Августин Иппонийский блаженный. ПРОТИВ АКАДЕМИКОВ (В 3-х книгах).

 

Блаженный Августин Иппонийский († 430 г.)

Против академиков, три книги

 

 

 

 

Книга первая.

 

В предисловии этой книги блаженный Августин убеждает Романиана заняться философиею; а в самой книге излагает три состязания, в которые вступал сын Романиана Лиценций съ Тригецием. Первый, державший сторону Академиков, утверждал, что блаженная жизнь состоит в самом изследовании истины; а другой, напротив, не в изследовании, а только — в познании истины. В предмет спора входит и определение заблуждения, равно как и определение мудрости, которая разъясняется съ особою обстоятельностию.

 

Глава I.

Убеждает Романиана предаться истинной философии.

 

О если бы, Романиан, добродетель могла пригодного себе человека отбирать у противодействующей ей фортуны так, что не дозволяла бы последней никого отнимать у себя снова! Она безъ сомнения уже наложила бы на тебя руку, провозгласила бы тебя человеком вольным и ввела бы во владение имуществом самым блогонадежным, чтобы не допускать раболепствовать даже и счастливым случайностям. Но по грехам ли нашим, или по естественной необходимости устроено так, что присущий смертным божественный дух никоим образом не входит в гавань мудрости, где не тревожило бы его ни противное, ни блогоприятное дуновение фортуны, если не введет его в ту гавань сама же фортуна, счастливая ли то, или кажущаяся несчастною. Поэтому нам не остается ничего другого, кроме молитв за тебя, которыми мы испросили бы, если можем, у пекущогося о том Бога, чтобы Он возвратил тебя самому себе; ибо тем самым Он легко возвратит тебя и нам, и позволит твоему уму, который уже давно едва имеет чем дышать, выбраться наконецъ на воздух истинной свободы. Ведь возможно, что то, что обыкновенно называется фортуною, управляется некоторым сокровенным повелением, — и случаем в событиях мы называем не что другое, как то, основание и причина чего для насъ тайны, и ничего не случается выгодного или невыгодного в частности, что не было бы согласно и соображено съ общим. Эту мысль, высказанную в основных положениях самых плодоносных учений и весьма удаленную от понимания людей непосвященных, и обещает доказать своим истинным любителям философия, к которой я приглашаю тебя. Поэтому, если и случается съ тобою многое, недостойное твоего духа, не презирай самого себя. Ибо, если божественное провидение простирается и на насъ, — в чем сомневаться не следует, — то поверь мне — съ тобою так и должно делаться, как делается. Так, когда ты съ такими природными своими свойствами, которым я всегда удивляюсь, съ первых дней юности неподдерживаемою разумом и скользкою стезею вступил в человеческую жизнь, переполненную всякими заблуждениями, — водоворот богатств охватил тебя, и стал поглощать в обольстительных омутах тот возраст и дух, который съ радостию следовал всему, что казалось прекрасным и честным; и только те дуновения фортуны, которые считаются несчастиями, почти утопоющого извлекли тебя оттуда.

 

Ведь еслибы тебя, когда бы ты давал бои медведей и никогда невиданныя на них нашими гражданами зрелища, всегда встречало оглушительное рукоплескание театра; если бы дружные и единодушные голоса глупых людей, которых толпа безмерна, превозносили тебя до небесъ; еслибы никто не осмелился быть тебе врогом; еслибы муниципальныя таблицы объявляли тебя медными письменами патроном не только граждан, но и соседних округов; воздвигались бы тебе статуи, текли почести, придавались степени власти, превышающия объем власти муниципальной; устроялись тучные столы для ежедневных пиршеств; еслибы каждый, кому что необходимо, и даже кому что желательно для наслаждения, безъ отказа бы просил, безъ отказа получал, а многое раздавалось бы и не просящим; и хозяйство, тщательно и добросовестно управляемое твоими приставниками, оказывалось бы достаточным и готовым на удовлетворение таких издержек; а сам ты проводил бы между тем жизнь в изящнейших громадах зданий, в роскоши бань, в играх, чести непротивных, на охотах, на пирах; слыл бы на устах клиентов, на устах граждан, на устах наконецъ целых народов человеколюбивейшим, щедрейшим, красивейшим, счастливейшим, каким бы и был: кто тогда осмелился бы напомнить тебе, Романиан, о другой блаженной жизни, которая одна только блаженна? Кто, спрашиваю? Кто могъ бы убедить тебя, что ты не только не был счастлив, но был тем более жалок, чем менее таким казался себе? Теперь же, блогодаря таким и стольким перенесенным тобою несчастиям, как коротки для тебя увещания! Чтобы убедить тебя, как непостоянно, непрочно и полно бедствий все то, что смертные считают благами, примеров далеких не нужно: до известной степени ты так хорошо испытал это сам, что твоим примером мы можем убеждать других.

