухает жила, как склонилась в сметане ложка... чувствую, как в груди у меня спирает и режет в ухе. Господи, упадет потолок сейчас!..

       Преосвященному и всему освященному собору... и честному дому сему...

       мно-га-я... ле... т-та-а-аааааа!!!..

       Гукнуло-треснуло в рояле, погасла в углу перед образом лампадка!.. Падают ножи и вилки. Стукаются лафитнички. Василь Василич взвизгивает, рыдая:

       - Го-споди!..

       От протодьякона жар и дым. На трех стульях раскинулся. Пьет квас. За ухою и расстегаями - опять и опять блины. Блины с припеком. За ними заливное, опять блины, уже с двойным припеком. За ними осетрина паровая, блины с подпеком. Лещ необыкновенной величины, с грибками, с кашей... наважка семивершковая, с белозерским снетком в сухариках, политая грибной сметанкой... блины молочные, легкие, блинцы с яичками... желе апельсиновое, пломбир миндальный - ванилевый...

       Архиерей отъехал, выкушав чашку чая с апельсинчиком - "для осадки". Отвезли протодьякона, набравшего расстегайчиков в карманы, навязали ему в кулек диковинной наваги, - "зверь-навага!" Сидят в гостиной шали и сюртуки, вздыхают, чаек попивают с апельсинчиком. Внизу шумят. Гаранька требует еще бутылку рябиновки и уходить не хочет, разбил окошко. Требуется Василь Василич - везти Гараньку, но Василь Василич "отархиреился, достоял", и теперь заперся в конторке. Что поделаешь - масленица! Гараньке дают бутылку и оставляют на кухне: проспится к утру. Марьюшка сидит в передней, без причала, сердитая. Обидно: праздник у всех, а она... расстегаев не может сделать! Загадили всю кухню. Старуха она почтенная. Ей накладывают блинков с икоркой, подносят лафитничек мадеры, еще подносят. Она начинает плакать и мять платочек:

       - Всякие пирожки могу, и слоеные, и заварные... и паштетом, и кулебяки всякие, и любое защипное... А тут, накась... незащипанный пирожок не сделать! Я ему расстегаями нос утру! У Расторгуевых жила... митрополиты ездили, кулебяки мои хвалили...

       Ее уводят в залу, уговаривают спеть песенку и подносят лафитничек. Она довольна, что все ее очень почитают, и принимается петь про "графчика, разрумяного красавчика":

       На нем шляпа со пером,

       Табакерка с табако-ом!..

       И еще, как "молодцы ведут коня под уздцы... конь копытом землю бьет, бел-камушек выбиет..." - и еще удивительные песни, которых никто не знает.

       В субботу, после блинов, едем кататься с гор. Зоологический сад, где устроены наши горы, - они из дерева, и залиты льдом, - завален глубоким снегом, дорожки в сугробах только. Видно пустые клетки с сухими деревцами: ни птиц, ни зверей не видно. Да теперь и не до зверей.

       Высоченные горы на прудах. Над свежими тесовыми беседками на горах пестро играют флаги. Рухаются с рычаньем высокие "дилижаны" с гор, мчатся по ледяным дорожкам, между валами снега с воткнутыми в них елками. Черно на горах народом. Василь Василич распоряжается, хрипло кричит с верхушки; видно его высокую фигуру в котиковой, отцовской, шапке. Степенный плотник Иван помогает Пашке-конторщику резать и выдавать билетики, на которых написано: "С обоих концов по разу". Народ длинным хвостом у кассы. Масленица погожая, сегодня немножко закрепило, а после блинов - катается.

      - Милиен народу! - встречает Василь Василич. - За тыщу выручки, катальщики не успевают, сбились... какой черед!..

       - Из кассы чтобы не воровали, - говорит отец и безнадежно машет. - Кто вас тут усчитает!..

       - Ни Бо-же мой!.. - вскрикивает Василь Василич, - кажныя пять минут деньги отымаю, в мешок ссыпаю, да с народом не сообразишься, швыряют пятаки, без билетов лезут... Эна, купец швырнул! Терпения не хватает ждать... Да Пашка совестливый... ну, трешница проскочит, больше-то не уворует, будь покойны-с.

       По накатанному лотку втаскивают веревками вернувшиеся с другой горы высокие сани с бархатными скамейками - "дилижаны" - на шестерых. Сбившиеся с ног катальщики, статные молодцы, ведущие "дилижаны" с гор, стоя на коньках сзади, весело, в меру, пьяны. Работа строгая, не моргни: крепко держись за поручни, крепче веди на скате, "на корыте".

       - Не изувечили никого, Бог миловал? - спрашивает отец высокого катальщика Сергея, моего любимца.

       - Упаси Бог, пьяных не допускаем-с. Да теперь покуда мало, еще не разгорелись. С огнями вот покатим, ну когда осмелеют, станут шибко одолевать... в шею даем!

       И как только не рухнут горы! Верхушки битком набиты, скрипят подпоры. Но стройка крепкая: владимирцы строили, на совесть.

       Сергей скатывает нас на "дилижане". Дух захватывает и падает сердце на раскате. Мелькают елки, стеклянные, разноцветные шары, повешенные на проволоках, белые ленты снега. Катальщик тормозит коньками, режет-скрежещет льдом. Василь Василич уже разогрелся, пахнет от него пробками и мятой. Отец идет считать выручку, а Василь Василич говорит: "Поручи надежному покатать!" Василь Василич хватает меня под мышку, как узелок, и шепчет: "Надежней меня тут нету". Берет низкие саночки - "американки", обитые зеленым бархатом с бахромой, и приглашает меня - скатиться.

       - Со мной не бойся, купцов катаю! - говорит он, садясь верхом на саночки.

       Я приваливаюсь к нему, под бороду, в страхе гляжу вперед... Далеко внизу ледяная дорожка в елках, гора, с черным пятном народа, и вьются флаги. Василь Василич крякает, трогает меня за нос варежкой, засматривает косящим глазом. Я по мутному глазу знаю, что он "готов". Катальщики мешают, не дают скатывать, говорят: "Убить можешь!" Но он толкает ногой, санки клюют с помоста, и мы летим.... ахаемся в корыто спуска и выносимся лихо на прямую.

       - Во как мы-та-а-а!.. - вскрикивает Василь Василич, - со мной нипочем не опрокинешься!.. - прихватывает меня любовно, и мы врезаемся в снежный вал.

       Летит снеговая пыль, падает на нас елка, саночки вверх полозьями, я в сугробе; Василь Василич мотает валенками в снегу, под елкой.

       - Не зашибся?.. Господь сохранил... Маленько не потрафили, ничего! - говорит он тревожным голосом. - Не сказывай папаше только... я тебя сейчас скачу лучше на наших саночках, те верней.

       К нам подбегают катальщики, а мы смеемся.

       Катают меня на "наших", еще на каких-то "растопырях". Катальщики веселые, хотят показать себя. Скатываются на коньках с горы, руки за спину, падают головами вниз. Сергей скатывается задом. Скатывается вприсядку, вприсядку задом. Кричит: "Ура!". Сергей хлопает себя шапкой:

       - Разуважу для масленой... гляди, на одной ноге!..

       Рухается так страшно, что я не могу смотреть. Эн уж он где, катит, откинув ногу. Кричат "Ура-а-а!.." Купец в лисьей шубе покатился, безо всего, на скате мешком тряхнулся - и прямо головой в снег.

       - Извольте, на метле! - кричит какой-то отчаянный, крепко пьяный. Падает на горе, летит через голову метла.

       Зажигают иллюминацию. Рычат гулкие горы пустотой. Катят с бенгальскими огнями, в искрах. Гудят в бубны, пищат гармошки, - пьяные навалились на горы, орут: "Пропадай, Таганка-а-а!.." Катальщики разгорячились, пьют прямо из бутылок, кричат: "В самый-то раз теперь, с любой колокольни скатим!" Хватает меня Сергей:

       - Уважу тебя, на коньках скачу! Только, смотри, не дергайся!..

       Тащит меня на край.

       - Не дури, убьешь!.. - слышу я чей-то окрик и страшно лечу во тьму.

       Рычит подо мной гора, с визгом ворчит на скате, и вот - огоньки на елках!..

       - Молодча-га ты, ей-Богу!.. - в ухо шипит Сергей, и мы падаем в рыхлый снег, - насыпало полный ворот.

       - Папаше, смотри, не сказывай! - грозит мне Сергей и колет усами щечку. Пахнет от него винцом, морозом.

       - Не замерз, гулена? - спрашивает отец. - Ну, давай я тебя скачу.

       Нам подают "американки", он откидывается со мной назад, - и мы мчимся, летим как ветер. Катят с бенгальскими огнями, горят разноцветные шары, - и под нами, во льду, огни...

       Масленица кончается: сегодня последний день, прощеное воскресенье. Снег во дворе размаслился. Приносят "масленицу" из бань - в подарок. Такая радость! На большом круглом прянике стоят ледяные горы из золотой бумаги и бумажные вырезанные елочки; в елках, стойком на колышках, - вылепленные из теста и выкрашенные сажей, медведики и волки, а над горами и елками - пышные розы на лучинках, синие, желтые, пунцовые... - всех цветов. И над всей этой "масленицей" подрагивают в блеске тонкие золотые паутинки канители. Банщики носят "масленицу" по всем "гостям", которых они мыли, и потом уж приносят к нам. Им подносят винца и угощают блинами в кухне.

       И другиеnbsp; блины сегодня, называют - "убогие". Приходят нищие - старички, старушки. Кто им спечет блинков! Им дают по большому масленому блину - на помин души. Они прячут блины за пазуху и идут по другим домам.

       Я любуюсь, любуюсь "масленицей", боюсь дотронуться, - так хороша она. Вся - живая! И елки, и медведики, и горы... и золотая над всем игра. Смотрю и думаю: масленица живая... и цветы, и пряник - живое все. Чудится что-то в этом, но что? Не могу сказать.

       Уже много спустя, вспоминая чудесную "масленицу", я с удивленьем думал о неизвестном Егорыче. Умер Егорыч - и "масленицы" исчезли: нигде их потом не видел. Почему он такое делал? Никто мне не мог сказать. Что-то мелькало мне?.. Пряник... - да не земля ли это, с лесами и горами, со зверями? А чудесные пышные цветы - радость весны идущей? А дрожащая золотая паутинка - солнечные лучи, весенние?.. Умер неведомый Егорыч - и "масленицы", живые, кончились. Никто без него не сделает.

       Звонят к вечерням. Заходит Горкин - "масленицу" смотреть. Хвалит Егорыча:

       - Хороший старичок, бедный совсем, поделочками кормится. То мельнички из бумажек вертит, а как к масленой подошло - "масленицы" свои готовит, в бани, на всю Москву. Три рубля ему за каждую платят... сам выдумал такое, и всем приятность. А сказки какие сказывает, песенки какие знает!.. Ходили к нему из бань за "масленицами", а он, говорят, уж и не встает, заслабел... и в холоду лежит. Может, эта последняя, помрет скоро. Ну, я к вечерне пошел, завтра "стояния" начнутся. Ну, давай друг у дружки прощенья просить, нонче прощеный день.

       Он кланяется мне в ноги и говорит: "Прости меня, милок, Христа ради". Я знаю, что надо делать, хоть и стыдно очень: падаю ему в ноги, говорю: "Бог простит, прости и меня, грешного", - и мы стукаемся головами и смеемся.

       - Заговены нонче, а завтра строгие дни начнутся. Великий Пост. Ты уж "масленицу"-то похерь до ночи, завтра-то глядеть грех. Погляди-полюбуйся - и разбирай... пряничка поешь, заговеться кому отдай.

       Приходит вечер. Я вытаскиваю из пряника медведиков и волков... разламываю золотые горы, не застряло ли пятачка, выдергиваю все елочки, снимаю розы, срываю золотые нитки. Остается пустынный пряник. Он необыкновенно вкусный. Стоял он неделю в банях, у "сборки", где собирают выручку, сыпали в "горки" денежки - на масленицу на чай, таскали его по городу... Но он не-обыкновенно вкусный: должно быть, с медом.

       Поздний вечер. Заговелись перед Постом. Завтра будет печальный звон. Завтра - "Господи и Владыко живота моего..." будет. Сегодня прощеный день, и будем просить прощенья: сперва у родных, потом у прислуг, у дворника, у всех. Вассу кривую встретишь, которая живет в "темненькой", и у той надо просить прощенья. Идти к Гришке и поклониться в ноги? Недавно я расколол лопату, и он сердился. А вдруг он возьмет и скажет: "Не прощаю!"

       Падаем друг дружке в ноги. Немножко смешно и стыдно, но после делается легко, будто грехи очистились.

       Мы сидим в столовой и после ужина доедаем орешки и пастилу, чтобы уж ничего не осталось на Чистый Понедельник. Стукает дверь из кухни, кто-то лезет по лестнице, тычется головою в дверь. Это Василь Василич, взъерошенный, с напухшими глазами, в расстегнутой жилетке, в розовой под ней рубахе. Он громко падает на колени и стукается лбом в пол.

       - Простите Христа ради... для праздничка... - возит он языком и бухается опять. - Справили маслену.... нагрешили... завтра в пять часов... как стеклышко... будь п-койны-с!..

       - Ступай, проспись, Бог простит!.. - говорит отец. - И нас прости, и ступай.

       - Про-щаю!.. всех прощаю, как Господь... Иисус Христос... велено прощать!.. - Он присаживается на пятки и щупает на себе жилетку. - По-Бо-жьи... все должны прощать... И все деньги ваши... до копейки!.. вся выручка, записано у меня... до гро-шика... простите Христа ради!..

       Его поднимают и спроваживают в кухню. Нельзя сердиться - прощеный день.

       Помолившись Богу, я подлезаю под ситцевую занавеску у окошка и открываю форточку. Слушаю, как тихо. Черная ночь, глухая. Потягивает сыро ветром. Слышно, как капает, булькает скучно. Бубенцы, как будто?.. Прорывается где-то вскрик, неясно. И опять тишина, глухая. Вот она, тишина Поста. Печальные дни его наступают в молчанье, ночью, под унылое бульканье капели.

       

       Декабрь 1927 - декабрь 1931

 

II - ПРАЗДНИКИ - РАДОСТИ

 

ЛЕДОКОЛЬЕ

 

Отец посылает Горкина на Москву-реку, на ледокольню, чтоб навел порядок. Взялись две тысячи возков льду Горшанову доставить, - пивоваренный завод на Шаболовке, от нас неподалеку, - другую неделю возим, а и половины не довезли. А уж март месяц, ростепель пойдет, лед затрухлявеет, таскать неспособно будет, обламываться начнет, на ледовине стоять опаско, - и оставим Горшанова безо льду. Крестопоклонная на дворе, а Василь Василич, "Косой", с подлецом-портомойщиком Дениской, масленицу все справляет...

       - Пьяного захватишь, - палкой его оттуда, какой это приказчик! По шеям его, пускай убирается в деревню, скажи ему от меня! До Алексей-Божья-человека... - сегодня у нас, что, десятое?.. - все чтобы у меня свезти, какая уж тогда возка!

       - Какая возка... - говорит Горкин озабоченно, - подойдут Дарьи-за... сори-пролуби, вежливо сказать... ледок замолочнится, водой пойдет, крепости в нем не будет... Горшанову обидно будет. Попужаю Косого, - поспеем, Господь даст.

       Отец сам бы поехал, да спины разогнуть не может, "прострел": оступился на ледокольне, к вечеру дело было, ледком ледовину затянуло, снежком позапорошило, он в нее и попал, по шейку.

       - Ледоколов добавь, воробьевских с простянками поряди... неустойка у меня, по полтиннику с возка... да не в неустойке дело: никогда не было такого, осрамить меня, с... с...!

       Горкин обнадеживает: "Поспеем, Господь даст", - берет с собой шустрого паренька Ондрейку, который летось священного голубка на шатерчик сделал, как Царицу Небесную принимали, - и одевается потеплей: поверх казакинчика на зайце натягивает хороший полушубок, романовский, черненький, с зеленой выстрочкой, теплые варежки под рукавицы и подшитые кожей валенки. На реке знобко, потеплей надо одеваться.

       Я не был еще на ледокольне, и там какая-то ярмонка, - жара прямо! до сорока лошадок с саночками-простянками ледок вываживают с реки и всякого-то сбродного народу, с Хитрова рынка порядили, выламывают ледок, баграми из ледовины тянут, как сахар колют, - Горкин рассказывал. Уж прошусь с ним, а он отмахивается: "Некому за тобой смотреть, и лошади зашибут, и под лед осклизнуться можешь, и мужики ругаются... нечего тебе там делать". Он сердится и грозится даже, когда я кричу ему, что сам на Москву-реку убегу, дорогу знаю:

       - Только прибеги у меня... я те, самовольник, обязательно в пролуби искупаю, узнаешь у меня!..

       Говорит он так строго, что я боюсь, - ну-ка и взаправду искупает? Я прошусь у отца, говорю ему: "Басню я про Лисицу выучил..." А я так хорошо выучил, что Сонечка, старшая сестрица, похвалила, а она очень строгая. А тут сказала: "Ишь ты какой, как настоящая лисица поешь... ну-ка еще скажи..." И отец слышал про Лисицу. И говорит:

       - Возьми его, Панкратыч, на ледокольню, он тебе про Лисицу скажет. Пора ему к делу приучаться, все-таки глаз хозяйский... - смеется так.

       А Горкин даже и доволен словно, - сразу повеселел:

       - Раз уж папашенька дозволяет - поедем, - обряжайся.

       Я надеваю меховые сапожки и армячок с красным кушаком, заматывают меня натуго башлыком, и вот я прыгаю на снежку у каретного сарая, где Антипушка запрягает в лубяные саночки Кривую, - другие лошадки все в разгоне. Попрыгиваю и напеваю Горкину:

       Зимой, ране-хонько, близ жи-ла,

       Лиса у проруби пила в большо-ой мороз...

       Слушает Горкин, и Ондрейка, и даже будто Кривая слушает, распустила губы. Антипушка засупонивает, подняв ногу, и подбадривает меня: "А ну, ну!" Скорей бы ехать, а он все-то копается, мажет Кривой копытца. Не на парад нам, чего тут копытца мазать! Нельзя не мазать: копытца старые, а дорога теперь какая, во-лглая... - надо беречь старуху. И правда, снег начинает маслиться, вот-вот потекут сосульки: пока пристыли, крепко висят с сараев, а дымок вон понизу стелется, - ростепели начнутся. Видно, конец зиме: галочьи "свадьбы" кружат, воздух затяжелел, стал гуще, будто и он замаслился, - попахивает двором, сенцом, еловыми досками-штабелями, и петуху уж в голову ударяет, - "гребешок-то какой махровый... к весне дело!"

       Садимся в лубяные саночки на сено, вытрухиваем на улицу, - туп-туп на зарубах о передок. На Калужском рынке ползут и ползут простянки, везут ледок на Шаболовку, к Горшанову.

       - Наши, - говорит Горкин, - ледок-то как замучаться стал, прозраку-крепости той нету, как об Крещенье, вот под "ердань" ломали. Как у вас тама-то?.. - окликает он мужика, а Кривая уж знает, что остановиться надо, - которая нонче возка?..

       - Четвертая... - говорит мужик, придерживая возок. - Верно, что мало, да энти вон, ледоломы-дуроломы шабашут все... ка-призные!.. пива, вишь, им подай, с Горшанова выжимают. Нам-то там ковшами подносят, сусла... управляющий велит, для раззадору, а энти... - "погожай, леду не наломали!" - выжимают... Василь-то Василич?.. да ничего, веселый, пир у них нонче, порт-мойщик аменины празднует, от Горшанова ящик им пива привезли.

       - Гони, Ондрюшка, - торопит Горкин, - вот те два! Денис-то и вправду именинник нонче, теперь чего уж с ними... Ледоломы шабашут... а Косой чего смотрит?! Погоняй Ондрюша, погоняй... дадим ему разгон...

       Но Кривая, как ее ни гони, потрухивает себе, бегу не прибавляет, такая уж у ней манера, с прабабушки Устиньи: в церковь ее всегда возили, а в церковь - не на пир спешить, а чинно, не торопясь; ехать домой, к овсу, - весело побежит.

       Вот уж и Крымский мост. Наша ледокольня влево от него: темная полынья на снежной великой глади, тянется далеко, чуть видно. С реки ползут на подъеме возки со льдом; сверху мчатся порожняки: черные мужики, стойком, крутят над головой вожжами, спешат забирать погрузку. Вдоль полыньи, сколько хватает глаза, чернеют ледоломы, как вороны, тукают в лед носами; тянут баграми льдины, раскалывают в куски, как сахар. У черного края ледовины - горки наколотого льду, мутно-зеленоватого, будто постный сахар. Бурые мужики, уж в полушубках, скинув ушастые азямы, швыряют в санки: видно, как падает, только не слышно стука.

       Мы съезжаем по шаткой наезженной дороге к вмерзшим во льду плотам: это и есть наша порто-мойка. На ней в прорубях плещется черная вода: бабы белье полощут, красные руки плещутся в бело-белом. Кривая знает, как надо на раскатцах, - едва ступает. Сзади мчат на нас мужики в простянках, крутят подмерзшими вожжами, гикают... - подшибут! Горкин страшно кричит: "Легше!.. придерживай... ребенка убьешь!.." Я задираю голову в башлыке и вижу: храпят надо мной оскаленные морды, дымятся ноздри, вздымаются скрипучие оглобли... мчится с горы на нас рыжий мужик в азяме, - уши, как у слона, - трещат-ударяются простянки, сшибают лубянки наши, прямо под снеговую гривку... а мне даже весело, не страшно.

       - Да сде-рживай... лешья голова!.. - с криком выпрыгивает из санок Горкин и подымает руки на мчащихся с гиканьем за нами, - сворачь!.. сворачь, те говорю!.. Го-споди, греха с ими, чумовыми... пьяные, одурели!..

       И все несутся, несутся порожняком за льдом...

       - Пронесло... - воздыхает Горкин и крестится, - слава Те Господи! Долго ли голову пробить оглоблей... вот как брать-то тебя!.. я-то знаю, чего бывает... спешка, дело горячее. Спасибо, Кривая сама свернула под бугорок... старинная лошадка, зна-ет... А на Чаленьком бы поехали... он бы сейчас за ними увязался, тут бы и костей не собрать... ишь, раскат-то какой наездили!

       Навстречу, хрупая по хрустящим льдышкам, вытягивают в горку возки с ледком. Спокойные мужики, в размашистых азямах, хрустко ступают в валенках, покуривая трубки и свернутые из газетки "ножки". Зеленый дымок махорки тянет по ветерку: будто и ледком пахнет, зимней еще Москвой-рекой.

       - Ну, как, Степа?.. - окликает Горкин знакомого воробьевского мужика. - Оборачиваете без задержки? Ледоломы-то поспевают ледок давать?..

      - Здравствуй, Михал Панкратыч! - говорит мужик. - Теперь по-шло, обломал их Василь Василич, а то хоть бросай работу. Так взялись - откуда что берется... гляди, сколько наворотили!

       - Один одно плетет, другой - другое, вот и пойми их! - дивится Горкин. - Ишь, по ледовине-то... валы льду! А тот говорил - нечего возить. Сейчас разберем дело.

       Привязываем Кривую к столбику, к сторонке от дороги, и бредем по колено в снегу к сторожке. Нас не видно: окошко сторожки на реку. Из железной трубы сыплются в дымке искры, - здорово растопил Денис. Горкин смотрит из-под руки на чернеющую народом ледокольню: выглядывает, пожалуй, Василь Василича.

       - Нет, не видать... - говорит Ондрейка, - в сторожке греется.

       - Гре-ется... - в сердцах говорит Горкин, голос его дрожит, - хо-рош приказчик! Народишка без досмотру... покажем ему сейчас гулянки. Знает, что нездоров хозяин, вот и... и поста не боится, что хошь ему! И Дениска за бабами не смотрит, корзин не считает... - мой себе! хороши, нечего сказать!..

       Входим в сторожку. Железная печка полыхает с гулом, от жара дышать нечем. За столиком из досок, на козлах, сидит пламенно-красный Василь Василич, в розовой рубахе, в расстегнутой жилетке; жирные его волосы нависли, закрыли лоб, а мутный, некосой глаз смотрит на нас в упор. Перед печкой, на куче щепок и чурбаков, впривалку сидит Денис, тоже в одной рубахе, и пробует гармонью. На столике - закопченный чайник, - "ишь, бархатный у меня чайничек!" - бывало хвалил Денис, - пупырчатые зеленые стаканчики, куски пирога с морковью, обглоданная селедка, печеная горелая картошка и грязная горка соли. А под столиком, в корзине-колыбельке, - четвертная бутыль зеленая вина.

       - Молодцы-ы... - говорит Горкин, тряся бородкой, - хорошо празднуете... а хозяйско дело само делается?.. А? Сколько нонче возков прошло, ну?!

       Денис вскидывается со щепы, схватывает чурбан, шлепает по нем черной лапой, словно счищает грязь, и кричит во всю глотку:

       - Гость дорогой!.. Михал Панкратыч!.. во подгадали ка-ак!.. Аменинник нонче я... с ан-делом проздравляюсь... п-жалуйте пирожка!..

       Василь Василич поднимается грузно, не торопясь, икает, распяливает на нас мутные глаза, - не понимает будто. Сипит, едва ворочает языком, - "сколька-a?.." - лезет под полушубок, на котором сидел, роется в нем, нашаривает... - и вытаскивает из шерсти знакомую мне истрепанную "книжечку-хитрадку", где "прописано все, до малости". Там, я знаю, выписаны какие-то кривые штучки, хвостики, кружочки, палочки, куколки, цепочки, кочережки, молоточки... - но что это такое, никто, кроме него, не знает. И Горкин даже не знает, говорит: "У него своя грамота-рихметика". Мы молчим, и Денис молчит, смахивает с чурбашка и все пришлепывает. Василь Василич слюнит палец и водит что-то по книжечке...

       - Ско-лька-а?.. А вот, Панкратыч... - говорит он с запинкой, поекивает, - та-ак кипит... х-роший народ попался... не нахвалюсь... самоходом шпарют... не на... нарадуюсь!.. Сушусь маненько, со-хну... у огонька... ввалился утресь по саму шейку... со-хну!.. До обеда за два ста возков свезли, без запину... так и доложи хозяину... во как! Был, мол, запор... пошабашили, с-сукины коты, прижимали... завиствовали, скажи... ледовозам сусла, нам по усам!.. В точку привел, Панкратыч... А... для аменин, Денис меня угостил, а я дела не забываю... я, хозяйское добро... в воде не горит, в огню не тонет! Во, гляди Панкратыч... - тычет он в кривые штучки обмороженным сизым пальцем, - в-вот, я-ственно... двести семой возок... за нонче, до обеда!.. А все-на все... тыща... и три ста сорок возков. Два-три дни - и шабаш!.. навсягды оправдаюсь, Михал Панкратыч... Потому я... от со-вести!..

       Горкин ни слова не говорит, велит мне идти с собой на ледокольню, а Ондрейке забрать ломов и тоже идти за нами.

       - Осе-рчал!.. - вскрикивает Василь Василич и всплескивает руками. - Ну, за что? за что?!.

       Он так жалостно вскрикивает, что мне жалко. Слышу на выходе, Денис ему отвечает, и тоже жалостно:

       - Ни за что!..

       Горкин и на меня сердит: ведет за руку по выбитой на снегу кривой тропинке и чего-то все дергает. Чего он дергает?.. И ворчит:

       - Да иди ты, не дергайся!.. Чисто крот накопал, куда ни ступи... позадь меня, сказываю, иди, не тормошись... в прорубку ввалишься, дурачок!.. Ишь, накопал-понапробивал, на самой-то на тропке, и вешки-то не воткнул, дурак!..

       Теперь я вижу: пробиты лунки во льду, чуть ледком затянуло только. Спрашиваю, что это.

       - Ры-бку Дениска на "кобылку" ловит, нет у него делов! Да не оступись ты, за мной иди!..

       На какую кобылку?..

       Мы выходим на ледокольню.

       Тянется темная полынья, плещется на ней "сало", хрустяшки-льдинки. Вдоль нее, по блестящей, будто намасленной дороге, туго ползут возки с сизыми ледяными глыбами. По встречной дороге, рядом, легко несутся порожняки-простянки с веселыми мужиками. Кричат нам: "Йей, подшибу, сворачь!.." Пьяные мужики? Лица у них все красные, как огонь, иные на санках пляшут. Горкин трясет бородкой, повеселел:

      - Горшановское-то играет!.. а ничего, дружно работают молодчики.

       Подходим к самому ледоколью. Совсюду слышно, как тукают в лед ломами, словно вперегонки; в сверканьи отбрызгивают льдышки; хрупают под ногой хрусталики. Горкин и тут все не отпускает; склизко, хоть до черной воды шажка четыре. Полынья ходит всплесками, густая от мелких льдинок, поплескивает о край, - дышит. Горкин так говорит.

       - Михал Панкратычу почет... с пра-здничком!.. - кричат знакомые мужики с простянок, и все-то гонят.

       По краю полыньи потукивают ломами парни и бородатые. Все одеты во что попало: в ватные кофты в клочьях, в мешки, в истрепанные пальтишки, в истертые полушубки - заплата на заплате, в живую рвань: ноги у них кувалдами, замотаны в рогожку, в тряпки, в паголенки от валенок, в мешочину, - с Хитрова рынка все, "случайный народ", пропащие, поденные. Я спрашиваю Горкина: "Нищие это, да?"

       Всякие есть... и нищие, и - "плохо не клади", и... близко не подходи. Хитрованцы, только поглядывай. Тут, милок, и "господа" есть!.. Да так.. опустился человек, от слабости... А вострый народ, смышленый!..

       Он спрашивает степенного мужика в простянках, много ли нонче вывезли. Мужик говорит, закуривая из пригоршни:

       - Да считал давеча... артельный наш... за триста пошло. А кругом - за тыщу за триста перевалило, кончим в два дни... ишь, как бешеные нонче все! гляди, хитрованцы-то чего наворотили... как Василь-то Василич их накалил... уме-ет с ими!..

       Я теперь вижу, как это делают! У края ледовины становятся человек пять с ломами и начинают потукивать, раз за разом. Слышится треск и плеск, длинная льдина начинает дышать - еле приметно колыхаться; прихватывают ее острыми баграми, кричат протяжно: "Бери-ись!.. Навалиись!.." - и вытягивают на снег, для "боя". Разбивают ломками в "сахар", нашвыривают горкой. Порожняки отвозят. И так - по всей полынье, чуть видно.

       Высокий бородатый мужик, в тулупе, стоит поодаль, дает ярлыки возчикам. Это артельный староста. Здоровается с Горкиным за руку, говорит:

       - За два дни покончим. Ну и молодец Василь Василич! Совсем было пропадать стали, хоть бросай. Все утро нонче лодырей этих дожидались, пока почешутся... вполруки кололи. На пивном сусла подносят возчикам, - и им подавай лодырям! Василь Василич им уж по пятаку набавил, - нет, сусла нам подавай! А он... что жа!.. "Не сусла, вам, братцы, а в мою голову... по бутылке пива, бархатного, златой ярлык!.. И на всяк день по бутылке, с почину... а как пошабашим - по две бутылки, красный ярлык!.. Гляди вон, чего наломали, с обеда только... диву дался! Народишка-то сбродный да малосильный, пропитой... а вот, обласкал их Василь Василич, проникся в них... опосле обеда всем по бутылке бархатного поставил. Ну, взял народ... теперь что хошь из него исделает, сумел так.

       - Что, молодой хозяин... - Горкин мне говорит, - Вася-то наш таков! И поденных не надо лишних, и ни возков... чего ж его нам пужаться-то, а? Пойдем, Дениса с ангелом поздравим. Небось и в церкву не пошел, и просвирки не вынул заздравной, а... намок, как... лыка не вяжет. Да Господь с ним, не нам судить. Вася-то вон в полынью ввалился, показывал, как работать надо, ломком бил, багром волочил... по-йдем.

       Он ведет меня за руку, не отпускает. Тук-тук, за нами, - и слышно тягучий треск, будто распарывают что крепкое. Мчатся встречу порожняки, задирая лошадям морды, раздирая вожжами пасти, орут-пугают: "Эй, подшибу!.."

       Уже темнеет, когда возвращаемся в сторожку. Опять вскакивает Денис и шлепает по чурбашку, приглашает Горкина отдохнуть. Василь Василич совсем размяк, крутит вихрастой головой, пучит на меня косой глаз, еле языком возит:

       - Я себя держу стро-го, ни-ни. Панкратыч... меня знает! У меня... все в порядке. Ласке учил папашенька... и соблюдаю, пальцем не зацеплю!.. Я им ка-ак?.. я им ящик бархатного ублаготворил... от себя, старайся у меня только! Пьяницы даже понимают, а уж твере-зыи... всю Москву-реку расколю, милиен возков, хошь на всю Москву к завтрему, возьмись только... и больше ничего.

       - Ну, Василич, Господь с тобой... - говорит Горкин ласково, - ночуй уж тут, только не угорите. Ондрейку оставлю вам. А ты, Денис... именинник нонче ты... ну, с ангелом тебя, отведаю пирожка... не очень с морковью уважаю.

       - Я те, Михал Панкратыч... я вам с этим... с изюмцем у меня! кума, сторожиха банная, спекла из уважения... рыбки ей для поста иной раз... сбираемся только починать. Да ершиков на "кобылку" с полсотни понатаскал... несите папашеньке, ушка будет. Ввалился он намедни, настудился... ах, как же работать они умеют, для показу! Горяченькой ушицы, ершиков поглодать... - рукой сымет! Откушайте с нами, Михал Панкратыч... уважаю вас, как вы самый крестный есть Марье Даниловне... поклончик от меня им... да пивка бархатного, хочь пригубьте только... аменинник нонче я... Дениса нонче!..

       И мне дают сладкого пирожка с изюмцем, на газетинке. Я ем в охотку, отпиваю и "бархатного", глоточек, дозволил Горкин. Пирую с ними и разглядываю сторожку.

       На стенке у окошка прилеплен мякишем портрет Скобелева, из газетки, а с другого боку - портрет нашего царя, с хохлом и строгими глазами. А под ним - розовая дама с голой шеей,с конфетной коробки крышечка: очень похожа на Машу нашу, крестницу Горкина, такая же вся румяная. А в уголочке - бумажный образок Иверской. Тускло горит-чадит лампочка-коптилка, потрескивает-стрекает печка.

       Входит, пригибая голову, артельный староста, всю сторожку закрыл своим тулупом. Говорит:

       - Пошабашили. Записывай, Василь Василич: всего за день - четыреста пятьдесят возков, по-слезавтра в обед покончим.

       - Налей ему... хороший мужик... - говорит Косой и начинает нашаривать в полушубке, под собою.

       Денис бережно достает с полу, из "колыбельки", четвертуху и наливает стакан артельному. Артельный крестится на Скобелева, неспешно выпивает, крякает и закусывает пирогом с морковью.

       - Благодарим покорно... с анделом, значит, вас... - сипло говорит он и утирается бородой. - Намаялся-заснул, сердешный... - мотает он на Василь Василича, сложившего голову на столик. - Золотой человек, а то бы как намаялись, с энтими, с пропойными... За свой карман, говорит, пивка им приказал... "Мне, говорит, хозяин ты-щи доверяет... как же малости этой не поверить!.." Прямо золотой человек.

       Василь Василич всхрапывает. Я знаю - любит его отец. И я его люблю. Я пропел бы ему басенку про Лису, да спит он. Артельный спрашивает, - расчет-то будет, ждут мужики. Василь Василич встряхивается, потирает глаза, находит свою книжечку и будто шепчет - вычитывает что-то.

       - Сорок подвод... по ряду, по восемь гривен... получай. По пятаку от меня, на...баву. Сергей Ваныч мне поверит... за удовольствие...

       Он достает из-за голенища валенка пакет из сахарной бумаги, синей, и слюнит липкие желтенькие рублевки.

       Потом приходит старший от поденных, в ватной кофте и солдатском картузе с надорванным козырьком, с замотанными в мешок ногами, стеклянными. Под набухшими, мутными глазами его висят мешочки. И ему подносят. Пьет он, передыхая, морщась, и не до донышка, как артельный, а сплескивает остаток. Кусок пирога завертывает в газетку и прячет за пазуху, - закусывает только луковой головкой. Бумажки считает долго, дрожащими руками, и... просит еще "стакашку". Денис наливает радостно. Старший не крякает, а издает протяжно: "А-ты, жи-ись!..", - крестится на нас и повертывается солдатски-лихо.

       - Поздравил бы аменинничка-то, Пан-кратыч... а? - говорит Василь Василич. - Зато бы, хереску бы те припас, а то... икемчику... Пост, вона что. Ну мы с Деней поздравимся, теперь можно, а?..

       Они выпивают молча. У Василь Василича пушистая золотая борода. Я вспоминаю басенку:

       А хвост такой пушистый,

       раскидистый и золотистый!

       Нет, лучше подождать...

       ведь спит еще народ,

       А может быть, авось, и оттепель придет,

       Так хвост от проруби оттает...

       Вижу длинную полынью и льдины, - и там Лиса. Пропеть им басенку? Но никто не просит.

       - Зеваешь, милок... домой пора... - вспугивает дремоту Горкин. - Кривая наша, небось, замерзла.

       Василь Василич спит на столике. Денис провожает нас, тычется на снегу. Горкин велит ему спать ложиться, наказывает Ондрейке смотреть за печкой: "И угореть могут, и, упаси Бог, сгорят... стружки-то отгреби от печки!"

       Едем по темной улице, постукивают лубянки на зарубах, будто это с реки: ту-тук... ту-тук... Видится льдина, длинная... дышит, в черной воде колышется, льдисто края сияют, и там - Лиса.

       Вот, ждет-пождет,

       А хвост все боле примерзает.

       Глядит - и день светает...

       - Приехали, голубок. Снежком-ледком надышался... ишь, разморило, как...

       Снимают меня, несут... - длинное-длинное дышит, в черной воде колышется, - хрустальная, диковинная рыба... Ту-тук... ту-тук... "бе-ри-ись... нава-ли-ись..."

 

 

 

ПЕТРОВКАМИ

 

 

       Петровки - пост легкий, летний. Горкин называет - "апостольский", "петро-павлов". Потому и постимся, из уважения.

       - Как так, не понимаешь? Самые первые апостолы, Петра-то-Павел, - за Христа мученицкий конец приняли. А вот. Петра на кресте язычники распяли, а апостолу Павлу главку мечом посекли: не учи людей Христову слову! Апостол-то Петр и говорит им: "Я креста не боюсь, я на него молюсь... только распните меня вниз головой!"

       - Почему вниз головой?

       - А вот. "Я, говорит, недостоин Христовой мученицкой кончины на Кресте", - у язычников так полагается, на кресте распинать, - "я хочу за Него муки принять, вниз меня головой распните". А те и рады, и распяли вниз головой. Потому и постимся, из уважения.

       - А апостола Павла... главку ему мечом?.. а почему?

       - Ихний царь не велел. Не то чтобы добрый был, а закон такой. Апостол Павел рымский язычник был, покуда не просветился... да какой был-то, самый лютый! все старался, кого бы казнить за Христово слово. И пошел он во град Дамаский, христиан терзать. И только ему к тому граду подходить, - ослепил его страшный свет! И слышит он из того света глас: "Савл, Савл! почто гонишь Меня? не сможешь ты супротив Меня!" Уж неизвестно, ему, может, и Сам Христос явился в том свете. Он и ослеп, со свету того. И постиг истинную веру. Крестился, и тут прозрел, святые молились за него. С той поры уж он совсем другой стал, и имя свое сменил, стал Павлом. И стал Христа проповедовать. А по пачпорту-то - все будто язычник ихний. А у рымских язычников своих распинать нельзя, а головы мечом посекают. Ему главку и посекли мечом. Вот и постимся Петровками, из уважения.

       Петровками у нас не строго. А пора летняя, и не говеем. Горкин только да Марьюшка соблюдают строго, даже селедочки не едят. А Домна Панферовна, банная сторожиха, та и Петровками говеет, к заутреням и вечерням ходит. Горкин тоже говел бы, да летнее время, делов много, - подряды, стройки... - ну, рождественским постом отговеет да Великим Постом два раза обязательно.

       На дачу мы не поедем, на Воробьевку, - мамаше нездоровится. Горкин мне пошептал, на приставанья с дачей: "Скоро, может, махонький братец, а то сестрица у те будет, вот и не нанимали дачу".

       - Папашенька обещался на то лето в Воронцове дачу нанять, там и ягода всякая, и грибов что... и карасики в прудах, приеду к тебе - карасиков обучу ловить. Да чего нам с тобой дачу, у нас Москва-река под рукой. Выпадет денек потеплей, мы с тобой и закатимся погулять, белье вот повезут полоскать. Харчиков захватим, на травке посидим-закусим, цветочков-желтиков насбираем, свербички пожуем... и рыбки живой прихватим у Дениса, у него всегда в садке держится про запас.

       И вот выдался денек жаркий-жаркий, ни облачка на небе. Вот бы на Москву-реку-то! А сестрица Соня, как на грех, басню задала выучить. Я у ней большую коробку с бисером рассыпал. Заставила меня до единой бисеринки все пособрать да еще "Волка и Кота" выучить, большущую! Ну басня-то пустяки, я ее за час выучил отлично. Софочка даже не поверила: "Врешь, врешь!" - я ей и ответил, без запинки... а она: "Врешь, врешь! ты ее раньше, должно быть, знал!" - и опять за свое: "Изволь все, до бисеринки!" Хотел половой щеткой, сразу, а она... учительница какая! - "Нет, с пылью мне не нужно, а ты мне все по бисеринке соберешь, учись терпению!.." И вдруг...

       - Собирайся, милок, на дачу с тобой едем! - кричит под окном детской Горкин и велит Антипушке запрягать Смолу, - Кривая наша чего-то захромала, ноги у ней заплыли, от старости, пожалуй.

       Я знаю, что это не "на дачу", а на Москву-реку, полоскать белье. Бисер еще не собран, но Горкин уж отпросил меня. Сонечка говорит: "Ну, уж беги, лентяюшка, бей баклуши". Лето у всех, а меня мучают, все каким-то экзаменом стращают, а до него еще года два, за два-то года все и помереть успеют, Горкин говорит.

       Под навесом запрягают старика Смолу. Жалко старика, из уважения только держим. Ноги у него в наплывах, но до Москвы-реки нас дотащит. Все-таки животное существо, жалко татарину под нож отдать, и все-таки заслуженный, сколько всякого материальцу перевозил на стройки, и в Писании сказано - скота миловать. А на Москве-реке теперь живая дача, воздух привольный, легкий, ни грохоту, ни пыли, гуляй-лежи на травке, и огонек можно разложить, бутошники не загрозятся.

       Горкин - в майской поддевочке, кричит молодцам выносить белье. Я бегу к Марьюшке. Она говорит: "Будя с тобой, Панкратыч, хлеба краюху взял, и луку зеленого, и кваску... какие еще тебе разносолы, Петровки нонче!" - и дает пирожка с морковью, из печи только. Едут с нами горничная Маша, крестница Горкина, и белошвейка Глаша, со двора, такие-то болтушки, женихи только в голове, - с ними нам не компания, пусть их свое стрекочут. Сидим с Горкиным впереди, правим, - со Смолой умеючи тоже надо. Можно и без пальтишки, теплынь, и Москва-река теперь согрелась, июнь месяц. По улице сапожники-мальчишки в окошко глядят, завидуют. Невеселая жизнь сапожницкая, - плотничья наша куда лучше! Как можно... - плотник и купальни ставит, и дачи строит, при живом дереве всегда, на воле, и сравнения никакого нет. А струмент взять: пила, топорик, струбцинка... и рубанки тебе, и фуганки, и шерщебель... не сравнять никак. Сапожник на "липке" весь век живет, а плотник - вольная птица: нонче он тут, а завтра под Коломну ушел... и со всяким народом сходишься, - как можно! А то старинные хоромы ломать в именьях... чего только не увидишь, не услышишь!..

       Ехать недалеко. Сворачиваем налево вниз, на Крымок, мимо наших бань, по Крымскому валу, тут и портомойни. Слева, за глухим забором, огромный Мещанский сад: тянет прохладой, травкой, березой, ветлами... воздух-то какой легкий, птички поют, выводят свои коленца: зяблики, щеголки, чижи... - фити-фити-фью-у...чулки-чулки-паголенки! Кукушка вот только не кукует. По зорькам и соловьи поют, а кукушка статья особая. Годов тому двадцать и кукушки тут куковали, а теперь беспокойно, к Воробьевке уж стали подаваться.

       - Тут кукушке не удержаться, - говорит Горкин, нелюдимая она птица, кара-ктерная. У каждой птицы свое обычье. Малиновка вот, - самая наша, плотницкая, стук любит и пилу-рубанок... тонкую стружку в гнездышко таскает. И скворец вовсе дворовый. Дро-озд? Какой дроздок... черный, березовик, не любит шуму. Его слушать - ступай к Нескушному, березы любит.

       Чего только не знает Горкин! Человек старинный, заповедный.

       Едем высоко, по валу. По обе стороны внизу зеленые огороды, конца не видно, направо - наша водокачка, воду дает с Москвы-реки. Ночью тут жу-уть, глухой-то-глухой пустырь.

       - Застраивается помаленьку, теперь не особо страшно. А вот кукушки когда водились, тут к ночи не ходи!

       - А что... разде-нут?..

       - Это что - разденут... а то душегубы под мостом водились, чего только тут не было! Вон, будка у моста, Васильев будошник там живет. Он человек законный, а вот годов двадцать тому, Зубарев тут жил-сторожил. Вот и приехали. Погоди ты, про Зубарева... распорядиться надо.

       Смола рад: травку увидал, скатывает весело под горку. Портомойщик Денис, ловкий солдат, сбрасывает корзины, стаскивает и Машу с Глашей, а они, непутевые, визжат, - известно, городские, набалованные. Ну, они своим делом займутся, а мы своим. Река - раздолье, вольной водицей пахнет, и рыбкой пахнет, и смолой от лодок, и белым песочком, москворецким. Налево - веселая даль, зеленая, - Нескучный, Воробьевка. Москва-река вся горит на солнце, колко глазам от ряби, защуришься... - нюхаешь и дышишь всеми-то струйками: и желтиками, и травкой, и свербикой со щавельком, и мокрыми плотами-смолкой, и бельецом, и согревшимся бережком-песочком, и лодками... - всем раздольем. До того хорошо, - не знаешь, что и делать. С Москвой-рекой поздороваться! Сидим на корточках с Горкиным, мочим голову.

       - Кормилица наша, Москва-река... - говорит Горкин ласково, зачерпывая пригоршней, - всю-то исплавали с папашенькой. И под Звенигородом, и под Можайском... самая сторона лесная, медведи попадаются. И до Коломны спускались. И плоты с барками гоняли - сводили рощи, и сколько разов тонули... всего видано. Подрастешь вот - погоним с тобой плоты...

       Дышит будто Москва-река, качаются наши лодочки - "Стрела", "Ласточка", "Юла", "Рыбка"... - поплескивает об них, бабы белье полощут. Светится под водой, будто серебрецо, раковинка-речнушка. Говорят, живая к берегу не подходит, а как отживет - обязательно ее выплеснет. Живет на самой на глыби где-то.

       - Про это хорошо Денис знает. Ну-ка, Денис, скажи.

       - Я мырять хорошо умею, - говорил Денис, присаживаясь с нами; смолой от него пахнет и водочкой, а лицо у него коричневое, как кожа, и все-таки он такой красивый, быстрые у него глаза, мне нравится. - В самую глубь мырял. Речнушек энтих... и все-то ды-шут! Так вот - а-а-а-а... крышечки подымают. И раки по них ходят, уса-тые... будто мужья у них. И рыбка, понятно, всякая. А я утопленницу искал... портнишечка у Бабьего городка купалась, там вон... насупротив Хамовников, вон пожарная каланча где... глы-бко тама, дна не достать. Мырнул... - и вижу... зеленый-зеленый свет! И лежит, стало-ть, на зеленом песочке белое тело... Ну, белым-то белое-разбелое... как живая, вся в своем образе природном, спит будто. А вкруг ее, все речнушки эти, ды-шут... крышечки подымают. Ну до чего ж хорошо! Будто рады, песни ей будто свои поют, крылышками махают. Обрадовался я ей, как родной сестрице, под плечико ее прихватил, вымахнул... ну вовсе другая уж, на живом свету, синяя-рассиняя, утоплое тело. Там - все другое, свое. Я реку знаю, там у них свои разговоры. Верно, выплескивает речнушку, как отживет... как мы все равно своих хороним. А они выплескивают.

       Серебрится Москва-река, молчит. Что у ней там, на глыби? И что - за кудрявыми Воробьевыми горами? Поехать бы с Горкиным и Денисом на "Стреле", далеко-далеко, в лесную сторону, на самый-то конец Москвы-реки! Все бы узнали, все разговоры ихние, чего никто не знает.

       - А еще чего хорошенького скажи.

       - Я все на реке, много знаю. Как человеку утопнуть, дня за три еще раки наваливаются. Намедни у нас писарь с первоградской больницы утоп, так за три дня рака навали-лось... на огонек ночью наползли... весь песок черным-черный. Я сот пять насбирал, на пять целкачей в трактир продал, к пиву их подают. Вода свое знает. А речнушки эти... у них своя примета. К холодам и не понять, куда денутся! Опущусь - где мои речнушки? Ни разъединой. А вода непогоду чует... мутнеть за неделю еще начинает, и рыба - шабаш, брать бросает, уклейка балует только. Там у них свой порядок.