 

Итак то, то твое, в силу чего ты стремился всегда к прекрасному и честному, в силу чего ты хотел лучше быть щедрым, чем богатым, в силу чего ты никогда не желал быть более могущественным, чем справедливым, никогда не поддавался бедствиям и мерзостям, — то самое, говорю, божественное, что было усыплено в тебе, не знаю — каким сном этой жизни и какою летаргиею, таинственное провидение определило пробудить оными разнообразными и суровыми потрясениями. Пробудись же, пробудись, прошу тебя! Поверь мне, ты будешь много блогодарить, что никакими почти блогополучиями, которыми уловляются неосторожные, тебе не польстили дары этого мира, — дары, которые готовы были уловить и меня самого, всегда ими пленявшогося, еслибы боль душевная не принудила меня отвергнуть подверженный ветрам образъ жизни и искать убежища в недрах философии. Это она теперь питает и греет меня в покое, которого мы так сильно желали. Это она освободила меня вполне от того суеверия, в которое я опрометчиво увлекал и тебя вместе съ собою. Ибо это она учит, и учит справедливо, не почитать решительно ничего, а презирать все, что только ни зрится очами смертных, чего только ни касается какое либо чувство. Это она обещает показать съ ясностию Бога истиннейшого и таинственнейшого, и вот — вот как бы обрисовывает уже Его в светлом тумане.

 

В усердных занятиях ею проводил со мною время нашъ Лиценций. От юношеских обольщений и наслаждений он всецело обратился к ней; так что я не безъ основания решаюсь предложить его для подражания его отцу. Ибо если на кого, то не на философию станет жаловаться какой бы то ни было возраст за устранение от ея сосцев. А чтобы побудить тебя охотнее за нее взяться и черпать изъ ней, я, хотя и хорошо знаю твою жажду, решил однакоже послать тебе лишь кусочек для отведыванья, и прошу не обмануть моей надежды, что кусочек этот будет для тебя весьма приятным и, так сказать, возбуждающим аппетит. Я послал тебе занесенное на письмо состязание, которое вели между собою Тригеций и Лиценций. Ибо и первого юношу насколько привлекла было к себе служба, как бы для освобождения оте скуки учения, настолько же возвратила нам пламеннейшим и неустанным ревнителем великих и почтенных знаний. Итак, спустя несколько дней после того, как мы стали жить в деревне, когда, располагая и одушевляя их к занятиям, я увидел их даже более, чем желал, готовыми к этим занятиям и страстно к ним стремившимися: то и захотел испытать, что они могут по своему возрасту, тем более, что Гортензий Цицерона, казалось, уже в значительной мере ознакомил их съ философиею. Взявши писца, чтобы труд нашъ не был разсеян ветром, я не допустил погибнуть ничему. В этой книге ты прочитаешь действительный ход дела и суждения их, равно как слова мои и Алипия.

 

 

Состязание 1.

 

Глава II.

Для жизни блаженной необходимо ли познание истины, или только — изследование ея.

 

Итак, когда по приглашению моему сошлись мы все для этого, в одно место, нашедши удобный случай я сказал: сомневаетесь ли вы в том, что нам должно знать истину? — Нисколько, отвечал Тригеций; а остальные выразили свое одобрение ему знаками. — А если, говорю я, мы можем быть блаженными и не познав истины: считаете ли вы познание истины необходимым? — На это Алипий сказал: Я полагаю, что мне удобнее быть судьею в этом вопросе. Мне предстоит путь в город; а потому мне следует освободить себя от обязанности принять ту или другую сторону; так как обязанность судьи я могу передать кому бы то ни было легче, чем обязанность защитника той или иной стороны. Поэтому ни для какой изъ двух сторон не ждите от меня ничего. — Когда все предоставили ему это, и я повторил вопросъ, Тригеций сказал: Быт блаженными мы действительно желаем; и если можем достигнуть этого безъ истины, то искать истины нам нет нужды. — Как это так, говорю я? Уж не думаете ли вы, что мы можем быть блаженными, даже не нашедши истины? — Тогда Лиценций сказал: Можем, если истину будем искать. — Когда при этом я настойчиво потребовал мнения остальных, Навигий отвечал: Я склоняюсь на сторону сказанного Лиценцием. Может быть и в самом деле жизнь блаженная в том именно и состоит, чтобы жить изследованием истины. — Тригеций же сказал: Определи, в чем состоит блаженная жизнь, чтобы на основании этого мне сообразить, что следует отвечать. — Неужели ты думаешь, говорю я, что жить блаженно значит что другое, а не жить согласно тому, что есть в человеке наилучшого? — Я не буду, отвечал он, напрасно терять слов: я полагаю, что ты же должен определить мне, что это — самое наилучшее. — Кто усумнится, говорю я, что наилучшее в человеке есть не иное что, как та часть души его, которая в нем господствует и которой все остальное в человеке должно повиноваться? А чтобы ты не потребовал еще нового определения, — такою частию может назваться ум или разум. Если же ты несогласен съ этим, попытайся блаженную жизнь или наилучшее в человеке определить сам. — Согласен, сказал он.