       Рассказывает нам, и все на портомойню глядит, - за выручкой следит? У него сторожка на берегу, удочки, наметки, верши... - всякая снасть. И рыбка всегда живая, на дне, в садочке живорыбном. Глаша с Машей белье полощут и все хохочут. Ноги у них белые-белые, - "чисто молошные", - говорит Денис:

       - На белой булочке все, балованные. А что, Михайла Панкратыч, с конторщиком-то у Маши не вышло дело?

       - А тебе какая забота? Ну, не вышло... пять сот приданого желает.

       - Пя-ать со-oт?!!. А сопляк сам. За меня бы пошла... в шелках бы ее водил, а не то что... пя-ать со-от!..

       - Припас шелки-то!..

       - Дело это наживное... шелки. На одном раке могу на любое платьице... коль задастся...

       - А коли не задастся? На водчонку-то у те за-дастся...

       - Водчонку мы тогда побоку... Поговорили бы, Михал Панкратыч... крестный ей. Летось намекал ей - и пить брошу... ну, рыбку ловить бросить не могу, - все-то меня корит - "шут речной, бродяга..." - это что на реке ночую... характер мой такой, не могу. А так - остепенюсь, зарок дам... - глядит на меня Денис, ковыряет в песочке палочкой. - Это она выпимши меня видала, пошумел я... А я брошу... поговорите, Михал Панкратыч.

       Мне жалко Дениса: смирный он такой стал, виноватый будто. И говорю:

       - Поговори, голубчик Горкин!

       Горкин не отвечает, бородку потягивает только.

       - Как остепенюсь, папашенька мне обещали... к Яузскому мосту взять, там больше лодочек, доходишка от гуляющих больше набежит... поговорили бы, Михал Панкратыч...

       - Уж к тридцати тебе скоро, постепенней бы каку приглядел, а не верткую. Маша... хорошая наша, худого не скажу, да набалована она, с ней те трудно будет. И непоседа ты.

       - Я потишей буду, Михал Панкратыч... - вздыхает Денис.

       - Поговори, Горкин, - прошу его. - Они будут в домике жить, и у них детки разведутся... и мы в гости будем к ним приезжать...

       Денис схватывает меня, колет усами nbsp;щечку.

       - Пойдем, покажу тебе, кто у меня живет-то!..

       Он входит со мной в Москву-реку, идет в воде по колено. У большого камня, который называется валун-камень, он останавливается и шепчет:

       - Гляди в воду, сейчас отмутится...

       Белый песочек видно, и вот - длинные черные прутики шевелятся под камнем... что такое?!

       - Не желаешь вылазить... ла-дно.

       Он нашаривает под камнем, посадив меня на плечо, и достает огромного рака, черным-то черного, не видано никогда.

       - Это старшой у них, никогда его не беспокою, давно тут проживает. Такая у меня примета: уйдет мой рак - и мне нечего тут жить - ждать... не выходит мне счастья, значит. А покуда гожу, может, и сладится мое дело.

       И сажает рака под валун-камень. Я слышу знакомую песенку, поет Маша тоненьким голоском:

       На сере-бряной реке-э,

       На злато-ом песо-о-чке-э...

       Мы подтягиваем с Денисом:

       Долго де-э-вы моло-до-ой

       Я стерег следо-о-чки-и..."

       - Эх, - говорит Денис, - следо-чки!..

       Выносит меня на портомойку, несет мимо нагнувшейся Маши, схватывает отжатое белье, шлепает жгутом Машу по спине и кричит: "Сле-до-чки!" И она шлепает Дениса, а он пригибается со мной и приговаривает: "А ну еще... а ну?.." И Глаша, и другие принимаются хлестать нас. Денис кричит: "Ребенка-то зашибете!" - и бежит со мной по плотам.

       Горкин кричит сердито:

       - Чего дурака ломаешь, да еще с дитей?!. время не знаешь?!.

       А мне и не больно, а весело. Денис просит прощенья и все говорит: "Поговорите ей, Михал Панкратыч... мочи моей нет, душа иссохлась".

       Горкин не отвечает. Денис приносит из домика гармонью и начинает играть. Я знаю это - "Не велят Маше за реченьку ходить... не велят Маше молодчика любить..." Хорошо играет, Горкину даже нравится. Маша кричит с плотов, в смехе:

       - А ну, сыграй любимую-то свою - "вспомни-вспомни, мой любезный, мою прежнюю любовь!" - и все хохочет.

       И Глаша хохочет, и все бабы. Денис кладет гармонью и идет собирать выручку. А мы с Горкиным закусываем хлебцем с зеленым луком.

       - Каки мы с тобой сваты, не наше это дело. И не хозяйственный он солдат отлетный... и водчонкой балуется. Человек необстоятельный. Рыболовы - уж известно, непоседливы. Пирожка-то... Не очень я с морковью-то уважаю... Допрежде любил, а как угостил нас с Василь Василичем Зубарев-бутошник, у моста-то жил, с той поры и глядеть не могу, с морковью-то... с души воротит. А вот. Такое было дело, страшное. Это как разбой тут шел, душегубы под мостом водились, мост тогда деревянный был. Да долго рассказывать, домой скоро собираться надо, бельецо-то вон кончили полоскать, и дело меня ждет. Ну что ты пристал - скажи да скажи! Ну у Зубарева чай пили с пирогом.... с морковью пирог был... А у него в подполье мертвое тело лежало... богатого огородника, воробьевского, с душегубами теми убил-ограбил. А мы, не знамши-то ничего, над ним пировали... как раз в именины его. Зубарева-то... Алексея-Божья-человека, в марте месяце... чуть не силом затащил к себе, возили ледок у нас тут, еще, помню, морозик был. Ну и закусывали пирожком, с морковью... с кро-вью будто, вышло так. Опосле того не ем с морковью. Ну, что ты... неотвязный какой! .. ну, бы-ло.., ну, сыщик Ребров... гроза на воров был!.. - все дело раскрыл, ух ты, как раскрывал!.. Да все те рассказывать - и дня не хватит. Ну, судили... Домой вот приедем...

       Смола отдохнул на травке. Денис взваливает на полок тяжелые корзины с бельем. Подсаживет Машу, шепчет ей что-то на ухо, а она отвертывается к Глаше и все-то хохочет, глупая. Жалко с Москвой-рекой прощаться, со всем раздольем, со всем, что на ней и в ней, и там, далеко, за Воробьевкой, за Можайском... Чего там не видано не слыхано! Смола наелся травы, не хочет стронуться, да еще в горку надо. Тянет его Денис, а он ни с места: с ним тоже надо умеючи. Горкин начинает его оглаживать. Денис уходит...

       Я вижу, как бродит он по воде, словно чего-то ищет, Маша кричит ему.

      - Нас что ж не провожаешь?..

       - А вот годи, провожу!.. - отвечает Денис с реки.

       Смола сворачивает на травку и останавливается. Подходит Денис, кричит Маше: "Вот тебе жених!" - и что-то швыряет ей. Она с визгом валится на белье. Черное что-то падает на дорогу, в пыль... и я вижу большого рака, как он возится по пыли, и слышно даже, как хлопает он шейкой. Горкин велит Денису заворотить Смолу, сердится.

       - Возьми себе поиграть... - говорит мне Денис, и завертывает рака в большой лопух. - У-шел мой рак, и мне уходить надо. Возьму расчет, Михал Панкратыч... пойду под Можайск, на барки.

       Говорит он не своим голосом, будто он заболел.

       - А нас с Машухой не прихватишь? - смеется Глаша, - как же нам без тебя-то?..

       Маша не говорит: сердится будто на Дениса, - за рака сердится? А мне так жалко, что рак ушел: не будет теперь Денису счастья.

       Денис подпирает полок плечом, и Смола трогает. Я говорю Денису:

       - Возьми рака, пусти под валун-камень!..

       Он берет рака, смотрит на меня как-то непонятно, и говорит, уже веселей:

       - Пустить, а? Ну ладно... пущу на счастье.

       Только мы двое про рака знаем.

       - Прощевайте... - говорит он и смотрит, как мы ползем. Маша кричит:

       - Не скучай, найду тебе невесту! В подполье у нас живет, корочку жует, хвостиком крутит, все ночки кутит... как раз по тебе!.. - и все хохочет.

       - А смеяться над человеком не годится, он и то от запоя пропадает... - говорит ей Горкин, - надо тоже понимать про человека. А дразнить нечего. Погодь, прынца тебе посватаем.

       Маша молчит, глядит на Москву-реку, где Денис. А он все глядит, как мы уползаем в горку. Вот уж и "дача" кончилась, гремит по камням полок, едут извозчики. А Денис все стоит и смотрит.

 

      Н. И. и Н. К. Кульман

 

КРЕСТНЫЙ ХОД

 

Донская

       Завтра у нас Донская. Завтра Спас Неруко-творенный пойдет из Кремля в Донской монастырь крестным великим ходом, а Пречистая выйдет Ему навстречу в святых воротах. И поклонятся Ей все Святые и Праздники, со всех хоругвей.

       У нас готовятся. Во дворе прибирают щепу и стружку, как бы пожара не случилось: сбежится народ смотреть, какой-нибудь озорник-курильщик ну-ка швырнет на стружку! а пожарным куда подъехать, народ-то всю улицу запрудит. Горкин велел поставить кадки с водой и швабры, - Бог милостив, а поберечься надо, всяко случается.

       Горкин почетный хоругвеносец, исконный, от дедушки. У него зеленый кафтан с глазетовой бахромой серебряной, а на кафтане медали. Завтра он понесет легкую хоругвь, а Василь Василич тяжелую, в пуд, пожалуй. А есть, говорят, и под три пуда, старинные, из Кремля; их самые силачи несут, которые овсом торгуют. У Горкина нога стала подаваться, отец удерживает его, но он потрудиться хочет.

       - В последний, может, разок несу... - говорит он, вынимая из сундука кафтан. - Ну, притомлюсь маленько, а радость-то кака, косатик... встретятся у Донских ворот Пречистая со Спасом! и все воспоют... и певчие чудовские, и монахи донские, и весь крестный ход - "Царю Небесный...", а потом - "Богородице Дево, радуйся..."! И все-то хоругви, и Святые, и Праздники, в золоте-серебре, в цветочках... все преклонятся перед Пречистой... Цветочки-то почему? А как же, самое чистое творение, Архангел Гавриил с белым цветочком пишется.

       Завтра сестрицы срежут все цветы в саду, на наши казанские хоругви: георгины, астры, золотисто-малиновые бархатцы. Павел Ермолаич, огородник на нашей земле у бань, пришлет orромных подсолнухов и зеленой спаржи, легкой, в румяных ягодках, - будет развеваться на хоругвях. Горкин с Василь Василичем сходили в баню, чистыми чтобы быть. Горкину хочется душу на святом деле положить, он все "спасы" носил хоругви, кремлевские ходы ночные были, - в чем только душенька держится. Отец шутит: "Как тебе в рай-то хочется... напором думаешь, из-под хоругви прямо! да ты под кремлевскую вступи, сразу бы и..." А он отмахивается: "Куда мне, рабу ленивому... издали бы дал Господь лицезреть".

       Привезли красного песку и травы - улицу посыпать, чтобы неслышно было, будто по воздуху понесут. У забора на Донскую улицу плотники помосты намостили - гостям смотреть. А кто попроще, будет глядеть с забора, кто где уцепится. Прошли квартальные, чисто ли на заборах, а то мальчишки всякие слова пишут, - полицмейстер еще увидит! Собак велено привязать. Народу повалит завтра - на тротуваре не устоять.

       Антипушка привез из Андреевской богадельни Марковну, слоеные пироги печь. Пироги у ней... - всякого повара забьет, райские прямо пироги, в сто листиков. Всякого завтра народу будет, и почетные, и простые, - со всей Москвы. Уж пришел редкостный старик, по имени Пресветлый, который от турки вырвался, половину кожи с него содрали душегубы, - идолу ихнему не поклонился. Афонский монах еще, который спит во гробу, - послали его лепту собирать. И все, кто только у нас работал, все приползут из углов, из богаделен. Август месяц, погода теплая, и торжество такое, - все Святые пойдут по улицам, - как же не поглядеть. И угощенье будет: калачи, баранки, а чайку - сколько душа запросит. Две головы сахару-рафинаду накололи на "прикуску". С вечера набираются: кто - в монастырь пораньше, а кто не в силах - место бы на заборе захватить.

       Кондитер Фирсанов прислал повара с поваренком и двух официантов, - парадный обед будет. Сам с главными поварами в Донском орудует, монахи заказали: почетные богомольцы будут. Дядя Егор, с нашего двора, - у него дом напротив нашего, крыльцо в крыльцо, и ворота одни, от старины, и у него завод кирпичный за Воробьевкой, - монахов не любит, всегда неладное говорит про них. Тут и говорит:

       - Донские монахи эти самые чревоугодники, на семушку - на икорку собирают, богачей и замасливают. Фирса-нова им давай! Их бы ко мне на завод, глину мять, толсто... - очень нехорошо сказал:

       А Горкин ему, тихо-вежливо:

       - Не нам судить... и монахи неодинаки.

      Завтра будет у нас на обеде Кашин, мой папаша крестный. И, может быть, даже и сам Губонин, который царю серебряного мужичка поднес, что крестьян на волю отпустил. У нас рассказывали, что государь прослезился и поцеловал Губонина. Он теперь все железные дороги строит, а ума у него... - министр.

       Вот Марковна и старается, раскатывает тесто, прокладывает маслом и велит относить на лед. А у Кашина много векселей, и если захочет кого погубить, подаст векселя на суд, придут пристава с цепями и на улицу выбросят. Отец ему должен, и дяде Егору должен, строил бани из кирпича. Горкин мне сказывал, что папашенька после дедушки только три тысячки в сундуке нашел, а долгов к ста тысячам, вот и приходится вертеться. Дедушка на каком-то "коломенском дворце" много денег потерял, кому-то не уступил чего-то, его и разорили. Ну, Господь не попустит выбросить на улицу, много за папашеньку молельщиков. Кашин все говорит: "Народишко балуешь!"; смеется: не деловой папашенька. И грозится будто. А все потому, что отец старичкам дает на каждый месяц, которые у нас работали, как-то дознался Кашин. А отец сказывать не велит: лепту надо втайне творить, чтобы ни одна рука не знала. Ну да скоро выкрутится, Бог даст, - Горкин мне пошептал: "Бани стали хороший доход давать". Вот угостить и надо. Да и родни много, а Донская у нас великий праздник, со старины, к нам со всей Москвы съедутся, как уж заведено, - все и парадно надо.

       К вечеру все больше народу наползает, в мастерской будут ночевать. Кипит огромный самовар-котел, поит пришлых чайком Катерина Ивановна, которая лесом торговала, а прогоревши, - по милосердию, Богу предалась, для нищих. Смиловался Господь, такого сынка послал - на небо прямо просится, одни только ноги на земле: всех-то архиереев знает, каждый день в церковь ходит, где только престольный праздник, и были ему видения; одни дураком зовут, что рот у него разинут, мухи влетают даже, а другие говорят, - это он всякою мыслею на небе. Катерина Ивановна обещалась, что Клавнюшка на заборе с нами посидит завтра, будет про хоругви нам говорить, - все-то, все-то хоругви знает, со всей Москвы! А сейчас она у всенощной в Донском, и Горкин тоже.

       Сидят всякие старички, старушки в тальмах с висюльками, в парадных шалях, для праздника: вынули из сундуков, старинные. Все хотят сесть поближе к Пресветлому, старому старику, который по богомольям до-ка. У Пресветлого все лицо желтое-желтое, как месяц, и сияние от него исходит, и весь он - коленка лысая. Рассказывает, как его турки за веру ободрали, - слушать страшно: "Воочию, исповедник и страстотерпец!" - говорят знающие которые. Рядом с ним сидит Полугариха из бань, которая в Ерусалим ходила, а теперь в свахах ходит, один глаз кривой, а язык во-стрый, упаси Бог, какой! Горкин ее не очень любит, язвительная она, но уважает за благочестие. Тут и барин Энтальцев, прогорелый, ходит теперь с Пресветлым по знакомым домам, собирают умученным за веру. Тут и моя кормилка Настя, - сын у нее мошенник, - и старый конопатчик с одной ногой, и кровельщик Анисим, который с крыши свалился, и теперь у него руки сохнут. И все калеки-убогие, нищета. А всем хочется поглядеть Донскую, молодость вспомянуть.

       Полугариха все пристает к Пресветлому: "Покажи, где у тебя кожа содрана!" - а он людей стесняется, совестно показать. А она ему, язык вострый: "Мученик-то ты липовый!" Старик говорит умилительно, покорливо: "Да веру имуть!" - рече Господь... а кто без показу не имать веры, то и язвы не укрепят". А Полугариха донимает: "А какой Гроб Господен?" - она-то знает. А он ей опять, разумно: "Этого словом не сказать, уму непостижимо". А она его все шпыряет: "Да ты и в Ерусалиме-то не был!" А он ей: "Помолчим, помолчим..." - к смирению призывает. "А гору сорокаверстную видел?" Он и про гору отмолчался. А она сорок дней-ночей на гору ползла, и ее арап страшный пикой спихнуть хотел, выкуп чтобы ему дала. Тут стали уж говорить, маловеры... - верный ли тот старик. А Полугариха еще пуще: "Не с Хитрова ли рынка... кожу-то в кабаке чинил?" Тут уж барин Энтальцев заступился: есть у старика бумага с печатями, там про кожу прописано, сам губернатор припечатал. А Пресветлый стал наставлять:

       - Сказал Господь: "Гневом пройду по земле, погляжу, как нечестивые живут!" Вот завтра и пойдет по улицам, со всеми Святыми, и поглядит, как живут. А как мы живем? как мы завтра будем дерзать на святые лики? Разве так Господа встречают?!. поглядел я у вас: повара ра-ков толкут... - а это он видал, как раковый суп для преосвященного готовили, приедет, может быть, если у монахов обедать не останется, - и тучного тельца заклали, и всякое спиртное приуготовлено!.. А что сказано? Раздай имение свое и постись всечасно. Все мы поганые, недоверы.

       А Полугариха опять за свое: "А сам к калачам приполз?" Барин Энтальцев заступился, а она: "Молчи, дворянская кость, чужая горсть! дом-то на Житной пропил, теперь чужие опивки допиваешь?.." Он тросточкой на нее постучал и на картузе "солнышко" показал, на красном:

       - Мне государь пожаловал, а та, гадина кривая, в Ерусалиме по горе ползала, а гробовщикову дочку загубила, за пьяницу-мушника сосватала... двоих ребят прижил с белошвейкой!..

       А старик Пресветлый закатил белые глаза под лоб, воздел руки и закричал:

       - Го-споди! на что завтра поглядишь с хоругвей? как мы Тебя встречаем?

       И зарыдал в ладони. Тут все стали сокрушаться, и Полугариха пронялась, стала просить прощения у Пресветлого, что это она со злости, весь день голова болит, себя не помнит. Ей Энтальцев и сказал ласково: "Болит - значит, опохмелиться просит, да ты греха боишься... лучше опохмелиться сходим, сразу от языка оттянет!" Все и развеселились, и стали сокрушенно воздыхать: "Что уж тут считать, все грешные..." И тогда скорняк стал рассказывать, как Сергий Преподобный дал князю Дмитрию Донскому икону Богородицы и сказал: "Иди, и одолеешь татар-орду". И вот та самая икона и есть - Донская. Вот потому и празднуем. И стали говорить: "То были князья-татары, властвовали над нами, а теперь шурум-бурум продают... вот Господь-то что делает с гордыми!.."

       Вот и Донская наступила. Небо - ни облачка. С раннего утра, чуть солнышко, я сижу на заборе и смотрю на Донскую улицу. Всегда она безлюдная, а нынче и не узнать: идет и идет народ, и светлые у всех лица, начисто вымыты, до блеска. Ковыляют старушки, вперевалочку, в плисовых сапогах, в тальмах с висюльками из стекляруса, в шелковых белых шляпах, будто на Троицу. Несут георгины, астрочки, спаржеву зеленцу, - положить под Пречистую, когда поползут под ее икону в монастыре. С этими цветочками, я знаю, принесут они нужды свои и скорби, всякое горе, которое узнали в жизни, и все хорошее, что видали, - "Всю свою душу открывают... кому ж и сказать-то им!" - рассказывал мне Горкин. Рано поднялись, чтобы доковылять, пока еще холодок, не тесно, а то задавят. Идут разносчики: мороженщики, грушники, пышечники, квасники, сбитенщики, блинщики, пирожники, с печеными яичками, с духовитой колбаской жареной; везут тележки с игрушками, с яблоками, с арбузами, с орехами и подсолнушками; проходят парни с воздушными шарами. У монастыря раскинутся чайные палатки, из монастырского сада яблоки будут продавать, - "донские" яблоки славятся, особенно духовитые - коричневое и ананасное.

       Горкин с Василь Василичем, и еще силач Федя, бараночник, ушли к Казанской: выйдут с хоругвями навстречу ходу. Девятый час: ход, говорят, у Каменного моста, - с пожарной каланчи знать дали. На заборе сидит народ: сапожники, скорняки, бараночники, - с нашего двора. С улицы набежали, на крыши влезли. И на Барминихином дворе, и у Кариха, нашего соседа, и через улицу: везде зацепились на заборах, на тополях. Кричат совсюду:

       - У Казанской ударили! идет!!.

       На помосте перед забором расселись на скамейках наши домашние и гости. Отец в Донской монастырь поехал. Крестный, Кашин, только к обеду будет, а Губонин, говорят, поехал какой-то Крым покупать. Дядя Егор посмеивается над нами: "Наняли поваров, а Губонин наплевал на вас!" И над Катериной Ивановной трунит: архиереям рясы подносит, а сынишка в рваных сапогах шлендает! Клавнюшка смиренно говорит:

       - Что ж, дяденька... Спаситель и босиком ходил, а бедных насыщал.

       А дядя Егор ему: "Эн, куда загибаешь!"

       Ну слушать страшно.

       Дядя Егор очень похож на Кашина, такой же огромный, черный, будто цыган, руки у него - подковы разгибает; все время дымит крученками - "сапшал", морщится как-то неприятно, злобно, и чвокает страшно зубом, плюет сердито и всех посылает к... этим, чуть не по нем что. Кричит на весь двор, с улицы даже на нас смотрят:

       - И чего они... - эти! - там по-лзут!.. - ну, черным словом! - канитель разводят, как ..! - про Крестный ход-то!

       Тетя Лиза ахает на него, ручками так, чтобы утихомирить:

       - Его-ор Василич!..

       А он пуще:

       - Сроду я все Егор Василич... сиди молчи!..

       Клавнюша, в страхе, руками на него так, и шепчет:

       - "...и расточатся врази Его..."

       Донская густо усыпана травой, весело, будто луг. Идут без шапок, на тротуаре местечка нет. Прокатил на паре-пристяжке обер-полицеймейстер Козлов, стойком в пролетке, строго тряся перчаткой, грозя усами, выкатывая глаза: "Строго у меня!.." Значит - сейчас начнется. И вот уж видно: влево, на Калужском рынке, над чернотой народа, покачиваются в блеске первые золотистые хоругви...

       - Идет!.. иде-от!!.

       Подвигается Крестный ход.

       Впереди - конные жандармы, едут по обе стороны, не пускают народ на мостовую. Карие лошади поигрывают под ними, белеют торчки султанчиков. Слышится визг и гомон:

       - Ах, ты, ст..!.. выскочила, прокля...

       Гонят метлами с мостовой прорвавшуюся откуда-то собаку, - подшибли метлой, схватили...

       Теперь все видно, как начинается Крестный ход.

       Мальчик, в бело-глазетовом стихаре, чинно несет светильник, с крестиком, на высоком древке. Первые за ним хоругви - наши, казанские, только что в ход вступили. Сердце мое играет, я знаю их. Я вижу Горкина: зеленый кафтан на нем, в серебряной бахромке. Он стал еще меньше под хоругвью; идет-плетется, качается: трудно ему идти. Голова запрокинута, смотрит в небо, в золотую хоругвь, родную: Светлое Воскресение Христово. Вся она убрана цветами, нашими георгинами и астрами, а над золотым крестиком наверху играет, будто дымок зеленый, воздушная, веерная спаржа. Рядом - Василь Василич, красный, со взмокшими на лбу лохмами, движется враскорячку, словно пудовики в ногах: он несет тяжелую, старую хоругвь, похожую на огромную звезду с лучами, и в этой звезде, в матовом серебре, будто на снежном блеске, светится Рождество Христово. Блеск от него на солнце слепит глаза. Руки Василь Василича - над запрокинутой головой, на древке; древко всунуто в кожаный чехол; чехол у колен, мешает, надо идти враскачку, - должно быть, трудно. Звезда покачивается, цепляет, звонкает об сквозящую легкую хоругвь Праздника Воскресения Христова. Больше пуда хоругвь-Звезда, и на одном-то древке, а не втрояк. Слезы мне жгут глаза: радостно мне, что это наши, с нашего двора, служат святому делу, могут и жизнь свою положить, как извозчик Семен, который упал в Кремле за ночным Крестным ходом, - сердце оборвалось. Для Господа ничего не жалко. Что-то я постигаю в этот чудесный миг... - есть у людей такое... выше всего на свете... - Святое, Бог!

       А вот и трактирщик Митриев, в кафтане тоже. Он несет другую тяжелую хоругвь нашу: в ослепительно золотых лучах, в лазури, темный, высокий инок - ласковый преподобный Сергий. Он идет над народом, колышется; за его ликом в схиме светится золотое солнце. Вот и еще колышется: воин с копьем, в железе, клонится к Преподобному.

       - Иван-Воин... - шепчет мне Клавнюшка, - с нашей Якиманки... трудится Артамон Иваныч, москательщик.

       Звонкают и цепляются хоругви: от Спаса в Наливках, от Марона Чудотворца, от Григория Неокессарийского, Успения в Казачьей, Петра и Павла, Флора-Лавра, Иоакима и Анны... - все изукрашены цветами, подсолнухами, рябинкой. Все нас благословляют, плывут над нами. Я вижу взмокшие головы, ясные лысины на солнце, напруженные шеи, взирающие глаза, в натуге, - в мольбе как будто.

       Клавнюшка шепчет:

       - Барышник с Конной, ревнутель очень... А это, Чудотворцев Черниговских несет, рыжая борода... Иван Михайлыч, овсом торгует... а во, проходит, золотая тяжелая. Михаил Архангел, в Овчинниках... Никола Чудотворец, в Пупышах... Никита Мученик, с Пятницкой... Воскресения в Кадашах... Никола в Толмачах... несет старик, а сила-ач... это паркетчик Бабушкин, два пуда весу... А эта при французах еще была, горела - не сгорела, Преображения на Болвановке... Троицы в Лужниках, Катерины Мученицы, с Ордынки... Никола Заяицкий, купец его первой гильдии несет, дышит-то как, рот разинул... по фамилии Карнеев, рогожами торгует на Ильинке, новый иконостас иждивением своим поставил... А та серебром вручную, малиновая-то, с колосиками... А во, гляди-ка, твой Иван Богослов, замечательного писания, иконописец Пантюхов, знакомый мой... А вот, чернена по серебру, - Крещение Господне... Похвалы Пресвятые Богородицы... Ильи-Обыденного... Николы в Гусятниках... Пятницы-Параскевы, редкостная хоругвь, с Бориса Годунова... а рядышком, черная-то хоругвь... темное серебро в каменьях... страшная хоругвь эта, каменья с убиенных посняты, дар Малюты Скуратова, церкви Николы на Берсеневке, триста годов ей, много показнил народу безвинного... несет ее... ох, гляди, не под силу... смокнул весь... ах, ревнутель, литейный мастер Овчинников, боец на стенках... силищи непомерной... изнемогает-то... а ласковый-то какой... хорошо его знаю... сердешного голубя... вместе с ним плачем на акафистах...

       Колышется-плывет сонм золотых хоругвей, благословляет нас всех, сияет Праздниками, Святыми, Угодниками, Мучениками, Преподобными...

       Клавнюшка дергает меня за руку, губы его трясутся, и слезы в его глазах:

       - На конике-то белом... смотри-смотри... - Георгий Победоносец, что в Яндове... Никола Голутвинский... Косьма-Домиан... Вознесения, на Серпуховке... Воскресения Словущего, в Монетчиках... Гляди, гляди... кремлевские начинают надвигаться!..

       Тяжелые, трудные хоругви. Их несут по трое, древки в чехлы уперты, тяжкой раскачкой движутся, - темные-стрелы-солнца, - лучи из них: Успение, Благовещение, Архангелы, Спас-на-Бору, Спас - Золотая Решетка, Темное Око, строгое... Чудовские, Двенадцати Апостолов, Иоанн Предтеча... - древняя старина. Сквозные, легкие - Вознесенского монастыря; и вовсе легкие, истершиеся, золотцем шитые по шелкам, царевен рукоделья, - царей Константина и Елены, церквушки внизу Кремля... Несут бородатые купцы, все в кафтанах, в медалях, исконные-именитые, - чуть плывут... И вот - заминка... клонится темная хоругвь, падает голова под нею... Бледное, серое лицо, русая борода... подхватывают, несут, качается темная рука... воздвигается сникшая хоругвь, разом, подхватывает - вступает дружка... - и опять движется, колышась.

       - Триста двадцать семую насчитал!.. - кто-то кричит с забора, - во сила-то какая... священная!..

       Гаечник Прохор это, страшный боец на "стенках".

       Про какую он силу говорит?..

       - А про святую силу... - шепчет мне Клавнюшка, от радости задыхается, в захлебе, - Господня сила, в ликах священных явленная... заступники наши все, молитвенники небесные!.. Думаешь, что... земное это? Это уж самое небо движется, землею грешной... прославленные все, увенчанные... Господни слуги... подвигами прославлены вовеки... сокровища благих...

       Кажется мне: смотрят они на нас, все - святые и светлые. А мы все грешные, сквернословы, жадные, чревоугодники... - и вспоминаю о пироге. Осматриваюсь и вижу: грязные у них руки, а лица добрые, радостно смотрят на хоругви, будто даже с мольбой взирают.

       - А это старая старина, еще до Ивана Грозного... присланы в дар от царя византийского... Кресты Корсунские - запрестольные, из звонкого хрусталя литые... чего видали!.. - радостно шепчет Клавнюшка. - А вот и духовенство, несут Спаса Нерукотворенного, образу сему пять сот лет, а то и боле.

       Великая глава Спаса: темная, в серебре, тяжелая икона. На холстине Его несут. Певчие, в кафтанах, - цветных, откидных, подбитых, - и великое духовенство, в серебряных и злаченых ризах: причетники, дьяконы, протопопы в лиловых камилавках, юноши в стихарях, с рипидами: на золоченых древках лики крылатых херувимов, дикирии и трикирии, кадила... - и вот золотится митра викарного архиерея. Поют "Царю небесный". Течет и течет народ, вся улица забита. Уже не видно блеска, - одна чернота, народ. А на заборах сидят, глядят. Праздничное ушло, мне грустно...

       Архиерея монахи угощают, не прибудет. Дядя Егор кричит: "Чего ему ваш обед, там его стерлядями умащают!"

       А у нас богомольцев привечают - всем по калачику.

       Проходит обед, парадный, шумный. Приезжает отец к концу, уставший, - монахи удержали. После обеда Кашин желает в стуколку постучать, по крупной, по три рубля ремиз, тысячи можно проиграть. Отец карт не любит, они и в руках у него не держатся, а так себе, веерком, - гляди кто хочет. А надо: гости хотят - играй. Играют долго, шумят, стучат кулаками по столу, с горячки, как проиграются. Дядя Егор ругается. Кашин жует страшными желтыми зубами, палит сигарки, весь стол избелил ремизами, даже не лезет выше, хоть и другой приставляй. Отцу везет, целую стопку бумажек выиграл. "Святые помогают!" - чвокает дядя Егор зубом, нехорошо смеется, все у него эти с языка соскакивают, рвет и швыряет карты, требует новые колоды. Накурено в зале досиня, дня не видно. А стопка у отца все растет. Кашин кричит: "Валяй подо все ремизы, всмарку!.." Я ничего не понимаю, кружится голова, в тумане. - "Би-та... как... у архимандрита!.. - гогочет дядя Егор и чвокает, - монахи его устерлядили!.."

       От гомона ли и дыма, от жирного ли обеда, от утомленья ли всего дня... - мне тошно, движется все, колышется, сверкает... - я ничего не помню...

       Колышутся и блестят, живые... Праздники и святые лики, кресты, иконы, ризы... плывут на меня по воздуху - свет и звон. И вот, - старенькое лицо, розовая за ним лампадка... за ситцевой занавеской еще не погасший день...

       - Чего ж ты, косатик, повалился, a?.. - ласково спрашивает Горкин и трогает мою голову сухой ладонью.

       Он уж босой, ночной, в розовенькой рубахе, без пояска. Пришел проведать.

       - Уж и хорошо же, милок, как было!.. Прошел Господь со Святыми, Пречистую навестил. А мы Ему потрудились, как умели.

       Я спрашиваю, полусонно: "А поглядел на нас?"

       - Понятно, поглядел, Господь все видит... а что?..

       - А Пресветлый говорил вчера... Господь стро-го спросит: "Как вы живете... поганые?"

       - Так Господь не скажет - "поганые"...

       - А как?..

       - "Кайтеся во грехах ваших... а все-таки вижу, помните Меня... потрудились, на часок отошли от кутерьмы-то вашей"... Милостив Господь, и Пречистая у нас заступа. Народу... половина Москвы было, так под икону и поползли все, повалились, как вот те под косой травка... в слезах, и горя, и радости понесли Пречистой...

       - Да... как травка?..

       - Уж так-то хорошо, ласково... А папашенька-то нагрел грозителей-то, начисто обыграл, и не бывало никогда... к пяти, будто, тыщам вышло! Они ему вексельки малые и надодрали, и отдали... денег-то не платить, во как. Еще-то чего сказать?.. А Василь Василича нашего сам преосвященный кафтаном благословил, теперь уж по спискам хоругиносец будет. А вот как вышло. У Рисположенского проулка было... уж недалече от Донского, сомлел самый силач купец Доронин... хо-ро-ший человек, ревнутель... большую хоругь нес, а день-то жаркий, ну и... И все-то притомились, ее заступают принять хоругь, боятся - не осилят! Я Василича укрепил: "Возьмись, Вася!" А он, знаешь, го-рячий у нас... - взялся! И так-то понес, как на крылах, сила-то у него медвежья, дал Господь. Ну, вот ты и повеселел малость... и спи, косатик, ангелы тебе приснятся...

       Не помню, снились ли ангелы. Но до сего дня живо во мне нетленное: и колыханье, и блеск, и звон, - Праздники и Святые, в воздухе надо мной, - небо, коснувшееся меня. И по сей день, когда слышу святую песнь: "...иже везде сый и вся исполняй..." - слышу в ней тонкий звон столкнувшихся хоругвей, вижу священный блеск.

 

ПОКРОВ

 

 

       Отец ходит с Горкиным по садику и разговаривает про яблоньки. Редко, когда он говорит не про "дела", а про другое, веселое: а то все рощи да подряды, да сколько еще принанять народу, да "надо вот поехать", да "не мешайся ты тут со своими пустяками". И редко увидишь его дома. А тут, будто на гулянье или когда ездил на богомолье с нами, - веселый, шутит, хлопает Горкина по спине и радуется, какая антоновка-то нонче богатая. Горкин тоже рад, что отец душеньку отводит, яблочками занялся, и тоже хвалит антоновку: и червь не тронул, и цвет морозом не побило, а вон белый налив высох, от старости, пожалуй.

       - Коль подсаживать, так уж онтоновку, Сергей Иваныч... - поокивает он ласково, - пяток бы еще корней, и яблока покупать не будем для моченья.

       Я вспоминаю, что скоро радостное придет, "покров" какой-то, и будем мочить антоновку. Покров... - важный какой-то день, когда кончатся все "дела", землю снежком покроет, и - "Крышка тогда, шабаш... отмаялся, в деревню гулять поед", - говорил недавно Василь Василич. И все только и говорят: "Вот подойдет покров - всему развяза". Я спрашивал Горкина, почему - "развяза". Говорит: "А вот, все дела развяжутся, вот и "покров". И скорняк говорил намедни: "После покрова работу посвалю, всех на зиму покрою, тогда стану к вам приходить посидеть вечерок, почитать с Панкратычем про священное". А еще отец говорил недавно:

       - Хочу вот в Зоологическом саду публику удивить, чего никогда не видано... "ледяной дом" запустим с бенгальскими огнями... вот, после покрова, уж на досуге обдумаем.

       Что за "ледяной дом"? И Горкин про дом не знает, - руками так, удивляется: "Чудит папашенька... чего уж надумает - не знаю". И я жду с нетерпением, когда же придет покров. Сколько же дней осталось?..

       - А ты вот как считай - и ждать тебе будет веселей, а по дням скушно будет отсчитывать... - объясняет Горкин. - Так вот прикидывай... На той неделе, значит, огурчики посолим, на Ивана Постного, в самый канун посолим... а там и Вздвиженье, Крест Животворящий выносят... - капустку будем рубить, либо чуток попозже... а за ней, тут же на-скорях, и онтоновку мочить, под самый под покров. До покрова три радости те будет. А там и зубы на полку, зима... будем с тобой снег сгребать, лопаточку тебе вытешу, мой Михайлов день подойдет, уж у нас с тобой свои посиделки будут. Будем про святых мучеников вычитывать, запалим в мастерской чугунку сосновыми чурбаками. И всего у нас запасено будет, ухитимся потеплее, а над нами Владычица, Покровом своим укроет... под Ее Покровом и живем. И скажет Господу: "Господи, вот и зима пришла, все наработались, напаслись... благослови их, Господи, отдохнуть, лютую зиму перебыть, Покров Мой над ними будет". Вот тебе и - Покров.

       Так вот что это - Покров! Это - там, высоко, за звездами: там - Покров, всю землю покрывает, ограждает. Горкин и молитву Покрову знает, говорит: "Сама Пречистая на большой высоте стоит, с Крестителем Господним и твоим Ангелом - Иван Богословом, и со ангельскими воинствами, и держит над всей землей великий Покров-омофор, и освяшается небо и земля, и все церкви засветятся, и люди возвеселятся".

       А я - увижу? Нет: далеко, за звездами. А один святой человек видал, дадено ему было видеть и нам возвестить, - в старинном то граде было, - чтобы не устрашались люди, а жили-радовались.

       - Потому, милок, и не страшно нам ничего, под таким-то Покровом. Нам с тобой не будет ничего страшно: работай знай - и живи, не бойся, заступа у нас великая.

       Теперь, ложась спать, я молюсь Богородице Казанской, - темная у нас икона в детской. Молюсь и щурюсь... Вижу лучики-лучики лампадки, будто это на небе звездочки, и там, высоко, за звездами, - сверкающий омофор-Покров. И мне ничего не страшно.

       Если бы увидать - там, высоко, за звездами?!.

       Вот и канун Иван Постного, - "усекновение Главы Предтечи и Крестителя Господня", - печальный день.

       Завтра пост строгий: будем вкушать только грибной пирог, и грибной суп с подрумяненными ушками, и рисовые котлетки с грибной подливкой; а сладкого не будет, и круглого ничего не будет, "из уважения": ни картошки, ни яблочка, ни арбуза, и даже нельзя орешков: напоминают "Главку". Горкин говорит, что и огурчика лучше не вкушать, одно к одному уж пусть. Но огурчики длинные?.. Бывают и вовсе круглые, "кругляки", а лучше совсем не надо. Потому, пожалуй, в канун огурцы и солят.

       На нашем дворе всю неделю готовятся: парят кадки и кадочки, кипятят воду в чугунах, для заливки посола, чтобы отстоялась и простыла, режут укроп и хрен, остро пахучий эстрагоник; готовят, для отборного засола, черносмородинный и дубовый лист, для крепкости и духа, - это веселая работа.

       Выкатила кадушки скорнячиха; бараночник Муравлятников готовит целых четыре кадки; сапожник Сараев тоже большую кадку парит. А у нас - дым столбом, живое столпотворение. Как же можно: огурчика на целый год надо запасти, рабочего-то народу сколько! А рабочему человеку без огурчика уж никак нельзя: с огурчиком соленым и хлебцы в охотку съешь, и поправиться когда нужно, опохмелиться, - первое средство для оттяжки. Кадки у нас высокие: Василь Василич на цыпочках поднимается - заглянуть: только Антон Кудрявый заглядывает прямо. Кадки дымят, как трубы: в них наливают кипяток, бросают докрасна раскаленные вязки чугунных плашек, - и поднимается страшное шипенье, высокие клубы пара, как от костров. Накрывают рогожами и парят, чтобы выгнать застойный дух, плесени чтобы не было. Горкину приставляют лесенку, и он проверяет выпарку. Огурчики - дело строгое, требует чистоты.

       Павел Ермолаич, огородник, пригнал огурца на семи возах: не огурец, а хрящ. Пробуют всем двором: сладкие, и хрустят, как сухарь. Слышно, как сочно хряпают: хряп и щелк. Ешь, не жалко. Откусят - и запустят, выше дома. Горкин распоряжается:

       - На чистые рогожи отбирай, робята!.. Бабочки, отмывай покрепше!..

       Свободные от работы плотники, бабы из наших бань, кухарка Марьюшка, горничная Маша, Василь Василич, особенно веселый, - радостной работой заняты. Плотники одобряют крупные, желтяки. Такие и Горкин уважает, и Василь Василич, и старичок-лавочник Юрцов: пеняют даже Пал Ермолаичу, что желтяков нонче маловато. А я зеленые больше уважаю, с пупырками. Нет, говорят, как можно, настоящий огурчик - с семечками который, зрелый: куда сытней, хряпнешь - будто каша!

       На розовых рогожах зеленые кучи огурца, пахнет зеленой свежестью. В долгом корыте моют. Корыто - не корыто, а долгая будто лодка с перевоза. В этом корыте будут рубить капусту. Ондрюшка, искусник, выбирает крупные желтяки, вываливает стамеской "мясо", манит меня идти за ним на погребицу, где темней, ставит в пустые огурцы огарки... - и что за чудесные фонарики! желто-зеленые, в разводах, - живые, сочные. Берет из песка свекольные бураки, выдалбливает стамеской, зажигает огарочки... - и что за невиданный никогда огонь! малиново-лиловый, живой, густо-густой и... бархатный!.. - вижу живым доселе. Доселе вижу, из дали лет, кирпичные своды, в инее, черные крынки с молоком, меловые кресты, Горкиным намеленые повсюду, - в неизъяснимом свете живых огоньков, малиновых... слышу прелостный запах сырости, талого льда в твориле, крепкого хрена и укропа, огуречной, томящей свежести... - слышу и вижу быль, такую покойную, родную, омоленную душой русской, хранимую святым Покровом.

       А на солнце плещутся огурцы в корыте, весело так купаются. Ловкие бабьи руки отжимают, кидают в плоские круглые совки... - и валятся бойкие игрунки зеленые гулким и дробным стуком в жерла промытых кадок. Горкин стоит на лесенке, снимает картуз и крестится.

       - Соль, робята!.. чисты ли руки-то?.. Бережно разводи в ведерке, отвешено у меня по фунтикам... не перекладь!.. лей с Господом!..

       Будто священное возглашает, в тишине. И что-то шепчет... какую же молитву? после доверил мне, помню ее доселе, молитву эту - над солию:

       "...Сам благослови и соль сию и приложи ю в жертву радования..."

       Молитву над огурцами. Теперь я знаю душу молитвы этой: это же - "хлеб насущный": "Благослови их, Господи, лютую зиму перебыть... Покров Мой над ними будет". Благословение и Покров - над всем.

       Кадки наполнены, укрыты; опущены в погреба, на лед. Горкин хрустит огурчиком. Ласково говорит:

       - Дал бы Господь отведать. К Филипповкам доспеют, попостимся с тобой огурчиком, а там уж и Рождество Христово, рукой подать.

       Наелись досыта огурцов, икают. Стоит во дворе огуречный дух, попахивает укропом, хреном. Омоленные огурцы спят в кадках - тихая "жертва радования".

       А вот и другая радость: капусту рубим!

       После Воздвижения принимаются парить кадки под капусту. Горкин говорит: "Огурчики дело важное, для скусу, а без капустки не проживешь, самая заправка наша, рабочая". Опять на дворе дымятся кадки, столбами пар. Новенькие щиты, для гнета, блестят на солнце смолистой елкой. Сечки отчищены до блеска. Народу - хоть отгоняй. Пришли все плотники: какая теперь работа, Покров на носу - домой! Пришли землекопы и конопатчики, штукатуры и маляры, каменщики и кровельщики, даже Денис с Москвы-реки. Горкин не любит непорядков, серчает на Дениса: "А ты зачем? на портомойке кто за тебя остался... Никола Угодник-батюшка?!." Денис, молодой солдат, с сережкой в ухе, все говорят - красавец! - всегда зубастый, за словом в карман не лезет, сегодня совсем тихий, будто даже застенчивый: в глаза не глядит, совсем овечка. Горничная Маша, крестница Горкина, смеется: "Капустки Денису зажелалось... пусть пожует, малость оттянет, может!" Все смеются, а Денис и не огрызнется, как бывало. Мне его что-то жалко, я про него все знаю, наслушался, Денис выпивает с горя, что Маша выходит за конторщика... А потому Маша выходит за конторщика, что Денис пьяница... Что-то давно выходит, и все не выйдет, а в водополье - при нас это было с Горкиным - принесла Денису пирог с морковью, в украдочку, сунула без него и убежала: "Это за пескарей ему". Ничего не понять, чего такое. И все-то знают, для какой капусты пришел Денис.

       - Я, Михаил Панкратыч, буду за троих, дозвольте... а на портомойке Василь Василич Ондрейку оставил без меня, дозволил... уж и вы дозвольте.

       Совсем - овечка. Горкин трясет бородкой: ладно, оставайся, руби капусту. И Горкину нравится Денис: золотые руки, на все гожий, только вот пьяница. А потому пьяница, что...

       - Их не поймешь... как журавь с цаплей сватаются, вприглядку!

       Двадцать возов капусты, весь двор завален: бело-зеленая гора, рубить не нарубить. Василь Василич заправляет одним корытом, другим - я с Горкиным. Корыта из толстых досок, огромные, десять сечек с каждого боку рубят, весело слушать туканье, - как пляшут. В том корыте серую капусту рубят, а в нашем - белую. Туда отбирают кочни позеленей, сдают зеленые листья с нашей, а в наше корыто кидают беленькую, "молочную". Называют - "хозяйское корыто". Я шепчу Горкину - "а им почему зеленую?" Он ухмыляется на меня:

       - Зна-ю, чего ты думаешь... Обиды тут нет, касатик. Ваша послаще будет, а мы покрепчей любим, с горчинкой, куда вкусней... и как заквасится, у ней и дух пронзей... самая знаменитая капуста наша, серячок-то.

       Все надо по порядку. Сперва обсекают "сочень", валят в корыто кочни, а самое "сердечко" в корыто не бросают, в артель идет. Когда ссекают - будто сочно распарывают что-то, совсем живое. Как наполнится полкорыта, Горкин крестится и велит:

       - С Богом... зачинай, робятки!

       Начинается сочное шипенье, будто по снегу рубят, - так жвакает. А потом - туп-туп-туп... тупы-туки... тупы-туки... - двадцать да двадцать сечек! Молча: нельзя запеть. И Горкин не запретил бы, пригодную какую песню, - любит работу с песнями, - да только нельзя запеть, "духу не выдержать". Денис - сильный, и он не может. Глупая Маша шутит: "Спой ты хоть про капусту, в кармане, мол, пусто!.." А Денис ей: "А ты косила?" - "Ну, косила, ложкой в рот носила!" Совсем непонятный разговор. "А что тебе, косила, тебя не спросила!" - "А вот то, знала бы: что косить - что капусту рубить, - не спеть". А она все свое: "Пьют только под капусту!" Горкин даже остановился: "Чисто ты червь капустный, тебя не оберешь".

       - Годи, робята...

       Горкин черпает из корыта, трясет в горсти: мелко, ровно, капустинка-то к капустинке. Опять начинают сечку, хряпают звонко кочерыжки. Горкин мне выбирает самые кончики от хряпки: надавишь зубом - так и отскочит звонко, как сахарок. Приятно смотреть, как хряпают. У молодых, у Маши и Дениса - зубы белые-белые, как кочерыжки, и будто прикусывают сахар, будто и зубы у них из кочерыжки. Редиской пахнет. Швыряются кочерыжками - объелись. Веселая - капуста эта! Ссыпают в кадки, перестилают солью, Горкин молитву шепчет... - про "жертву радования"?...

       В канун Покрова, после обеда, - самая большая радость, третья: мочат антоновку.

       Погода разгулялась, большое солнце. В столовую, на паркет, молодцы-плотники, в розовых рубахах, чистые, русые, ясноглазые, пахнущие березой банной, втаскивают огромный рогожный тюк с выпирающей из него соломой, и сразу слышно, как сладко запахло яблоком. Ляжешь на тюк - и дышишь: яблочными садами пахнет, деревней, волей. Не дождешься, когда распорют. Порется туго, глухо, - и вот, пучится из тюка солома, кругло в ней что-то золотится... - и катится по паркету яблоко, большое, золотое, цвета подсолнечного масла... пахнет, как будто маслом, будто и апельсином пахнет, и маслится. Тычешься головой в солому, запустишь руки, и возятся под руками яблоки. И все запускают руки, все хотят выбрать крупное самое - "царя". Вся комната в соломе; под стульями, под диваном, под буфетом, - везде закатились яблоки. И кажется, что они живые, смотрят и улыбаются. Комната совсем другая, яблочная. Вытираем каждое яблоко холстинным полотенцем, оглядываем, поминки нет ли, родимые ямки-завитушки заливаем топленым воском. Тут же стоят кадушки, свежие-белые, из липки. Овсяная солома, пареная, душистая, укладывается на дно кадушки, на нее - чтобы бочками не касались - кладутся золотистые антоновки, и опять, по рядку, солома, и опять яблоки... - и заливается теплой водой на солоде.

       На "яблоках" все домашние: даже и отец радуется с нами, и матушка, на креслах... - ей запрещают нагибаться: она ходит тихо и тяжело, "вынашивает", и ее все остерегают, даже Маша: "Вам, барыня, нельзя, я вам достану яблочко". Кругом кресел все мы ее обсели: и Сонечка, и Маня, и брат Коля, и старая кривая Васса, которая живет в темненькой и не отличит яблока от соломы, и Горкин с Марьюшкой. Маша все ужасается на яблоки и вскрикивает, как будто испугалась: "Да, барыня... ка-кое..." Сонечка дает ей большое яблоко и говорит: "А ну, откуси, Маша... очень ты хорошо, послушаем". Маша на яблоко смеется, закусывает крепко-звонко белыми-белыми зубами, сочными, как миндаль, и так это хорошо выходит - хру-хру... хру-хру, чмокается во рту, и видно, как сок по губам сочится. И все начинаем хрупать, но Маша хрупает лучше всех. Я сую ей украдкой яблоко, самое-самое большое, ищу карман. Она перехватывает мою руку и щурит глаз, хитро-умильно щурит. Так мне нравится на нее смотреть, что я сую ей украдкой другое яблоко. А на всех нас, на яблоки, на солому, на этот "сад", вытянув головку, засnbsp; - /divматривается из клетки затихший чего-то соловей, - может быть, хочет яблочка. И на всю эту радость нашу взирает за голубой лампадкой старинная икона Владычицы Казанской едва различимым ликом.

       Плотники поднимают отяжелевшие кадушки, выносят бережно. Убирают солому, подметают. Многие дни будут ходить по дому яблочные духи. И с какой же радостью я найду закатившееся под шкаф, ставшее духовитее и слаще антоновское "счастье"!..

       Вот и Покров пришел, праздник Владычицы Пречистой, - во всю землю Ее Покров. И теперь ничего не страшно. Все у нас напасено, зима идет, а мы ухитимся потеплей, а над нами Владычица, - там, высоко, за звездами.

       Я просыпаюсь рано, - какой-то шум?.. Будто загромыхали ванной? Маша просовывает в дверь голову, неубранную, в косах. Подбегает к моей постельке, тычется головой в подушку, кусает меня за щечку и говорит, в улыбке:

       - Ду-сик... глазастенький, разунь глазки... маменька Катюшу подарила, нонче ночью! Вчерась яблочко кушала, а вот и Катюша нам!..

       Щекочет у моего носа кончиком косы, и весело так смеется, и все называет - "ду-сик". Отмахивает розовую занавеску, - и вот солнце! Праздничное, Покров.

       В столовой накрыто парадно к чаю. Отец - парадный, надушенный, разламывает горячий калач над чаем, намазывает икрой, весело смотрит на меня.

       - Маленькая Катюшка... - говорит он особенно, прищурясь и показывает головой на спальню. - Теперь, мальчонка, у нас пяток! Рад сестренке?

      Я бросаюсь к нему, охватываю его руками и слышу, как пахнет икрой чудесно, и калачом, и самоварным паром, и бульканьем, любимыми, милыми духами, - флердоранжем.

       - Вот тебе от Катюшки нашей... розовая обновочка!..

       И только теперь я вижу - новые розовые чашки, розовый чайник с золотым носиком, розовую полоскательную чашку, розовую, в цветочках, сахарницу... - и все в цветочках, в бело-зеленых флердоранжах! Все такое чудесно розовое, "Катюшино"... совсем другое, что было раньше. Чашечки не простые, - совсем другие: €уже и €уже кверху, "чтобы не расплескалось", - весело говорит папашенька: "Так и зови - "Катюшки"".

       И вдруг слышу, за дверью спальни, - такое незнакомое, смешное... - "уа... у-а-а..."

       - Новый-то соловей... а? Не покупной соловей, а свой! - весело говорит отец. - А самое главное... мамашенька здорова. Будешь молиться - Катюшеньку прибавляй, сестренку.

       И намазывает мне икрой калачик.

       Большое солнце, распелись канарейки, и в этом трескучем ливне я различаю новую теперь, нашу, песенку - "у-а-а... у-а-а-а...". Какой у нас свет, какая у нас радость!.. Под самый Покров Владычицы.

       Разъехались плотники по домам, в деревню, зиму перебывать. И у них запасено на зиму. Ухитятся потеплее, избы закутают соломой, - и над ними Покров Ее, и теперь ничего не страшно. И Василь Василич отмаялся, укатил в деревню, на недельку: нельзя, Покров. Горя с народом принял: каждого тоже рассчитать, все гривеннички помнить, что забрали за полгода работы, никого чтобы не обидеть, не утеснить: ни отец этого не любит, ни Горкин. Намаялся-таки, сердешный, целую неделю с утра до ночи сидел в мастерской за столиком, ерошил свои вихры, постреливал косым глазом и бранился: "А, такие... спутали вы меня!.." Народу до двухсот душ, а у него только каракульки на книжке, кружочки, елочки, хвостики... - как уж разбирается - не понять. Всем вот давал вперед, а теперь и сам тот не разберет! Горкин морщится, Василич все - тот да тот. Ну, теперь всем развяза: пришел Покров.

       И земле ухититься тоже надо: мороз ударит. Благослови ее, Господи, отдохнуть, лютую зиму перебыть. Покров и над нею будет.

       А у Горкина новая шуба будет: "земной покров". Отец подарил ему старую свою, хорьковую, а себе заведет новинку, "катюшкину". Скорняк уже перебрал, подпустил парочку хоря, и теперь заправская будет шуба, - прямо купец с Рядов. И мне тоже "земной покров": перетряхнули мой армячок бараний, подправили зайчиком в рукава, - катай с горки с утра до вечера, морозу не добраться. И - очень порадовался Горкин: с канителью развяза наступила. Дениса не узнаешь: таким-то щеголем ходит, в запашной шубе, совсем молодчик, - вчера показывал. Сватанье - огрызанье кончилось: сосватались, слава Богу, с Машей, свадьба на Красной Горке, нельзя раньше, - приданое готовить надо, и по дому много дела, теперь Катюшка, а мамашенька привыкли к Маше, просила побыть до Пасхи.

       - Дениса старшим приказчиком берет папашенька, Василичу правая рука. Вот и Маша покроется... как хорошо-то, касатик, а?..

       Да, хорошо... Покров. Там, высоко, за звездами. Видно в ночном окне, как мерцают они сияньем за голыми прутьями тополей. Всегда такие. Горкин говорит, что такие будут, во все века. И ничего не страшно.

       Я смотрю на лампадку, за лампадку... в окно, на звезды, за звездами. Если бы все увидеть, как кто-то видел, в старинном граде!.. Стараюсь вспомнить, как Горкин учил меня вытвердить молитву, новую, Покрову... длинную, трудную, трудную моnbsp;литву. Нет, не помню... только короткое словечко помню: "О, великое заступление печальным... еси..."

 

ИМЕНИНЫ

 

I. Предверие

 

Осень - самая у нас именинная пора: на Ивана Богослова - мои, на мучеников Сергия и Вакха, 7 октября - отца; через два дня, мученицы Евлампии, матушка именинница, на Михайлов день Горкин пирует именины, а зиму Василь Василич зачинает, - Васильев день, - и всякие уж пойдут, неважные.

       После Покрова самая осень наступает: дожди студеные, гололед. На дворе грязь чуть не по колено, и ничего с ней нельзя поделать, спокон веку все мелется. Пробовали свозить, а ее все не убывает: за день сколько подвод пройдет, каждая, плохо-плохо, а с полпудика натащит, да возчики на сапогах наносят, ничего с ней нельзя поделать. Отец поглядит-поглядит - и махнет рукой. И Горкин резон приводит: "Осень без грязи не бывает... зато душе веселей, как снежком покроет". А замостить - грохоту не оберешься, и двор-то не тот уж будет, и с лужей не сообразишься, камня она не принимает, в себя сосет. Дедушка покойный рассердился на грязь, - кожаную колошу увязил, насилу ее нащупали, - никому не сказал, пригнал камню, и мостовщики пришли, - только-только, Господи благослови, начали выгребать, а прабабушка Устинья от обедни как раз и приезжает: увидала камень да мужиков с лопатами, с ломами: "Да что вы, - говорит, - двор-то уродуете, земельку калечите... побойтесь Бога!" - и прогнала. А дедушка маменьку уважал, и покорился. И в самый-то День Ангела ее, как раз после Покрова, корежить стали. А двор наш больше ста лет стоял, еще до француза, и крапивка, и лопушки к заборам и желтики веселили глаз, а тут - под камень!

       За неделю до мучеников Сергия-Вакха матушка велит отобрать десяток гусей, которые на Москве-реке пасутся, сторожит их старик гусиный, на ждивении. Раньше, еще когда жулики не водились, гуси гуляли без дозору, да случилось - пропали и пропали, за сотню штук. Пошли проведать по осени, - ни крыла. Рыбак сказывал: "Может, дикие пролетели, ночное дело... ваши и взгомошились с ними - прощай Москва!!" С той поры крылья им стали подрезать.

       На именины уж всегда к обеду гусь с яблоками, с красной шинкованной капустой и соленьем, так уж исстари повелось. Именины парадные, кондитер Фирсанов готовит ужин, гусь ему что-то не приятен: советует индеек, обложить рябчиками-гарниром, и соус из тертых рябчиков, всегда так у графа Шереметьева. Жарят гусей и на людской стол: пришлого всякого народу будет. И еще - самое-то главное! - за ужином будет "удивление", у Абрикосова отец закажет, гостей дивить. К этому все привыкли, что будет "удивление", а какое - не угадать.

       Сидим в мастерской, надумываем, чего поднести хозяину. По случаю именин, Василь Василич уж воротился из деревни, Покров справил. Сидит с нами. Тут и другой Василь Василич, скорняк, который все священные книги прочитал, и у него хорошие мысли в голове, и Домна Панферовна, - из бань прислали пообдумать, обстоятельная она, умный совет подаст. Горкин и Ондрейку кликнул, который по художеству умеет, святого голубка-то на сень приделал из лучиков, когда Царицу Небесную принимали, святили на лето двор. Ну и меня позвал, только велел таиться, ни слова никому, папашенька чтобы не узнал до времени. Скорняк икону советовал, а икону уж подносили. Домна Панферовна про Четьи-Минеи помянула, а Четьи-Минеи от прабабушки остались. Василь Василич присоветовал такую флягу-бутылочку из серебра, - часто, мол, хозяин по делам верхом отлучается в леса-рощи, - для дорожки-то хорошо, Горкин на смех его: "Кто что, а ты все свое... на дорожку"! Да отец и в рот не берет по этой части. Домна Панферовна думала-думала да бухни: "Просфору серебряную, у Хлебникова видала, архиерею заказана". Архиерею - другое дело. Горкин лоб потирал, а не мог ничего придумать. И я не мог. Придумал - золотое бы портмоне, а сказать побоялся, стыдно. Ондрейка тут всех и подивил:

       - А я, - говорит, - знаю, чего надо... Вся улица подивится, как понесем, все хозяева позавиствуют, какая слава!

       Надо, - говорит, - огромадный крендель заказать, чтобы не видано никогда такого, и понесем все на головах, на щите, парадно. Угольком на белой стенке и выписал огромадный крендель, и с миндалями. Все и возвеселились, как хорошо придумал-то. Василь Василич аршинчиком прикинул: под два пуда, пожалуй, говорит, будет. А он горячий, весь так и возгорелся; сам поедет к Филиппову, на Пятницкую, старик-то Филиппов всегда ходит в наши бани, уважительно его парят банщики, не откажет, для славы сделает... - хоть и печь, может, разобрать придется, а то и не влезет крендель, таких никогда еще не выпекали. Горкин так и решил, чтобы крендель, будто хлеб-соль подносим. И чтобы ни словечка никому: вот папашеньке по душе-то будет, диковинки он любит, и гости подивятся, какое уважение ему, и слава такая на виду, всем в пример.

       Так и порешили - крендель. Только Домна Панферовна что-то недовольна стала, не по ее все вышло. Ну, она все-таки женщина почтенная, богомольная, Горкин ее совета попросил, может, придумает чего для кренделя. Обошлась она, придумала: сахаром полить - написать на кренделе: "На День Ангела - хозяину благому", и еще имя, отчество и фамилию прописать. А это скорняк придумал - "благому"-то, священным словом украсить крендель, для торжества: священное торжество-то, ангельское. И все веселые стали, как хорошо придумали. Никогда не видано - по улице понесут, в дар! Все лавочники и хозяева поглядят, как людей-то хороших уважают. И еще обдумали - на чем нести: сделать такой щит белый, липовый, с резьбой, будто карнизик кругом его, а Горкин сам выложит весь щит филенкой тонкой, вощеной, под тонкий самый паркет, - самое тонкое мастерство, два дня работы ему будет. А нести тот щит на непокрытых головах, шестерым молодцам из бань, все ровникам, а в переднюю пару Василь Василича поставить с правой руки, а за старшего, на переду, Горкин заступит, как голова всего дела, а росточку он небольшого, так ему под щит тот подпорочку-держалку, на мысок щита чтобы укрепить, - поддерживать будет за подставочку. И все в новых поддевках чтобы, а бабы-банщицы ленты чтобы к щиту подвесили, это уж женский глаз тут необходим, - Домна Панферовна присоветовала, потому что тут радостное дело, для глаза и приятно.

       Василь Василич тут же и покатил к Филиппову, сговориться. А насчет печника, чтобы не сумлевался Филиппов, пришлем своего, первейшего, и все расходы, в случае если печь разбирать придется, наши. Понятно, не откажет, в наши бани, в тридцатку всегда ездит старик Филиппов, парят его приятно и с уважением, - все, мол, кланяются вашей милости, помогите такому делу. А слава-то ему какая! Чей такой крендель? - скажут. Известно, чей... филипповский - знаменитый. По всей Москве банные гости разнесут.

       Скоро воротился, веселый, руки потирает, - готово дело. Старик, говорит, за выдумку похвалил, тут же и занялся: главного сладкого выпекалу вызвал, по кренделям, печь смотрели, - как раз пролезет. Но только дубовой стружки велел доставить и воз лучины березовой, сухой-рассухой, как порох, для подрумянки чтобы, как пропекут. Дело это, кто понимает, трудное: государю раз крендель выпекали, чуть поменьше только, - "поставщика-то Двора Его Величества" отхватил Филиппов! - так три раза все портили, пока не вышел. Даже пошутил старик: "Надо, чтобы был крендель, а не сбре-ндель!" А сладкий выпекала такой у него, что и по всему свету не найти. Только вот запивает, да за ним теперь приглядят. А уже после, как докажет себя, Василь Василич ублаго-творит и сам с ним ублаготворится, - Горкин так посмеялся. И Василь Василич крепкий зарок дал: до кренделя - в рот ни капли.

       Горкин с утра куда-то подевался. Говорят, на дрожках с Ондрейкой в Мазилово укатили. А мне и не сказался. А я почуял: уж не соловьиную ли клетку покупать у мужиков, клетки там делают, в Мазилове. А он надумывал соловья отцу подарить, а меня и не прихватил птиц смотреть. А все обещался мне: там всякие птицы собраны, ловят там птиц мазиловцы. Поплакал я в мастерской, и погода такая, гулять нельзя, дождь с крупой. Приехал он, я с ним ни слова не говорю. Смотрю - он клетку привез, с кумполом, в шишечках костяных-резных. Он увидел, что надулся я на него, стал прощенья у меня просить: куда ж в непогодь такую, два раз с дрожек падали они с Ондрейкой, да и волки кругом, медведи... - насилу отбились от волков. А мне еще горше от того, - и я бы от волков отбился, а теперь когда-то я их увижу! Ну он утешил: сейчас поедем за соловьем к Солодовкину, мазиловские совсем плохи. И поехали на Зацепу с ним.

       А уж совсем стемнело, спать собирались соловьи. А Солодовкин заставил петь: органчики заиграли, такие машинки на соловьев, "дразнилки". Заслушались мы, прямо! Выбрал нам соловья:

       - Не соловей, а... "Хвалите имя Гоподне!" - так и сказал нам, трогательно, до слез.

       Ради Горкина только уступил, а то такому соловью и цены нет. Не больше чтобы черного таракана на неделю скармливать, а то захиреть может.

       Повезли мы соловья, веселые, Горкин и говорит:

       - Вот рад-то будет папашенька! Ну, и святой любитель Солодовка, каменный дом прожил на соловьях, по всей России гоняется за ними, чуть где прознает.

       В мастерской только и разговору, что про крендель. Василь Василич от Филиппова не выходит, мастеров потчует, чтобы расстарались. Уж присылали мальчишку с Пятницкой при записке, - "Просит, мол, хозяин придержать вашего приказчика, всех мастеров смутил, товар портят, а главного выпекалу сладкого по трактирам замотал..." Горкин свои меры принял, а Василь Василич одно и одно: "За кренделем наблюдаю!.. и такой будет кре-ндель, - всем кренделям крендель!"

       А у самого косой глаз страшней страшного, вихри торчками, а язык совсем закренделился, слова портит. Прибежит, ударит в грудь кулаком - и пойдет:

       - Михал Панкратыч... слава тебе, премудрому! додержусь, покелича кренделя не справим, в хозяйские руки не сдадим... ни маковой росинки, ни-ни!..

       Кровь такая, горячая, - всегда душу свою готов на хорошее дело положить. Ну чисто робенок малый... - Горкин говорит, - только слабость за ним такая.

       Накануне именин пришел хорошими ногами, и косой глаз спокойный. Покрестился на каморочку, где у Горкина лампадки светили, и говорит шепотком, как на духу:

       - Зачинают, Панкратыч... Господи баслови. Взогнали те-сто!.. пузырится, квашня больше ушата, только бы без закальцу вышло!..

       И опять покрестился.

       А уж и поздравители стали притекать, все беднота-простота, какие у нас работали, а теперь "месячное" им идет. Это отец им дает, только ни одна душа не знает, мы только с Горкиным. Это Христос так велел, чтобы правая рука не знала, чего дает. Человек двадцать уж набралось, слушают Клавнюшу Квасникова, моего четыре... четвероюродного братца, который божественным делом занимается: всех-то благочинных знает-навещает, протодьяконов и даже архиереев, и все хоругви, а уж о мощах и говорить нечего. Рассказывает, что каждый день у него праздник, на каждый день празднуют где-нибудь в приходе, и все именины знает. Его у нас так "именинником" и кличут, и еще "крестным ходом" дядя Егор прозвал. Как птица небесная, и везде ему корм хороший, на все именины попадает. У митрополита Иоанникия протиснулся на кухню, повару просфору поднес, вчера, на именины, - Святителей вчера праздновали в Кремле, - Петра, Алексея, Ионы и Филиппа, а повар, как раз - Филипп. Так ему наложили в сумку осетрины заливной, и миндального киселика в коробке, и пирогов всяких, и лещика жареного с грибками, с кашкой, с налимьим плесом. А сам-то он не вкушает, а все по бедным, убогим носит, и так ежедень. И книжечку-тетрадку показал, - все у него там приходы вписаны, кого именины будут. А тут сидела Полугариха из бань, которая в Иерусалиме была. И говорит:

       - Ты и худящий такой с того, что по аменинам ходишь, и нос, как у детела, во все горшки заглядываешь на кухнях!

       А Клавнюша смиренный только и сказал:

       - Нос у меня такой, что я прост, все меня за нос водят.

       Значит, всем покоряется. И у него деньги выманивают, что благочинные дают ему. И что же еще сказал!..

       - Остерегайтесь барина, который в красном картузе, к вам заходит... просфорок от него не принимайте!

       И что же оказывается!.. - Горкин даже перепугался и стал креститься. А это про барина Энтальцева. Зашел барин поздравить о. Копьева... именинник он был, благочинный нашего "сорока", от Спаса в Наливках... и поднес ему просфору за гривенник, - от Трифона-мученика, сказал. Клавнюша-то не сказал о. благочинному, а он барина застал у заборчика в переулке: ножичком перочинным... просфорку... сам выни-ма-ет!.. "Не сказывай никому", - барин-то попросил, - "к обедне я опоздал, просфору только у просвирни захватил, а без вынутия-то неловко как-то... ну, я за него сам и помолился, и частицу вынул с молитвой, это все равно, только бы вера была". А благочинный и не заметил, чисто очень вынута частица, и дырочек наколол в головке, будто "богородичная" вышла.

       И стали мы с Клавнюшей считать, сколько завтра нам кондитерских пирогов и куличей нанесут. В прошедшем году было шестьдесят семь пирогов и двадцать три кулича, - вписано у него в тетрадку. Ему тогда четыре пирога дали - бедным кусками раздавать. Завтра с утра понесут, от родных, знакомых, подрядчиков, поставщиков, арендаторов, прихожан, - отец староста церковный у Казанской, - из уважения ему и посылают. А всяких просвирок и не сосчитать. В передней плотники поставили полки - пироги ставить, для показу. И чуланы очистили для сливочных и шоколадных пирогов-тортов, самых дорогих, от Эйнема, Сиу и Абрикосова, - чтобы похолодней держать. Всем будем раздавать, а то некуда и девать. Ну, миндальные-марципанные побережем, постные они, не прокисают. Антипушка целый пирог получит. А Горкин больше куличики уважает, ему отец всегда самый хороший кулич дает, весь миндалем засыпанный, - в сухари.

       Приехал Фирсанов с поварами и посудой, поварской дух привез. Гараньку из Митриева трактира вызвал-делать редкостный соус из тертых рябчиков, как у графа Шереметева. И дерзкий он, и с поварами дерется, и рябиновки две бутылки требует, да другого такого не найти. Говорят, забрал припасы с рябиновкой, на погребице орудует, чтобы секрет его не подглядели. На кухне дым коромыслом, навезли повара всякого духовитого припасу, невиданного осетра на заливное, - осетровый хвостище с полка по мостовой трепался - всю ночь будут орудовать-стучать ножами, Марьюшку выжили из кухни. Она и свои иконки унесла, а то халдеи эти Святых табачищем своим задушат, после них святить надо.

       Пора спать идти, да сейчас Василь Василич от Филиппова прибежит, - что-то про крендель скажет? Уж и бежит, веселый, руками машет.

       - Выпекли знатно, Михал Панкратыч!.. до утра остывать будет. При мне из печи вынали, сам Филиппов остерегал-следил. Ну, и крендель... Ну, ды-шит, чисто живой!.. А пекли-то... на соломке его пекли да заборчиком обставляли, чтобы не расплывался. Следили за соломкой стро-го... время не упустить бы, как в печь становить... не горит соломка - становь. Три часа пекли, выпекала дрожью дрожал, и не подходи лучше, убьет! Как вынать, всунул он в него, в крендель-то, во какую спицу... - ни крошинки-мазинки на спице нет, в самый-то раз. Ну, уж и красота румяная!.. "Никогда, - говорит, - так не задавался, это уж ваше счастье". Велел завтра поутру забирать, раньше не выпустит.

       Отец и не ожидает, какое ему торжество-празд-нование завтра будет. Горкин щит две ночи мастерил, в украдку. Ондрейка тонкую резьбу вывел, как кружево. Увезли щит-поднос в бани, когда стемнело. Завтра, раным-рано, поутру, после ранней обедни, все выборные пойдут к Филиппову. Погода бы только задалась, кренделя не попортила... - ну в случае дождя прикроем. Понесут на головах, по Пятницкой, по Ордынке, по Житной, а на Калужском рынке завернут к Казанской, батюшка выйдет - благословить молитвой и покропить. Все лавочники выбегут - чего такое несут, кому? А вот, скажут, - "хозяину благому" на именины крендель! И позавиствуют. А вот заслужи, скажут, как наш хозяин, и тебе, может, поднесут... это от души дар такой придуман, никого силой не заставишь на такое.

       Только бы дождя не было! А то сахарные слова размокнут, и не выйдет "хозяину благому", а размазня. Горкин погоду знает, говорит, может, и дождичка надует, с заката ветер. На такой случай, говорит, Ондрейка на липовой досточке буковки вырезал, подвел замазкой и сусальным золотцем проложил: "Съедят крендель, а досточка те и сохранится".

       Три ящика горшановского пива-меду для народа привезли, а для гостей много толстых бутылок фруктовой воды, в соломенных колпачках, ланинской знаменитой, моей любимой, и Горкин любит, особенно черносмородинную и грушевую. А для протодьякона Примагентова бутылочки коротышки "редлиховской" - содовой и сельтерской, освежаться. Будет и за обедом, за парадным ужином многолетие возглашать, горло-то нужно чистое. Очень боятся, как бы не перепутал: у кого-то, сказывали, забыли ему "редлиховской", для прочистки, так у него и свернулось с многолетия на... - "во блаженном успении..." - такая-то неприятность была. Слабость у него еще: в "трынку" любит хлестаться с богатыми гостями, на большие тысячи рискует даже, - ему и готовят освежение. Завтра такое будет... - и певчие пропоют-прославят, и хожалые музыканты на трубах придут трубить, только бы шубы не пропали. А то в прошедшем году пришли какие-то потрубить-поздравить, да две енотовых шубы и "поздравили". И еще будет - "удивление", под конец ужина, Горкин мне пошептал. Все гости подивятся: "Сладкий обман для всех". Что за сладкий обман?..

       - А еще бу-дет... вот уж бу-дет!.. Такое, голубок, будет, будто весна пришла.

       - А это почему... будто весна пришла?

       - А вот, потерпи... узнаешь завтра.

       Так и не сказал. Но что же это такое - "будто весна пришла"? Да что же это такое... почему Ондрейка в зале, где всегда накрывают парадный ужин, зимнюю раму выставил, а совсем недавно зимние рамы вставили и замазали наглухо замазкой? Спрашиваю его, а он: "Михайла Пан-кратыч так приказали, для воздуху". Ну я, правду сказать, подумал, что это для разных барынь, которые табачного курева не любят, у них голова разбаливается и тошно им. Дядя Егор крученки курит самые злющие, "сапшалу" какую-то, а Кашин, крестный, - вонючие сигарки, как Фирсанов. А когда они в "трынку" продуются, так хоть святых выноси, чад зеленый. А они сердятся на барынь, кричат: "Не от дыму это, а облопаются на именинах, будто сроду не видали пирогов-индюшек, с того и тошнит их, а то и "от причины"! Скандал прямо, барыни на них только веерками машут.

       После только я понял, почему это выставили - "для воздуху". Такое было... - на всю Москву было разговору! - самое лучшее это было, если кренделя не считать, и еще - "удивления", такое было... никто и не ожидал, что будет такая негаданность-нежданность, до слез веселых. Помню, я так и замер, от светлого, радостного во мне, - такого... будто весна пришла! И такая тогда тишина настала, так все и затаились, будто в церкви... - муху бы слышно было, как пролетит. Да мухи-то уж все кончились, осень глухая стала.

 

II. Празднование

 

 

       Никак не могу заснуть, про именины все думаю; про крендель, про "удивление" от Абрикосова, и еще что-то особенное будет, "будто весна пришла". В прошедшем году после сладкого крема вдруг подали котлеты с зеленым горошком и с молодым картофелем-подрумянкой, все так и ахнули, даже будто обидно стало: да что это такое, деревенские они, что ли, - после сладкого да отбивные котлеты! А тут-то и вышло "удивление": из сладкого марципана сдел/divано, а зеленый горошек совсем живой, - великое мастерство, от Абрикосова. А завтра какое будет, теперь-то уж не обманешь марципаном? Я Христом-Богом Горкина умолял сказать, - не сказал. Я ему погрозился даже, - не буду за него молиться, что-нибудь и случится с ним, детская-то молитва доходчива, всем известно. И то не сказал, запечалился только:

       - Твоя воля, не молись... может, ногу себе сломаю, тебе на радость.

       Оба мы и поплакали, а не сказал: папашенька ему заказал сказывать. И еще я все стишки про себя наговаривал, Сонечка заставила меня выучить, сказать при гостях папашеньке, как в подарок. Длинные стишки, про ласточек и про осень, на золотистой бумажке, из хрестоматии Паульсона и списал. Только бы не сбиться, не запнуться завтра, все у меня выходит - "пастурций в нем огненный куст", вместо "настурций", - цветы такие, осенние. Ах, какие стишки, осень печальная будто на душе, Сонечка так сказала. И у меня слезы даже набегают, когда досказываю: "И вот, их гнездо одиноко, - они уж в иной стороне... - Далеко, далеко, далеко..." И повара еще подо мной, на кухне, кастрюлями гремят, ножами стучат... и таким вкусным пахнет, пирожками с ливером или заливным душистым... - живот даже заболел от голода, супцу я только куриного поел за ужином. А Клавнюша спит-храпит на горячей лежанке: а подвиг голодный соблюдает, другой год не ужинает, чтобы нечистый дух через рот не вошел в него, - в ужин больше они одолевают, на сон грядущий, - странник один поведал. И я ужинать перестать хотел, а Горкин наказал мне рот крестить, и тогда дорога ему заказана. Ну все-таки я заснул, как петушки пропели.

       Утром - солнце, смотрю, горит, над Барминихиным садом вышло. Вот хорошо-то, крендель-то понесут открыто, сахарные слова не растекутся. Отец - слышу его веселый голос - уже вернулся, у ранней обедни был, как всегда в свой именинный день. Поет в столовой любимую мою песенку: "Не уезжай, голубчик мой, не покидай поля родные..." Господи, хорошо-то как... сколько будет всего сегодня! В доме все перевернуто: в передней новые полочки поставили, для кондитерских пирогов и куличей; в столовой "закусочная горка" будет, и еще прохладительная - вода, конфеты, фрукты; на обед и парадный ужин накроют столы и в зале, и в гостиной, а в кабинете и в матушкиной рабочей комнате будут карточные столы.

       Хоть и День Ангела, а отец сам засветил все лампадки, напевая мое любимое - "Кресту-у Тво-е-му-у..." - слышал еще впросонках, до песенки. И скворца с соловьями выкупал, как всегда, и все клетки почистил, и корму задал нашим любимым птичкам. Осень глухая стала, а канарейки в столовой так вот и заливаются, - пожалуй, знают, что именины хозяина. Все может чувствовать Божья тварь, Горкин говорит.

       В новом, золотисто-коричневом костюмчике, со шнурочками и золотистыми стеклянными пуговками, я вбегаю в столовую и поздравляю отца со Днем Ангела. Он вкушает румяную просвирку и запивает сладкой душистой "теплотцою" - кагорчиком с кипятком: сегодня он причащался. Он весь душистый, новый какой-то даже, в голубом бархатном жилете с розанами, в белоснежной крахмальной рубашке, без пиджака, и опрыскался новым флердоранжем, - радостно пахнет праздничным от него. Он весело спрашивает меня, что подарю ему. Я подаю ему листочек со стишками. Все, даже Сонечка, слушают с удивлением, как я наизусть вычитываю: "Мой сад с каждым днем увядает..." - даже "настурций" не спутал, вместо "пастурций". А когда я горько вздохнул и молитвенно выговорил-пропел, как наставляла Сонечка, - "О, если бы крылья и мне!.." - отец прихватил меня за щечку и сказал: "Да ты, капитан, прямо, артист Мочалов!" - и подарил мне серебряный рубль. И все хвалили, даже фирсановские официанты, ставившие закуски на "горке", сунули мне в кармашек горячий пирожок с ливером.

       И вдруг закричали с улицы: "Парадное отворяй, несут!.." А это крендель несут!..

       Глядим в окошко, а на улице на-роду!!! - столько народу, из лавок и со дворов бегут, будто икону принимаем, а огромный румяный крендель будто плывет над всеми. Такой чудесный, невиданный, вкусный-вкусный, издали даже вкусный.

       Впереди Горкин держит подставочку; а за ним четверо, все ровники: Василь Василич с Антоном Кудрявым и Ондрейка с катальщиком Сергеем, который самый отчаянный, задом умеет с гор на коньках скатиться. Разноцветные ленты развеваются со щита под кренделем, и кажется, будто крендель совсем живой, будто дышит румяным пузиком.

       - И что такое они придумали, чудачье!.. - вскрикивает отец и бежит на парадное крыльцо.

       Мы глядим из сеней в окошко, как крендель вносят в ворота и останавливаются перед парадным. Нам сверху видно сахарные слова на подрумянке:

       "ХОЗЯИНУ БЛАГОМУ"

       А на вощеной дощечке сияет золотцем - "...на День Ангела" .

       Отец обнимает Горкина, Василь Василича, всех... и утирает глаза платочком. И Горкин, вижу я, утирает, и Василь Василич, и мне самому хочется от радости заплакать.

       Крендель вносят по лестнице в большую залу и приставляют пол€ого на рояле, к стенке. Глядим - и не можем наглядеться, - такая-то красота румяная! и по всем комнатам разливается сдобный, сладко-миндальный дух. Отец всплескивает руками и все говорит:

       - Вот это дак уважили... ах, ребята... уважили!..

       Целуется со всеми молодцами, будто христосуется. Все праздничные, в новеньких синих чуйках, в начищенных сапогах, головы умаслены до блеnbsp;ска. Отец подталкивает молодцов к закускам, а они что-то упираются, стыдятся словно. "Горка" уже уставлена, и такое на ней богатство, всего и не перечесть: глаза разбегаются смотреть. И всякие колбасы, и сыры разные, и паюсная, и зернистая икра, сардины, кильки, копченые рыбы всякие, и семга красная, и лососинка розовая, и белорыбица, и королевские жирные селедки в узеньких разноцветных "лодочках", посыпанные лучком зеленым, с пучком петрушечьей зелени во рту; и сиг аршинный, сливочно-розоватый, с коричневыми полосками, с отблесками жирка, и хрящи разварные головизны, мягкие, будто кисель янтарный, и всякое заливное, с лимончиками-морковками, в золотистом ледку застывшее; и груда горячих пунцовых раков, и кулебяки, скоромные и постные, - сегодня день постный, пятница, - и всякий, для аппетиту, маринадец; и румяные расстегайчики с вязигой, и слоеные пирожки горячие, и свежие паровые огурчики, и шинкованная капуста, сине-красная, и почки в мадере, на угольках-конфорках, и всякие-то грибки в сметане, - соленые грузди-рыжики... - всего и не перепробовать.

       Отцу некогда угощать, всё поздравители подходят. Он поручает молодцов Горкину и Василь Василичу. Старенький официант Зернышков накладывает молодцам на тарелочки того-сего, Василь Василич рюмочки наливает, чокается со всеми, а себе подливает из черной бутылки с перехватцем, горькой, Горкину - икемчику, молодцам - хлебного винца, - "очищенной". И старшие банщицы тут, в павлиньих шалях, самые уважаемые: Домна Панферовна и Полугариха. Все диву прямо даются, - как же парадно принимают! - царское прямо угощение.

       Отец не уходит из передней, принимает народ. Из кухни поднимаются по крутой лестнице рабочие и служащие наши, и "всякие народы", старенькие, убогие, подносят копеечные просвирки-храмики, обернутые в чистую бумажкy, желают здоровьица и благоденствия. В детской накрывают официанты стол с мисками, для людей попроще. Звонки за звонками на парадном. Приехали важные монахи из Донского монастыря: настоятель и казначей, большую просфору привезли, в писчей, за печатями, бумаге, - "заздравную". Им подают в зале расстегаи и заливную осетрину, наливают в стаканчики мадерцы, - "для затравки". От Страстного монастыря, от Зачатиевского, от Вознесенского из Кремля - матушки-казначейши привезли шитые подзоры под иконы, разные коврики, шитые бисером подушечки. Их угощает матушка кофеем и слоеными пирожками с белужинкой. Прибывают и с Афонского подворья, - отец всегда посылает на Афон страховые пакеты с деньгами, - поют величание мученику Сергию, закусывают и колбаской, и ветчинкой: по ихнему уставу и мясное разрешается вкушать; очень лососинку одобряют.

       С раннего утра несут и несут кондитерские пироги и куличи. Клавнюша с утра у ворот считает, сколько чего несут. Уж насчитал восемь куличей, двадцать два кондитерских пирога и кренделек. А еще только утро. Сестрицы в передней развязывают ленточки на картонках, смотрят, какие пироги. Говорят - кондитерский калач, румяный, из безе, посыпан толченым миндалем и сахарной пудрой, ромовый, от Фельша. Есть уже много от Эйнема, кремовые с фисташками; от Абрикосова, с цукатами, миндально-постный, от Виноградова с Мясницкой, весь фруктовый, желе ананасным залит. И еще разные: миндальные, воздушно-бисквитные, с вареньем, с заливными орехами, в зеленоватом креме из фисташек, куличи и куличики, все в обливе, в белом-розовом сахаре, в потёках. Родные и знакомые, прихожане и арендаторы, подрядчики и "хозяйчики"... - и с подручными молодцами посылают, несут и сами. Отходник Пахомов, большой богач, у которого бочки ночью вывозят "золото" за заставу, сам принес большущий филипповский кулич, но этот кулич поставили отдельно, никто его есть не станет, бедным кусками раздадут. Все полки густо уставлены, а пироги все несут, несут...

       В летней мастерской кормят обедом нищих и убогих, - студнем, похлебкой и белой кашей. В зимней, где живет Горкин, обедают свои и пришлые, работавшие у нас раньше, и обед им погуще и посытней: солонинка с соленым огурцом, лапша с гусиным потрохом, с пирогами, жареный гусь с картошкой, яблочный пирог, - "царский обед", так и говорят, пива и меду вволю. За хозяина Горкин, а Василь Василича вызвали наверх, "для разборки". И что ж оказывается?..

       Пришли на именины, к парадному обеду, о. Виктор с протодьяконом Примагентовым. Пропели благоденствие дому сему. О. Виктор и сообщает, что сугубая вышла неприятность: прислал записку о. благочинный нашего сорока, Николай Копьев, от Спаса в Наливках, по соседству, почему трезвонили у Казанской, - преосвященного, что ли, встречали, или у нас нонче Пасха? А это кренделю был трезвон! Вышел о. Виктор к церкви покропить именинную хлеб-соль, а трапезник со звонарем в трезвон пустили, будто бы о. настоятель благословил ради торжества! - так им Василь Василич загодя еще объявил, а сие ложь и соблазн великий.

       - Вышла сугубая неприятность... а пуще всего, может дойти и до самого высокопреосвященного!

       А помимо будущего назидания и даже кары, запретил о. благочинный трапезнику славить по приходу на Рождестве.

       Василь Василич вошел в залу опасливо, кося глазом, будто видит самое страшное, и волосы на голове у него рыжими вихрами встали, словно его таскали за волосы; и рыжая борода у него измялась, и дух от него - живой-то перегар кабацкий. А это он уж заправился сверх меры, потчуя с "горки" молодцов.

       Отец Виктор приказал ему говорить, как все было. Василь Василич стал каяться, что так ему в голову вступило, "для уважения торжества". Что уж греха таить, маленько вчера усдобил трапезника и звонаря в трактире солянкой, маленько, понятно, и погрелись... ну, и дернула его нелегкая слукавить: староста, мол, церковный именинник завтра, хорошо бы из уважения трезвон дать... и о. настоятель, мол, никак не воспрещает.

       - Простите, ради Христа, батюшка отец Виктор... от душевности так, из уважения торжества... хозяин-то хорош больно!

       Отец Виктор пораспек его:

       - И неистов же ты, Василий... а сколь много раз каялся на духу у меня!

       И все мы тут ужасно удивились: Василь Василич так и рухнул в ноги о. Виктору, головой даже об пол стукнул, будто прощенья просит, как на масленице, в прощеное воскресенье. Протодьякон поставил его на ноги и расцеловал трижды, сказав:

       - Ну чистое ты дите, Василич!..

       И все мы прослезились. И еще сказал протодьякон:

       - Да вы поглядите на сей румяный крендель! Тут, под миндалем-то, сердце человеческое горит любовью!... ведь это "священный" крендель!!.

       И все мы стали глядеть на крендель. Всю рояль он занял, и весь - такая-то красота румяная!

       Тут о. Виктор и говорит:

       - А ведь сущая правда... это не кренделю-муке трезвон был, а воистину - сердцу человеческому. От преизбытка сердца уста глаголят, в Писании сказано. А я добавлю: "...и колокола трезвонят, даже и в неурочный час". Так и донесу, ежели владыка затребует пояснений о трезвоне.

       И тут - ну прямо чудо объявилось. Бежит Михаил Панкратыч и кричит истово:

       - Сам преосвященный в карете... уж не к нам ли?!.

       И что же оказалось: к нам! Отец приглашал его на парадный обед, а преосвященный надвое, в раздумчивости, сказал: "Господь приведет - попомню".

       И вот попомнил. Самое празднование тут-то и началось.

       Так в сенях грохнуло, словно там стены рухнули, в зале задребезжали стекла, а на парадном столе зажужжало в бокальчиках, как вот большая муха когда влетит. А это наши певчие, от Казанской, и о. протодьякон архиерея встретили, "исполать" ему вскрикнули. Певчие шли отца поздравить, а тут как раз и архиерей подъехал. В доме переполох поднялся, народу набилось с улицы, а Клавнюша стал на колени на дворе и воспел "встречу архиерейскую". А голос у него - будто козел орет. Архиерей даже воспросил, чего это юноша вопит... больной, что ли? А тут вот что еще случилось.

       Архиерея под руки повели, все на него глазели, а прогорелый Энтальцев-барин, который в красном картузе ходит, с "солнышком", и нос у него сизый, перехватил у какого-то парнишки пирог от Абрикосова, с лету перехватил - сказал: "От Бутина-лесника, знаю! я сам имениннику вручу, скажи - кланяются, мол, и благодарят". И гривенник тому в руку сунул. Это уж потом узнали. А парнишка раззява доверился и ушел. Барин отдал пирог Василь Василичу и сказал:

       - От меня, дорогому имениннику. От тетки наследство получил, вот и шикнул. Но только вы меня теперь за главный стол посадите, как почетного гостя, а не на задний стол с музыкантами, как летось, я не простой какой!

       Сестры как раскрыли пирог, так и вскричали:

       - Какой чудесный! сладкая ваза с грушами из марципана! это в десять рублей пирог!..

       И ромом от пирога, такое благоухание по комнатам. А это Бутин, из благодарности, что у него лес на стройки покупаем. Вечером все и разузналось, как сам Бутин поздравлять приехал, а такая неприятность вышла...

       Архиерея вводят осторожно, под локотки. Слабым голосом вычитывает он что-то напевное перед иконой "Всех Праздников", в белой зале. И опять страшно грохнуло, даже в рояле гукнуло, и крендель пополз было по зеркальной крышке, да отец увидал и задержал. Архиерей стал ухо потирать, заморщился. Слабенький он был, сухонький, комарик словно, ликом серенький, как зола. Сказал протодьякону - потряс головкой:

       - Ну, и наградил тя Господь... не глас у тебя, а рык львиный.

       Болезно улыбнулся, благословил и милостиво дал приложиться к ручке.

       Именинный обед у нас всегда только с близкими родными. А тут и монахи чего-то позадержались, пришлось и их пригласить. День выпал постный, так что духовным лицам и постникам рыбное подавали, лучше даже скоромного. И как подали преосвященному бульон на живых ершах и парочку расстегайчиков стерляжьих с зернистой икоркой свежей, "архиерейской", - такую только рыбник Колганов ест, - архиерей и вопрошает, откуда такое диво-крендель. Как раз за его спиной крендель был, он уж его приметил, да и дух от кренделя истекал миндально-сладкий, сдобный такой, приятный. Отец и сказал, в чем дело. И о. Виктор указал на поучительный смысл кренделя сего. Похвалил преосвященный благое рвение, порадовался, как наш христолюбивый народ ласку ценит. А тут тетя Люба, - "стрекотуньей" ее зовут, всегда она бухнет сперва, а потом уж подумает, - и ляпни:

       - Это, преосвященный владыка, не простой крендель, а в нем сердце человеческое, и ему за то трезвон был!

       Так и сгорели со стыда. Преосвященный, как поднял расстегайчик, так и остановился, и не вкусил: будто благословлял нас расстегайчиком, очень похоже было. Протодьякон махнул на тетю Любу, да рукавным воскрылием лиловым бутылку портвейнца и зацепил, и фужерчики на пол полетели. А о. Виктор так перепугался, что и словечка не мог сказать. А тут преосвященный и погрози расстегайчиком: что-то ему, пожалуй, показалось, - уж над ним не смеются ли. А смеялись в конце стола, где сидели скоромники и вкушали куриный бульон со слоеными пирожками, а пуще всех барин Энтальцев, чуть не давился смехом: рад был, что посадили-таки с гостями, из уважения к пирогу.

       Повелел преосвященный о. Виктору пояснить, какой-такой кренделю... тре-звон был, в каком приходе? Тот укрепился духом и пояснил. И что же вышло! Преосвященный весь так ликом и просветлел, будто блаженный сделался. Ручки сложил ладошками, с расстегайчиком, и молвил так:

       - Сколь же предивно сие, хотя и в нарушение благочиния. По движению сердца содеяно нарушение сие. Покажите мне грешника.

       И долго взирал на крендель. И все взирали, в молчании. Только Энтальцев крякнул после очищенной и спросил:

       - А как же, ваше преосвященство, попускают недозволительное? На сладости выпечено - "Благому", а сказано - что?! - "никто не благ, токмо един..."?

       И не досказал, про Бога. Строго взглянул на него преосвященный и ручкой с расстегайчиком погрозил. И тут привели Василь Василича, в неподобном виде, с перепугу. Горкин под руку его вел-волочил. Рыжие вихры Василь Василича пали на глаза, борода смялась набок, розовая рубаха вылезла из-под жилетки. А это с радости он умастился так, что о. Виктор с него не взыскал, а даже благословил за сердца его горячность. Поглядел на него преосвященный, головкой так покивал и говорит:

       - Это он что же... в себе или не в себе?

       И поулыбался грустно, от сокрушения.

       Горкин поклонился низко-низко и молитвенно так сказал:

       - Разогрелся малость, ваше преосвященство... От торжества.

       А преосвященный вдруг и признал Василь Василича:

       - А-а... помню-помню его... силач-хоругвеносец! Да воздастся ему по рвению его.

       И допустил подвести под благословение.

       Подвели его, а он в ножки преосвященному пал, головой об пол стукнулся. И благословил его истово преосвященный. И тут такое случилось... даже и не сказать.

       Тихо стало, когда владыка благословлял, и все услыхали тоненький голосок, будто дите заплакало, или вот когда лапку собачке отдавили: пи-и-и-и... Это Василь Василич заплакал так. Повели его отдыхать, а преосвященный и говорит, будто про себя:

       - И в этом - всё.

       И стал расстегайчик вкушать. Никто сих слов преосвященного не понял тогда: один только протодьякон понял их сокровенный смысл - Горкин мне после сказывал. Размахнулся воскрылием рукавным, чуть владыку не зацепил, и испустил рыканием:

       - Ваше преосвященство, досточтимый владыка... от мудрости слово онемело!..

       Никто не понял. Разобрали уж после всё. Горкин мне рассказал, и я понял. Ну, тогда-то не всё, пожалуй, понял, а вот теперь... Теперь я знаю: в этом жалобном, в этом детском плаче Василь Василича, медведя видом, было и сознание слабости греховной, и сокрушение, и радостное умиление, и детскость души его, таившейся за рыжими вихрами, за вспухшими глазами. Все это понял мудрый владыка: не осудил, а благословил. Я понимаю теперь: тогда, в писке-стоне Василь Василича, в благословении, в мудром владычнем слове - "и в этом - всё!" - самое-то торжество и было.

       И во всем было празднование и торжество, хотя и меньшее. И в парадном обеде, и в том, как владыка глаз не мог отвести от кренделя, живого! - так все и говорили, что крендель в живом румянце, будто он радуется и дышит - и особенно ласковом обхождении отца с гостями. Такого парадного обеда еще никто не помнил: сколько гостей наехало! Приехали самые почетные, которые редко навещали: Соповы, богачи Чижовы-староверы, Варенцовы, Савиновы, Кандырины... и еще, какие всегда бывали: Коробовы, Болховитиновы, Квасниковы, Каптелины-священники, Крестовниковы-мыльники, Федоровы-бронзовщики - Пушкину ногу отливали на памятник... - и много-много. И обед был не хуже парадного ужина, - называли тогда "вечерний стол".

       Уж на что владыка великий постник, - в посты лишь соленые огурцы, грузди да горошек только сухой вкушает, а и он "зачревоугодничал", - так и пошутил сам. На постное отделение стола, покоем, - "П" - во всю залу раздвинули столы официанты, - подавали восемь отменных перемен: бульон на живом ерше, со стерляжьими расстегаями, стерлядь паровую - "владычную", крокеточки рыбные с икрой зернистой, уху налимью, три кулебяки "на четыре угла", - и со свежими белыми грибами, и с вязигой в икре судачьей, - и из лососи "тельное", и волован-огратэн, с рисовым соусом и с икорным впеком, и заливное из осетрины, и воздушные котлетки из белужины высшего отбора, с подливкой из грибков с каперсами-оливками, под лимончиком; и паровые сиги с гарниром из рачьих шеек; и ореховый торт, и миндальный крем, облитый духовитым ромом, и ананасный ма-се-дуван какой-то, в вишнях и золотистых персиках. Владыка дважды крема принять изволил, а в ананасный маседуван благословил и мадерцы влить.

       И скоромникам тоже богато подавали. Кулебяки, крокеточки, пирожки; два горячих - суп с потрохом гусиным и рассольник; рябчики заливные, отборная ветчина "Арсентьича", с Сундучного Ряда, слава на всю Москву, в зеленом ростовском горошке-молочке; жареный гусь под яблочками, с шинкованной капустой красной, с румяным пустотелым картофельцем - "пушкинским", курячьи, "пожарские", - котлеты на косточках в ажуре; ананасная, "гурьевская", каша, в сливочных пеночках и орехово-фруктовой сдобе, пломбир в шампанском. Просили скоромники и рыбного повкусней, а протодьякон, приметили, воскрылием укрывшись, и пожарских котлеток съел, и два куска кулебяки ливерной.

       Перед маседуваном вызвали певчих, которые пировали в детской, "на заднем столе с музыкантами". А уж они сомлели: баса Ломшакова сам Фирсанов поддерживал под плечи. И сомлели, а себя помнили, - доказали. О. протодьякон разгорелся превыше меры, но так показал себя, что в передней шуба упала с вешалки, а владыка ушки себе прикрыть изволил. Такое многолетие ему протодьякон возгласил, - никто и не помнил такого духотрясения. Как довел до "...мно-гая лет-та-а-а-а...", - приостановился, выкатил кровью налитые глаза, страшные-страшные... хлебнул воздуху, словно ковшом черпнул, выпятил грудь, горой-животом надулся... - все так и замерли, будто и страх, и радость, что-то вот-вот случится... а официант старичок ложечки уронил с подноса. И так-то ахнул... так во все легкие-нелегкие запустил... - грохот, и звон, и дребезг. Все глядели потом стекло в окошке, напротив как раз протодьяконова духа, - лопнуло, говорят, от воздушного сотрясения, "от утробы". И опять многолетие возгласил - "дому сему" и "домовладыке, его тезоименитство ныне зде празднуем"... со чады и домочадцы... - чуть ли еще не оглушительнее; говорили - "и ка-ак у него не лопнет?!." - вскрикнула тетя Люба, шикнули на нее. Я видел, как дрожали хрусталики на канделябрах, как фужерчики на столе тряслись и звякали друг о дружку... - и все потонуло-рухнуло в бешеном взрыве певчих. Сказывали, что на Калужском рынке, дворов за двадцать от нас, слышали у бассейной башни, как катилось последнее - "лет-та-а-а-а..." - протодьякона. Что говорить, слава на всю Москву, и до Петербурга даже: не раз оптовики с Калашниковской и богатеи с Апраксина рынка вызывали депешами - "возгласить". Кончил - и отвалился на пододвинутое Фирсановым большое кресло, отдыхивал, отпиваясь редлиховской с ледком.

       И так, после этой бури, упокоительно-ласково, прошелестело слабенькое владычнее: "Мир ти". И радовались все, зная, как сманивал "казанскую нашу славу" Город, сулил золотые горы: не покинул отец протодьякон Примагентов широкого, теплого Замоскворечья.

       Пятый час шел, когда владыку, после чаю с лимончиком, проводили до кареты, и пять лучших кондитерских пирогов вставили под сиденье - "для челяди дома владычнего". Благословил он всех нас - мы с отцом подсаживали его под локоток, - слабо так улыбнулся и глазки завел - откинулся: так устал. А потом уложили о. протодьякона в кабинете на диване, - подремать до вечернего приезда, до азартного боя-"трынки", которая зовется "подкаретной".

       Гости все наезжают, наезжают. Пироги-куличи несут и несут все гуще. Клавнюша все у ворот считает; там и закусывал, как бы не пропустить, а просчитался. Сестры насчитали девяносто три пирога, восемнадцать больших куличей и одиннадцать полуторарублевых кренделей, а у него больше десятка не хватало: когда владыку встречал-вопил, тут, пожалуй, и просчитался.

       Стемнело. И дождь, говорят, пошел. Приехал лесник Бутин, и говорит отцу:

       - Ну, как, именинник дорогой, угодил ли пирожком, заказанным особливо?

       А отец и не знает, какой пирожок от Бутина. Помялся Бутин: настаивать неловко, будто вот говоришь: "Как же это вы пирожка-то моего не уважили?" Отец сейчас же велел дознать, какой от Бутина принесли пирог. Все пироги переглядели, все картонки, - нашли: в самом высоком пироге, в самом по виду вкусном и дорогом, от Абрикосова С-ья, "по лично-особому заказу", нашли в марципанных фруктах торговую карточку: "Склад лесных матерьялов Бутина, что на Москве-реке..." Его оказался пирог-то знаменитый! А сестры спорят: "Это Энтальцев-барин презентовал!" На чистую воду все и вывели: Клавнюша сам все видал, а не сказал: боялся на всем народе мошенником осрамить барина Энтальцева: греха-искушения страшился. Хватились Энтальцева, а он уж в каретнике упокояется.

       К ночи гостей полон дом набился. Приехали самые важнецкие. И пироги, самые дорогие, и огромные коробки отборных шоколадных конфет - детям, парадное все такое, и все оставляется в передней, будто стыдятся сами преподнести. Уж Фирсанов с официантами с ног посбились, а впереди парадный ужин еще, и закуски на "горке" все надо освежить, и требуют прохладительных напитков. То и дело попукивают пробки, - играет "ланинская" вовсю. Прибыли, наконец, и "живоглоты": Кашин-крестный и дядя Егор, с нашего же двора: огромные, тяжелые, черные как цыганы; и зубы у них большие, желтые; и самондравные они, не дай Бог. Это Василь Василич их так прозвал - "живо-глоты". Спрашиваю его: "А это чего, живоглоты... глотают живых пескариков?" А Горкин на меня за это погрозился. А я потому так спросил, что Денис принес как-то с Москвы-реки живой рыбки, Гришка поймал из воды пескарика и проглотил живого, а Денис и сказал ему: "Ишь ты, живоглот!" А они потому такие, что какими-то вексельками людей душат, а все грозятся отцу, что должен им какие-то большие деньги платить.

       Сейчас же протодьякона разбудили, на седьмом сне, швыряться в "трынку". Дядя Егор поглядел на крендель, зачвокал зубом, с досады словно и говорит:

       - "Благому"!.. вот дурачье!.. Лучше бы выпекли "плохо-му"!

       А отец и говорит, грустно так:

       - Почему же - "плохому"? разве уж такой плохой?

       А дядя Егор, сердито так, на крендель:

       - Народишко балуешь-портишь, потому!

       Отец только отмахнулся: не любит ссор и дрязг, а тут именины, гости. Был тут, у кренделя, протодьякон, слышал. Часто так задышал и затребовал парочку редлиховских "кубастеньких", для освежения. Выпил из горлышка прямо, духом, и, будто из живота, рыкнул:

       - А за сие ответишь ты мне, Егор Васильев... по-лностью ответишь! Сам преосвященный хвалу воздал хозяину благому, а ты... И будет с тобой у меня расправа стро-гая.

       И пошла у них такая лихая "трынка" - все ахнули. И крик в кабинете был, и кулаками стучали, и весь-то кабинет рваными картами закидали, и полон угол нашвырял "кубастеньких" протодьякон, без перерыву освежался. И "освежевал", - так и возопил в радости, - обоих "живоглотов". Еще задолго до ужина прошвыряли они ему тысяч пять, а когда еще богачи подсели, - всех догола раздел, ободрал еще тысяч на семь. Никто такого и не помнил. Бил картой и приговаривал, будто вколачивал:

       - А кре-ндель-миндаль... ви-дал?..

       Суд-расправу и учинил. Не он учинил, - так все и говорил, - а... "кре-ндель, на правде и чистоте заквашенный". А учинив расправу, размахнулся: сотнягу молодцам отсчитал, во славу Божию.

       Ужин был невиданно парадный.

       Было - "как у графа Шереметева", расстарался Фирсанов наш. После заливных, соусов-подливок, индеек с рябчиками-гарниром, под знаменитым рябчиковым соусом Гараньки; после фаршированных каплунов и новых для нас фазанов - с тонкими длинными хвостами на пружинке, с брусничным и клюквенным желе, - с Кавказа фазаны прилетели! - после филе дикого кабана на вертеле, подали - вместо "удивления"! - по заказу от Абрикосова, вылитый из цветных леденцов душистых, в разноцветном мороженом, светящейся изнутри - живой "Кремль"! Все хвалили отменное мастерство. Отец и говорит:

       - Ну, вот вам и "удивление". Да вас трудно и удивить, всего видали.

       И приказал Фирсанову:

       - Обнеси, голубчик, кто желает прохладиться, арбузом... к Егорову пришли с Кавказа.

       Одни стали говорить: "После такого мороженого да арбузом!.." А другие одобрили: "Нет, теперь в самый раз арбузика!.."

       И вносит старший официант Никодимыч, с двумя подручными, на голубом фаянсе, - громадный, невиданный арбуз! Все так и загляделись. Темные по нем полосы, наполовину взрезан, алый-алый, сахарно-сочно-крупчатый, светится матово слезой снежистой, будто иней это на нем, мелкие черные костянки в гнездах малинового мяса... и столь душистый, - так все и услыхали: свежим арбузом пахнет, влажной, прохладной свежестью. Ну видом одним - как сахар, прямо. Кто и не хотел, а захотели. Кашин первый попробовал - и крикнул ужасно непристойно: "А, черрт!.." Ругнул его протодьякон: "За тра-пезой такое слово!.." И сам попался: "вот дак ч... чуда-сия!.." И вышло полное "удивление"; все попались, опять удивил отец, опять "марципан", от Абрикосова С-ья.

       И вышло полное торжество.

       А когда ужин кончился, пришел Горкин. Он спал после обеда, освежил и Василь Василича. Спрашиваю его:

       - А что... говорил-то ты... "будто весна пришла"? будет, а?.. Он мне мигает хитро: бу-дет. Но что же будет?

       Фирсанов велит убирать столы в зале, а гостей просят перейти в гостиную, в спальню, откуда убраны ширмы и кровати, и в столовую. "Трынщиков" просят чуть погодить, проветрить надо, шибко накурено, головы болят у барынь. Открыли настежь выставленные в зале рамы. Повеяло свежестью снаружи, арбузом будто. Потушили лампы и пылкие свечи в канделябрах. Обносят - это у нас новинка, - легким и сладким пуншем; для барынь - подносы с мармеладом и пастилой, со всякими орешками и черносливом, французским, сахарным, и всякой персидской сладостью...

       И вдруг... - в темном зале, где крендель на рояле, заиграл тихо, переливами, детский простой органчик, какие вставляют в копилочки и альбомчики... нежно-нежно так заиграл, словно звенит водичка, радостное такое, совсем весеннее. Все удивились: да хорошо-то как, простенькое какое, милое... ах, приятно! И вдруг... - соловей!.. живой!!. Робея, тихо, чутко... первое свое подал, такое истомно-нежное, - ти-пу... ти-пу... ти-пу... - будто выкликает кого, кого-то ищет, зовет, тоскуя...

       Солодовкин-птичник много мне после про соловьев рассказывал, про "перехватцы", про "кошечку", про "чмоканье", про "поцелуйный разлив" какой-то...

       Все так и затаились. Дышать стало даже трудно, от радости, от счастья, - вернулось лето!.. Ти-пу, ти-пу, ти-пу... чок-чок-чо-чок... трстррр-рррр... - но это нельзя словами. Будто весна пришла. Умолк органчик. А соловушка пел и пел, будто льется водицей звонкой в горлышке у него. Ну все притихли и слушали. Даже дядя Егор, даже ворчунья, Надежда Тимофеевна, скряга-коровница, мать его...

       Чокнул в последний раз, рассыпал стихавшей трелью - и замолчал. Все вздохнули, заговорили тихо: "Как хорошо-то... Го-споди!.." - "будто весной, в Нескучном..."

       Поздно, пора домой: два пробило.

       Горкин отцу радость подарил, с Солодовкиным так надумал. А отец и не знал. Протодьякон разнежился, раскинулся на креслах, больше не стал играть. Рявкнул:

       - Горка!.. гряди ко мне!..

       Горкин, усталый, слабый, пошел к нему, светясь ласковыми морщинками. Протодьякон обнял его и расцеловал, не молвя слова. Празднование закончилось.

       Отец, тихий, задумчивый, уставший, сидел в уголку гостиной, за филодендроном, под образом "Рождества Богородицы", с догоравшей малиновой лампадкой. Сидел, прикрывши рукой глаза.

 

 

      О. А. Бредиус-Субботиной

 

МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

 

Я давно считаю, - с самого Покрова, когда давали расчет рабочим, уходившим в деревню на зиму, - сколько до Михайлова дня осталось: Горкина именины будут. По-разному все выходит, все много остается. Горкин сердится на меня, надоели ему мои допросы:

       - Ну, чего ты такой нетерпеливый... когда да когда? все в свое время будет.

       Все-таки пожалел, выстрогал мне еловую досточку и велел на ней мерить гвоздиком нарезки, как буду спать ложиться: "Все веселей тебе будет ждать". Два денька только останется: две метинки осталось.

       На дворе самая темная пора: только пообедал, а уж и ночь. И гулять-то невесело, - грязища, дождик, - не к чему руки приложить. Большая лужа так разлилась, хоть барки по ней гоняй: под самый курятник подошла, курам уж сделали мосточки, а то ни в курятник, ни из курятника: уж петух внимание обратил, Марьюшку криком донял, - "что же это за непорядки!.." - разобрали по голоску. А утки так прямо и вплывают в садок-сарайчик, полное им приволье.

       В садике пусто, голо, деревья плачут; послед-нюю рябину еще до Казанской сняли, морозцем уж хватило, и теперь только на макушке черные кисточки, для галок. Горкин говорит:

       - Самый теперь грязник, ни на санях, ни на колесах, до самых моих именин... Михайла Архангел всегда ко мне по снежку приходит.

       В деревне теперь веселье: свадьбы играют, бражку варят. Вот Василь Василич и поехал отгуливать. Мы с Горкиным все коньки в амбаре осмотрели, три ящика, сальцем смазали подреза и ремешки: морозы скоро, каток в Зоологическом саду откроем, под веселыми флагами; переглядели и салазки: скоро будет катанье с гор. Воротится Василь Василич - горы осматривать поедем... Не успеешь и оглянуться - Николин день, только бы укатать снежком, под морозы залить поспеть.

       Отец уже ездил в Зоологический сад, распорядился. Говорит, - на пруду еще "сало" только, а пора и "ледяной дом" строить... как запоздало-то! Что за "ледяной дом"?.. Сколько же всего будет... зима бы только скорей пришла. У меня уж готовы саночки, и Ондрейка справил мне новую лопаточку. Я кладу ее спать с собой, оглаживаю ее, нюхаю и целую: пахнет она живой елкой, радостным-новым чем-то, снежком, зимой. Вижу во сне сугробы, снегом весь двор завален... копаю и копаю, и... лопаточка вдруг пропала, в снегу утопла!.. Проснешься, - ах, вот она! теплая, шелковая, как тельце. Еще темно на дворе, только затапливают печи... вскакиваю, бегу босиком к окошку: а, все та же мокрая грязь чернеет. А пожалуй, и хорошо, что мокро: Горкин говорит, что зима не приходит посуху, а всегда на грязи становится. А он все никак не дождется именин, я чувствую: самый это великий день, сам Михайла Архангел к нему приходит.

       Мастерскую выбелили заново, стекла промыли с мелом; между рамами насыпаны для тепла опилки, прикрыты ваткой, а по ватке разложены шерстинки, - зеленые, голубые, красные, - и розочки с кондитерских пирогов, из сахара. Полы хорошо пройдены рубанком, - надо почиститься, день такой: порадовать надо Ангела.

       Только денек остался. Воротился Василь Василич, привез гостинчиков. Такой веселый, - с бражки да с толокна. Вез мне живую белку, да дорогой собаки вырвали. Отцу - рябчиков вологодских, не ягодников, а с "почки" да с можжухи, с горьковинкой, - в Охотном и не найти таких, Михаил Панкратычу мешочек толоконца, с кваском хлебать, Горкин любит, и белых грибов сушеных-духовитых. Мне ростовский кубарь и клюквы, и еще ржаных лепешек с соломинками, - сразу я сильный стану. Говорит: "Сор€ок у нас там!.. - к большим снегам, лютая зима будет". Всех нас порадовал. Горкин сказал: "Без тебя и именины не в именины". В деревне и хорошо, понятно, а по московским калачам соскучишься.

       Панкратыч уже прибирает свою каморку. Народ разъехался, в мастерской свободно. Соберутся гости, пожелают поглядеть святыньки. А святынек у Горкина очень много.

       Весь угол его каморки уставлен образами, до-древними. Черная - Казанская - отказала ему прабабушка Устинья; еще - Богородица Скорбящая, - литая на ней риза, а на затылке печать припечатана, под арестом была Владычица, раскольницкая Она, верный человек Горкину доставил, из-под печатей. Ему триста рублей давали староверы, а он не отдал: "На церкву отказать - откажу", - сказал, - "а Божьим милосердием торговать не могу". И еще - "темная Богородица", лика не разобрать, которую он нашел, когда на Пресне ломали старинный дом: с третьего яруса с ней упал, с балками рухнулся, а опустило без вреда, ни царапинки! Еще - Спаситель, тоже очень старинный. "Спас" зовется. И еще - "Собор Архистратига Михаила и прочих Сил Бесплотных", в серебряной литой ризе, додревних лет. Все образа почищены, лампадки на новых лентах, а подлампадники с херувимчиками, старинного литья, 84-й пробы. Под "Ангела" шелковый голубой подзор подвесил, в золотых крестиках, от Троицы, - только на именины вешает. Справа от Ангела - медный нагробный Крест: это который нашел в земле на какой-то стройке; на старом гробу лежал, - таких уж теперь не отливают. По кончине откажет мне. Крест до того старинный, что мел его не берет, кирпичом его надо чистить и бузиной; прямо как золотой сияет. Подвешивает еще на стенку двух серебряных... как они называются?.. не херувимы, а... серебряные святые птички, а головки - как девочки, а над головками даже крылышки, и трепещут!.. Спрашиваю его: "Это святые... бабочки?" Он смеется, отмахивается:

       - А-а... чего говоришь, дурачок... Силы это Бесплотные, шеста-кры-лые это Серафимы, серебрецом шиты, в Хотькове монашки изготовляют... ишь, как крылышками трепещут, в радости!..

       И лицо его, в морщинках, и все морщинки сияют-улыбаются. Этих Серафимчиков он только на именины вынимает: и закоптятся, и муха засидеть может.

       На полочке, где сухие просвирки, серенькие совсем, принесенные добрыми людьми, - иерусалимские, афонские, соловецкие, с дальних обителей, на бархатной дощечке, - самые главные святыньки: колючка терна ерусалимского, с горы Христовой, - Полугариха-банщица принесла, ходила во Святую Землю, - сухая оливошная ветка, от садов Ифсеманских взята, "пилат-камень", с какого-то священного древнего порожка, песочек ерданский в пузыречке, сухие цветки, священные... и еще много святостей: кипарисовые кресты и крестики, складнички и пояски с молитвой, камушки и сухая рыбка. Апостолы где ловили, на окунька похожа. Святыньки эти он вынимает только по большим праздникам.

       Убирает с задней стены картинку - "Как мыши кота погребали" - и говорит:

       - Вася это мне навесил, скопец ему подарил.

       Я спрашиваю:

       - Ску-пец?..

       - Ну, скупец. Не ндравится она мне, да обидеть Василича не хотел, терпел... мыши тут не годятся.

       И навешивает новую картинку - "Два пастыря". На одной половинке Пастырь Добрый - будто Христос, - гладит овечек, и овечки кудрявенькие такие; а на другой - дурной пастырь, бежит, растерзанный весь, палку бросил, и только подметки видно; а волки дерут овечек, клочьями шерсть летит. Это такая притча. Потом достает новое одеяло, все из шелковых лоскутков, подарок Домны Панферовны.

       - На язык востра, а хорошая женщина, нищелюбивая... ишь, приукрасило как каморочку.

       Я ему говорю:

      - Тебя завтра одеялками завалят. Гришка смеялся.

       - Глупый сказал. Правда, в прошедшем годе два одеяла монашки подарили, я их пораздавал.

       Под крестом Митрополита повесить думает, дьячок посулился подарить.

       - Бог приведет, пировать завтра будем, - первый ты у меня гость будешь. Ну, батюшка придет, папашенька побывает, а ты все первый, ангельская душка. А вот зачем ты на Гришу намедни за-плевался? Лопату ему расколол, он те побранил, а ты - плеваться. И у него тоже Ангел есть. Григорий Богослов, а ты... За каждым Ангел стоит, как можно... на него плюнул - на Ан-гела плюнул!

       На Ангела?!. Я это знал, забыл. Я смотрю на образ Архистратига Михаила: весь в серебре, а за ним крылатые воины и копья. Это все Ангелы, и за каждым стоят они, и за Гришкой тоже, которого все называют охальником.

       - И за Гришкой?..

       - А как же, и он образ-подобие, а ты плюешься. А ты вот как: осерчал на кого - сейчас и погляди на него, позадь, и вспомнишь: стоит за ним! И обойдешься. Хошь царь, хошь вот я, плотник... однако, при каждом Ангел. Так прабабушка твоя Устинья Васильевна наставляла, святой человек. За тобой Иван Богослов стоит... вот, думает, какого плевальщика Господь мне препоручил! - нешто ему приятно? Чего оглядываешься... боишься?

       Стыдно ему открыться, почему я оглядываюсь.

       - Так вот все и оглядывайся, и хороший будешь. И каждому Ангелу день положен, славословить чтобы... вот человек и именинник, и ему почет-уважение, по Ангелу. Придет Григорий Богослов - и Гриша именинник будет, и ему уважение, по Ангелу. А завтра моему: "Небесных воинств Архистратизи... начальницы высших сил бесплотных..." - поется так. С мечом пишется, на святых вратах, и рай стерегет, - все мой Ангел. В рай впустит ли? Это как заслужу. Там не по знакомству, а заслужи. А ты плюешься...

       В летней мастерской Ондрейка выстругивает стол: завтра тут нищим горячее угощение будет.

       - Повелось от прабабушки твоей, на именины убогих радовать. Папашенька намедни, на Сергия-Вакха, больше полста кормил. Ну, ко мне, бедно-бедно, а десятка два притекут, с солонинкой похлебка будет, будто мой Ангел угощает. Зима на дворе, вот и погреются, а то и кусок в глотку не полезет, пировать-то станем. Ну, погодку пойдем поглядим.

       Падает мокрый снег. Черная грязь, все та же. От первого снежка сорок ден минуло, надо бы быть зиме, а ее нет и нет. Горкин берет досточку и горбушкой пальца стучит по ней.

       - Суха досточка, а постук волглый... - говорит он особенно как-то, будто чего-то видит, - и смотри ты, на колодце-то, по железке-то, побелело!.. это уж к снегопаду, касатик... к снегопаду. Сказывал тебе - Михаил Архангел навсягды ко мне по снежку приходит.

       Небо мутное, снеговое, Антипушка справляется:

       - В Кремль поедешь, Михаил Панкратыч?

       В Кремль. Отец уж распорядился, - на Чаленьком повезет Гаврила. Всегда под Ангела Горкин ездит к Архангелам, где собор.

       - И пеш прошел бы, беспокойство такое доставляю. И за чего мне такая ласка!.. - говорит он, будто ему стыдно.

       Я знаю: отец после дедушки совсем молодой остался, Горкин ему во всем помогал-советовал. И прабабушка наставляла: "Мишу слушай не обижай". Вот и не обижает. Я беру его за руку и шепчу: "И я тебя всегда-всегда буду слушаться, не буду никогда обижать".

       Три часа, сумерки. В баню надо сходить успеть, а потом - ко всенощной.

       Горкин в Кремле, у всенощной. Падает мокрый снег; за черным окном начинает белеть железка. Я отворяю форточку. Видно при свете лампы, как струятся во мгле снежинки... - зима идет?.. Высовываю руку - хлещет! Даже стегает в стекла. И воздух... - белой зимою пахнет. Михаил Архангел все по снежку приходит.

       Отец шубу подарит Горкину. Скорняк давно подобрал из старой хорьковой шубы, и портной Хлобыстов обещался принести перед обедней. А я-то что подарю?.. Банщики крендель принесут, за три рубля. Василь Василич чайную чашку ему купить придумал. Воронин, булочник, пирог принесет с грушами и с желе, дьячок вон Митрополита посулился... а я что же?.. Разве "Священную историю" Анохова подарить, которая без переплета? и крупные на ней буковки, ему по глазам как раз?.. В кухне она, у Марьюшки, я давал ей глядеть картинки.

       Марьюшка прибирается, скоро спать. За пустым столом Гришка разглядывает "Священную историю", картинки. Показывает на Еву в раю и говорит:

       - А ета чего такая, волосами прикрыта, вся раздемши? - и нехорошо смеется.

       Я рассказываю ему, что это Ева, безгрешная когда была, в раю с Адамом-мужем, а когда согрешила, им Бог сделал кожаные одежды. А он, прямо как жеребец, гогочет. Марьюшка дураком его даже назвала. А он гогочет!

       - Согрешила - и обновку выгадала, ло-вко!

       Ну, охальник, все говорят. Я хочу отругать его, плюнуть и растереть... смотрю, за его спиной, вижу тень на стене за ним... - и вспоминаю про Ангела, который стоит за каждым. Вижу в святом углу иконку с засохшей вербочкой, вспоминается "Верба", веселое гулянье, Великий Пост... - "скоро буду говеть, в первый раз". Пересиливая ужасный стыд, я говорю ему:

       - Гриша... я на тебя плюнул вчера... ты не сердись уж... - и растираю картинку пальцем.

       Он смотрит на меня, и лицо у него какое-то другое, будто он думает о чем-то грустном.

       - Эна ты про чего... а я и думать забыл... - говорит он раздумчиво и улыбается ласково. - Вот, годи... снегу навалит, сваляем с тобой такую ба-бу... во всей-то сбруе!..

       Я бегу-топочу по лестнице, и мне хорошо, легко.

       Я никак не мог заснуть, все думаю. За черным окном стекает по стеклам снегом, идет зима...

       Утро, окна захлестаны, в комнате снежный свет... - вот и пришла зима. Я бегу босой по ледяному полу, влезаю на окошко... - снегу-то, снегу сколько!..

       Грязь завалило белым снегом. Антипушка отгребает от конюшни. Засыпало и сараи, и заборы, и Барминихину бузину. Только мутно желтеет лужа, будто кисель гороховый. Я отворяю форточку... - свежий и острый воздух, яблоками как будто пахнет, чудесной радостью... и тихо, глухо. Я кричу в форточку: "Антипушка, зима-а!.." - и мой голос какой-то новый, глухой, совсем не мой, будто кричу в подушку. И Антипушка, будто из-под подушки тоже, отвечает - "пришла-а-а..." Лица его не видно; снег не стегает, а густо валит. Попрыгивает в снегу кошка, отряхивает лапки, смешно смотреть. Куры стоят у лужи и не шевелятся, словно боятся снега. Петух все вытягивает голову к забору, хочет взлететь, но и на заборе навалило, и куда ни гляди - все бело.

       Я прыгаю по снегу, расшвыриваю лопаточкой. Лопаточка глубоко уходит, по мою руку, глухо тукает в землю: значит, зима легла. В саду поверх засыпало смородину и крыжовник, малину придавило, только под яблоньками еще синеет. Снег еще налипает, похрупывает туго и маслится, - надо ему окрепнуть. От ворот на крыльцо следочки, кто-то уже прошел... Кто?.. Михаил Архангел? Он всегда по снежку приходит. Но Он - бесследный, ходит по воздуху.

       Василь Василич попискивает сапожками, даже поплясывает как будто... - рад зиме. Спрашивает, чего Горкину подарю. Я не знаю... А он чайную чашку ему купил; золотцем выписано на ней красиво - "в День Ангела". Я-то что подарю?!.

       Стряпуха варит похлебку нищим. Их уже набралось к воротам, топчатся на снежку. Трифоныч отпирает лавку, глядит по улице, не едет ли Панкратыч: хочет первым его поздравить. Шепчет мне: "Уж преподнесу ландринчику и мармаладцу, любит с чайком Панкратыч". А я-то что же?.. Должен сейчас подъехать, ранняя-то уж отошла, совсем светло. Спрашиваю у Гришки, что он подарит. Говорит: "Сапожки ему начистил, как жар горят". Отец шубу подарил... богатая шуба, говорят, хорь какой! к обедне надел-поехал - не узнать нашего Панкратыча: прямо, купец московский.

       Вон уж и банщики несут крендель, трое, "заказной", в месяц ему не съесть. Ну, все-то все... придумали-изготовили, а я-то как же..? Господи, дай подумать, наставь в доброе разумение!.. Я смотрю на небо... - а вдруг придумаю?.. А Антипушка... он-то что?.. Антипушка тоже чашку, семь гривен дал. Думаю и молюсь, - не знаю. Все мог придумать, а вот - не знаю... Может быть, что он мешает? "Священная история" - вся ободрана, такое дарить нельзя. И Марьюшка тоже приготовила, испекла большую кулебяку и пирог с изюмом. Я бегу в дом.

       Отец считает на счетах в кабинете. Говорит - не мешай, сам придумай. Ничего не придумаешь, как на грех. Старенькую копилку разве?.. или - троицкий сундучок отдать?.. Да он без ключика, и Горкин его знает, это не подарок: подарок всегда - незнанный. Отец говорит:

       - Хо-рош гусь... нечего сказать. Он всегда за тебя горой, а ты и к именинам не озаботился... хо-рош.

       Мне стыдно, даже страшно: такой день, порадовать надо Ангела... Михаил Архангел - всем Ангелам Ангел, - Горкин вчера сказал. Все станут подносить, а он посмотрит, я-то чего несу?.. Господи-Господи, сейчас подъедет... Я забираюсь на диван, так сердце и разрывается. Отец говорит:

       - Зима на дворе, а у нас дождик. Эка морду-то наревел!..

       Двигает креслом и отпирает ящик.

       - Так и не надумаешь ничего?.. - и вынимает из ящика новый кошелек. - Хотел сам ему подарить, старый у него плох, от дедушки еще... Ну, ладно... давай, вместе подарим: ты - кошелек, а я - в кошелек!

       Он кладет в кошелек серебреца, новенькие монетки, раскладывает за "щечки", а в середку белую бумажку, "четвертную", написано на ней - "25 рублей серебром", - и... золотой!

       - Радовать - так радовать, а?!

       Средний кармашек - из алого сафьяна. У меня занимает дух.

       - Скажешь ему: "А золотенький орелик... от меня с папашенькой, нераздельно... так тебя вместе любим". Скажешь?..

       У меня перехватывает в горле, не помню себя от счастья.

       Кричат от ворот: "Е-дет!.."

       Едет-катит в лубяных саночках, по первопутке... - взрывает Чаленький рыхлый снег, весь передок заляпан, влипают комья, - едет, снежком запорошило, серебряная бородка светится, разрумянившееся лицо сияет. Шапка торчком, барашковая; шуба богатая, важнецкая; отвороты пушистые, хорьковые, настоящего темного хоря, не вжелт, - прямо, купец московский. Нищие голосят в воротах:

       - С Ангелом, кормилец... Михаил Панкратыч... во здравие... style= сродственникам... Царство Небесное... свет ты наш!..

       Трифоныч, всегда первый, у самого подъезда, поздравляет-целуется, преподносит жестяные коробочки, как и нам всегда, - перехватит на дворе. Все идут за дорогим именинником в жарко натопленную мастерскую. Василь Василич снимает с него шубу и раскладывает на широкой лавке, хорями вверх. Все подходят, любуются, поглаживают: "Ну и хо-орь... живой хорь, под чернобурку!.." Скорняк преподносит "золотой лист", - сам купил в синодальной лавке, - "Слово Иоанна Златоуста". Горкин целуется со скорняком, лобызает священный лист, говорит трогательно: "Радости-то мне колико, родненькии мои... голубчики!.." - совсем расстроился, плачет даже. Скорняк по-церковному-дьяконски читает "золотой лист":

       Счастлив тот дом, где пребывает мир...

       где брат любит брата, родители пекутся

      о детях, дети почитают родителей!

       Там благодать Господня...

       Все слушают молитвенно, как в церкви. Я знаю эти священные слова: с Горкиным мы читали. Отец обнимает и целует именинника. Я тоже обнимаю, подаю новый кошелек, и почему-то мне стыдно. Горкин всплескивает руками и говорить не может, дрожит у него лицо. Все только:

       - Да Господи-батюшка... за что мне такое, Господи-батюшка!..

       Все говорят:

       - Как так за что!.. хороший ты, Михал Пан-кратыч... вот за что!

       Банные молодцы подносят крендель, вытирают усы и крепко целуются. Горкин - то их целует, то меня, в маковку. Говорят, - монашки из Зачатьевского монастыря одеяло привезли.

       Две монахини входят чинно, будто это служение, крестятся на открытую каморку, в которой теплятся все лампадки. Уважительно кланяются имениннику, подают, вынув из скатерти, стеганое голубое одеяло, пухлое, никаким морозом не прошибет, и говорят распевно:

       - Дорогому радетелю нашему... матушка настоятельница благословила.

       Все говорят:

       - Вот какая ему слава, Михал Панкратычу... во всю Москву!..

       Монахинь уважительно усаживают за стол. Василь Василич подносит синюю чашку в золотце. На столике у стенки уже четыре чашки и кулич с пирогом. Скорняк привешивает на стенку "золотой лист". Заглядывают в каморку, дивятся на образа: "Какое Божие милосердие-то бога-тое... старинное!"

       "Собор Архистратига Михаила и прочих Сил Бесплотных" весь серебром сияет, будто зима святая, - осеняет все святости.

       На большом артельном столе, на его середке, накрытой холстинной скатертью в голубых звездочках, начисто пройденном фуганком, кипит людской самовар, огромный, выше меня, пожалуй. Марьюшка вносит с поклоном кулебяку и пирог изюмный. Все садятся, по чину. Крестница Маша разливает чай в новые чашки и стаканы. Она вышила крестному бархатную туфельку под часики, бисерцем и шелками - два голубка милуются. Едят кулебяку - не нахвалятся. Приходят певчие от Казанской, подносят кулич с резной солоницей и обещают пропеть стихиры - пославить именинника. Является и псаломщик, парадный, в длинном сюртуке, и крахмальном воротничке, и приносит, "в душевный дар", "Митрополита Филарета", - "наимудреющего".

       - Отец Виктор поздравляет и очень сожалеет... - говорит он. - У Пушкина, Михайлы Кузьмича, на именинном обеде, уж как обычно-с... но обязательно попозднее прибудет лично почет-уважение оказать.

       И все подходят и подходят припоздавшие: Денис, с живой рыбой в ведерке... - "тут и налимчик мерный, и подлещики наскочили", - и водолив с водокачки, с ворошком зеленой еще спаржи в ягодках, на образа, и Солодовкин-птичник, напетого скворчика принес. Весь день самовар со стола не сходит.

       Только свои остались, поздний вечер. Сидят у пылающей печурки. На дворе морозит, зима взялась. В открытую дверь каморки видно, как теплится синяя лампадка перед снежно блистающим Архистратигом. Горкин рассказывает про царевы гробы в Архангельском соборе. Говорят про Ивана Грозного, простит ли ему Господь. Скорняк говорит:

       - Не простит, он святого, митрополита Филиппа, задушил.

       Горкин говорит, что митрополит-мученик теперь Ангел, и все умученные Грозным царем теперь уже лики ангельские. И все возопиют у престола Господня: "Отпусти ему, Господи!" - и простит Господь. И все говорят - обязательно простит. И скорняк раздумчиво говорит, что, пожалуй, и простит: "Правда, это у нас так, в сердцах... а там, у Ангелов, по-другому возмеряют..."

       - Всем милость, всем прощение... там все по-другому будет... это наша душа короткая... - воздыхает Антипушка, и все дивятся, мудрое какое слово, а его все простачком считали.

       Это, пожалуй, Ангел нашептывает мудрые слова. За каждым Ангел, а за Горкиным Ангел над Ангелами, - Архистратиг. Стоит невидимо за спиной и радуется. И все Ангелы радуются с ним, потому что сегодня день его славословия, и ему будто именины, - Михайлов день.

 

ФИЛИППОВКИ

 

Зима, как с Михайлова дня взялась, так на грязи и улеглась: никогда на сухое не ложится, такая уж примета. Снегу больше аршина навалило, и мороз день ото дня крепчей. Говорят, - даст себя знать зима. Василь Василич опять побывал в деревне и бражки попил, бока поотлежал, к зиме-то. Ему и зимой жара: в Зоологическом с гор катать, за молодцами приглядывать, пьяных не допускать, шею бы не сломали, катки на Москве-реке и на прудах наладить, к Николину дню поспеть. Ердань на Крещенье ставить, в рощах вывозку дров наладить к половодью, да еще о каком-то "ледяном доме" все толкуют, - делов не оберешься, только повертывайся. Что за "ледяной дом"? Горкин отмахивается: "Чудит папашенька, чего-то еще надумал". Василь Василич, пожалуй, знает, да не сказывает, подмаргивает только:

       - Так удивим Москву, что ахнут!..

       Отец радуется зиме, посвистывает-поет:

       Пришла зима, трещат морозы,

       На солнце искрится снежок;

       Пошли с товарами обозы

       По Руси вдоль и поперек.

       Реки стали, ровная везде дорога. Горкин загадку мне загаднул: "Без гвоздика, без топорика, а мост строит?" Не мог я разгадать, а простым-просто: зима. Он тоже зиме рад. Когда-а еще говорил, - ранняя зима будет, - так по его и вышло: старинному человеку все известно. Отец побаивается, ну-ка возьмется оттепель. Горкин говорит - можно и горы накатывать, не сдаст. Да дело не в горах: а вот "ледяной дом" можно ли, ну-ка развалится? Про "ледяной дом" и в "Ведомостях" уж печатали, вот и насмешим публику. Про "ледяной дом" Горкин сказать ничего не может, дело незнамое, а оттепели не будет - это уж и теперь видать: лед на Москве-реке больше четверти, и дым все столбом стоит, и галки у труб жмутся, а вот-вот и никольские морозы... - не сдаст нипочем зима. Я спрашиваю:

       - Это тебе Бог сказал?

       - Чего говоришь-то, глупый. Бог с людями не говорит.

       - А в "Священной истории"-то написано - "сказал Бог Аврааму-Исааку..."?

       - То - святые. Вор€оны мне сказали. Как так, не говорят?.. Повадкой говорят. Коль ворон сила налетела еще до заговен, уж не сумлевайся, ворона больше нас с тобой знает-чует.

       - Ее Господь умудряет?

       - Господь всякую тварь умудряет. Василь Василич в деревню ездил, тоже сказывает: ранняя ноне зима будет, ласточки тут же опосля Успенья отлетели, зимы боятся. И сорок, говорит, несметная сила навалилась, в закутки тискаются, в соломку... - лютая зима будет, такая уж верная примета. Погляди-ка, вороны на помойке с зари толкуются, сила ворон, николи столько не было.

       И верно: никогда столько не было. Даже на конуре Бушуя, корочку бы урвать какую. А вчера понес Трифоныч щец Бушую остаточки, дух-то как услыхали сытный, так все и заплясали на сараях. И хитрущие же какие! Бушуй к шайке близко не подпускает, так они что же делают!.. Станет он головой над шайкой, рычит на них, а они кругом уставятся и глядят, - никак к шайке не подскочить, жизнь-то тоже жалко. Вот одна изловчится, какая посмелей, заскочит сзаду - дерг Бушуя за хвост! Он на нее - гав-гав!.. - от шайки отвернется, а тут - цоп, из шайки, какая пошустрей, - и на сарай, расклевывать. Так и добывают на пропитание, Господь умудряет. Они мне нравятся, и Горкин их тоже любит, - важнецкие, говорит. В новые шубки к зиме оделись, в серенькие пуховые платочки, похаживают вразвалочку, как тетеньки какие.

       В Зоологическом саду, где всякие зверушки, на высоких деревянных горах веселая работа: помосты накатывают политым снегом, поливают водой из кадок, - к Николину дню "скипится". Повезли со двора елки и флаги, для убранки, корзины с разноцветными шарами-лампионами, кубастиками и шкаликами, для иллюминации. Отправили на долгих санях железные "сани-дилижаны" - публику с гор катать. Это особенные сани, из железа, на четверых седаков, с ковровыми скамейками для сиденья, с поручнями сзади для молодцов-катальщиков, которые, стоя сзади на коньках, рухаться будут с высоких гор. А горы высокие, чуть ли не выше колокольни. Повезли вороха беговых коньков, стальных и деревянных, и легкие саночки-самолетки с бархатными пузиками-подушками, для отчаянных, которым кричат вдогон: "Шею-то не сломи-и!.." И стульчики на полозьях - прогуливать по ледяному катку барынек с детьми, вороха метел и лопат, ящики с бенгальскими огнями, ракетами и "солнцами" и зажигательную нитку в железном коробе, - упаси Бог, взорвется! Отец не берет меня:

       - Не до тебя тут, все как бешеные, измокши на заливке.

       И Горкин словечка не замолвит, еще и поддакивает:

       - Свернется еще с горы, скользина теперь там.

       Василь Василич отбирает отчаянных - вести "дилижаны" с гор. Молодцы - рослые крепыши, один к одному, все дерзкие: публику рухать с гор - строгое дело, берегись. Всем делает проверку, сам придумал: каждому, раз за разом, по два стакана водки, становись тут же на коньки, руки под мышки, и - жарь стояком с горы. Не свернулся на скате - гож. Всегда начинает сам, в бараньей окоротке, чтобы ногам способней. Не свернется и с трех стаканов. В прошедшем году Глухой свернулся, а все напрашивается: "Мне головы не жалко!" И всем охота: и работа веселая, и хорошо на чаи дают. Самые лихие из молодцов просят по третьему стакану, готовы и задом ахнуть. Василь Василич, говорят, может и с четырех без зазоринки, может и на одной ноге, друга на отлете.

       Принесли разноцветные тетрадки с билетами - "билет для катанья с гор". В утешение мне дают "нашлепать". Такая машинка на пружинке. В машинке вырезано на медной плашке - имя, отчество и фамилия отца, - наша. Я всовываю в закраину машинки бочки билетов, шлепаю ладошкой по деревянному круглячку машинки, и на билете выдавится, красиво так...

       Завтра заговины перед Филипповками. Так Рождественский пост зовется, от апостола Филиппа: в заговины 14 числа ноября месяца, как раз почитание его. А там и Введение, а там и Николин день, а там... Нет, долго еще до Рождества.

       - Ничего не долго. И не оглянешься, как подкатит. Самая тут радость и начинается - Филипповки! - утешает Горкин. - Какая-какая... самое священное пойдет, праздник на празднике, душе свет. Крестного на Лександру Невского поздравлять пойдем, пешком по Москве-реке, 23 числа ноября месяца. Заговеемся с тобой завтра. Пощенье у нас пойдет, на огурчиках - на капустке кисленькой-духовитой посидим, грешное нутро прочистим, - Младенца Христа встречать. Введенье вступать станет - сразу нам и засветится.

       - Чего засветится?

       - А будто звезда засветится, в разумлении. Как так, не разумею? За всенощной воспоют, как бы в преддверие, - "Христос рождается - славите... Христос с небес - срящите..." - душа и воссияет: скоро, мол, Рождество!.. Так все налажено - только разумей и радуйся, ничего и не будет скушно.

       На кухне Марьюшка разбирает большой кулек, из Охотного ряда привезли. Раскапывает засыпанных снежком судаков пылкого мороза, белопузых, укладывает в снег, в ящик. Судаки крепкие, как камень, - постукивают даже, хвосты у них ломкие, как лучинки, искрятся на огне, - морозные судаки, седые. Рано судак пошел, ранняя-то зима. А под судаками, вся снежная, навага! - сизые спинки, в инее. Все радостно смотрят на навагу. Я царапаю ноготком по спинке, - такой холодок приятный, сладко немеют пальцы. Вспоминаю, какая она на вкус, дольками отделяется, и "зернышки" вспоминаю: по две штучки у ней в головке, за глазками, из перламутра словно, как огуречные семечки, в мелких мелких иззубринках. Сестры их набирают себе на ожерелья, - будто как белые кораллы. Горкин наважку уважает, - кру-уп-ная-то какая нонче! - слаще и рыбки нет. Теперь уж не сдаст зима. Уж коли к Филипповкам навага, - пришла настоящая зима. Навагу везут в Москву с далекого Беломорья, от Соловецких Угодников, рыбка самая неж-ная, - Горкин говорит - "снежная": оттепелью чуть тронет - не та наважка; и потемнеет, и вкуса такого нет, как с пылкого мороза. С Беломорья пошла навага, - значит, и зима двинулась: там ведь она живет.

       Заговины - как праздник: душу перед постом порадовать. Так говорят, которые не разумеют по-духовному. А мы с Горкиным разумеем. Не душу порадовать, - душа радуется посту! - а мамону, по слабости, потешить.

       - А какая она, ма-мона... грешная? Это чего, мамона?

       - Это вот самая она, мамона, - смеется Горкин и тычет меня в живот. - Утро-ба грешная. А душа о посте радуется. Ну, Рождество придет, душа и воссияет во всей чистоте, тогда и мамоне поблажка: радуйся и ты, мамона!

       Рабочему народу дают заговеться вдоволь, - тяжела зимняя работа: щи жирные с солониной, рубец с кашей, лапша молочная. Горкин заговляется судачком, - и рыбки постом вкушать не будет, - судачьей икоркой жареной, а на заедку драчену сладкую и лапшицу молочную: без молочной лапши, говорит, не заговины.

       Заговины у нас парадные. Приглашают батюшку от Казанской с протодьяконом - благословить на Филипповки. Канона такого нет, а для души приятно, легкость душе дает - с духовными ликами вкушать. Стол богатый, с бутылками ланинской, и "легкое", от Депре-Леве. Протодьякон "депры" не любит, голос с нее садится, с этих там "икемчиков-мадерцы", и ему ставят "отечественной, вдовы Попова". Закусывают в преддверии широкого заговенья сижком, икоркой, горячими пирожками с семгой и яйцами. Потом уж полные заговины - обед. Суп с гусиными потрохами и пирог с ливером. Батюшке кладут гусиную лапку, тоже и протодьякону. Мне никогда не достается, только две лапки у гуся, а сегодня как раз мой черед на лапку; недавно досталось Коле, прошедшее воскресенье Маничке, - до Рождества теперь ждать придется. Маша ставит мне суп, а в нем - гусиное горло в шершавой коже, противное самое, пупырки эти. Батюшка очень доволен, что ему положили лапку, мягко так говорит: "Верно говорится - сладки гусины лапки". Протодьякон - цельную лапку в рот, вытащил кость, причмокнул, будто пополоскал во рту, и сказал: "По какой грязи шлепала, а сладко!" Подают заливную осетрину, потом жареного гуся с капустой и мочеными яблочками, "китайскими", и всякое соленье: моченую бруснику, вишни, смородину в веничках, перченые огурчики-малютки, от которых мороз в затылке. Потом - слоеный пирог яблочный, пломбир на сливках и шоколад с бисквитами. Протодьякон просит еще гуська, - "а припломбиры эти", говорит, "воздушная пустота одна". Батюшка говорит, воздыхая, что и попоститься-то, как для души потреба, никогда не доводится, - крестины, именины, самая-то именинная пора Филипповки, имена-то какие все: Александра Невского, великомученицы Екатерины. - "Сколько Катерин в приходе у нас, подумайте! - великомученицы Варвары, Святителя Николая Угодника!.. - да и поминок много... завтра вот старика Лощенова хоронят... - люди хлебосольные, солидные, поминовенный обед с кондитером, как водится, готовят..." Протодьякон гремит-воздыхает: "Гре-хи... служение наше чревато соблазном чревоугодия..." От пломбира зубы у него что-то понывают, и ему, для успокоения, накладывают сладкого пирога. Навязывают после обеда щепной коробок детенкам его, "девятый становится на ножки!" - он доволен, прикладывает лапищу к животу-горе и воздыхает: "И оставиша останки младенцам своим". Батюшка хвалит пломбирчик и просит рецептик - преосвященного угостить когда.

       Вдруг, к самому концу, - звонок! Маша шепчет в дверях испуганно:

       - Пелагея Ивановна... су-рьезная!..

       Все озираются тревожно, матушка спешит встретить, отец, с салфеткой, быстро идет в переднюю. Это родная его тетка, "немножко тово", и ее все боятся: всякого-то насквозь видит и говорит всегда что-то непонятное и страшное. Горкин ее очень почитает: она "вроде юродния", и ей будто открыта вся тайная премудрость. И я ее очень уважаю и боюсь попасться ей на глаза. Про нее у нас говорят, что "не все у ней дома", и что она "чуть с приглинкой". Столько она всяких словечек знает, приговорок всяких и загадок! И все говорят: "Хоть и с приглинкой будто, а умная... ну все-то она к месту, только уж много после все открывается, и все по ее слову". И правда ведь: блаженные-то - все ведь святые были! Приходит она к нам раза два в год, "как на нее накатит", и всегда заявляется, когда вовсе ее не ждут. Так вот, ни с того ни с сего и явится. А если явится - неспроста. Она грузная, ходит тяжелой перевалочкой, в широченном платье, в турецкой шали с желудями и павлиньими "глазками", а на голове черная шелковая "головка", по старинке. Лицо у ней пухлое, большое; глаза большие, серые, строгие, и в них - "тайная премудрость". Говорит всегда грубовато, срыву, но очень складно, без единой запиночки, "так цветным бисером и сыплет", целый вечер может проговорить, и все загадками-прибаутками, а порой и такими, что со стыда сгоришь, сразу и не понять, надо долго разгадывать премудрость. Потому и боятся ее, что она судьбу видит, Горкин так говорит. Мне кажется, что кто-то ей шепчет, - Ангелы? - она часто склоняет голову набок и будто прислушивается к неслышному никому шепоту - судьбы?..

       Сегодня она в лиловом платье и в белой шали, муаровой, очень парадная. Отец целует у ней руку, целует в пухлую щеку, а она ему строго так: nbsp;