 

— В таком случае, говорю я, возвратимся к предмету. Представляешь ли ты себе, что можно жить блаженно и не нашедши истины, лишь бы только искать ее? — Я повторяю, отвечал он, свое прежнее положение: Я отнюдь не представляю этого. — А вы, говорю, как думаете? — Тогда Лиценций сказал: Мне кажется, что можно вполне: потому что предки наши, которых мы знаем за людей мудрых и блаженных, жили хорошо и блаженно в силу того только, что искали истину. — Блогодарю, сказал я, что сделали меня судьею вместе съ Алипием, которому, признаюсь, я стал было завидовать. Итак, поелику одному изъ васъ кажется, что блаженная жизнь может быть достигнута одним изследованием истины, а другому — не иначе, как обретением истины, Навигий же не задолго перед этим заявил, что хочет перейти на твою, Лиценций, сторону: то я жду съ нетерпением, какими вы окажетесь защитниками своих мнений. Ибо предмет этот великой важности, и весьма заслуживает тщательного изследования. — Если предмет великой важности, заметил Лиценций, то требует и мужей великих. — Не ищи, говорю я, особенно в этом городе того, что трудно найти в какой бы то ни было стране; а лучше поясни смысл сказанного тобою, полагаю, не наобум, и на каком основании тебе так кажется. Ибо предметы и величайшей важности, когда изследываются людьми небольшими, делают обыкновенно и малых великими.

 

 

Глава III.

Защищается мнение Академиков, что блаженство заключается в изследовании истины. — Что такое заблуждение.

 

Лиценций сказал: Так как ты, вижу я, настойчиво побуждаешь насъ вступить во взаимное состязание, — что, надеюсь, делаешь изъ желания пользы, — то спрашиваю: почему бы не могъ быть блаженным тот, кто ищет истины, хотя бы ее и не нашел? — А потому, отвечал Тригеций, что от блаженного мы требуем совершенства, мудрости во всем. Кто же еще только ищет, тот не совершен. Поэтому я решительно не понимаю, как выставляешь ты такого блаженным. — На это тот возразил: Может для тебя иметь значение авторитет предков? — Не всех, сказал Тригеций. — Кого же изъ них именно? — А тех, которые были мудрыми. — Тогда Лиценций сказал: Считаешь ли ты мудрым Карнеада? — Я не грек, отвечал этот, не знаю, кто таков был этот Карнеад. — В таком разе, сказал Лиценций, что думаешь ты о нашем знаменитом Цицероне? — После долгого молчания, этот отвечал: Он был мудръ. — Тогда тот: Итак мнение его по данному предмету имеет для тебя какой-нибудь весъ? — Имеет, говорит. — Так выслушай же его в том виде, в каком оно есть; ибо я думаю что это ускользнуло изъ твоей памяти. Нашъ Цицерон полагал, что блажен тот, кто изследывает истину, хотя бы и не был в силах достигнуть открытия ея. — Где же так сказал Цицерон, возразил этот? — На это Лиценций: Кому не известно, что он съ особою силою утверждал, что восприять [1] человек не может ничего, и что мудрому не остается ничего, кроме тщательнейшого изыскания истины, потому что, если бы он принял на веру то, что неизвестно, не могъ бы освободиться от заблуждения; а это со стороны мудрого величайшая ошибка? Почему, если мудрого необходимо считать блаженным, а настоящий удел мудрости есть одно только изследывание истины: то почему бы мы усумнились назвать жизнь блаженною, хотя бы она становилась таковою сама по себе чрезъ самое изследывание истины?

 

Тогда этот: А можно ли возвратить назад необдуманно сделанную уступку? — На это я заметил: Тому обыкновенно не дозволяют этого, кто вступает в споры не изъ желания найти истину, а изъ ребяческого легкомыслия. Но я, особенно во внимании к тому, что вы находитесь в состоянии воспитания и обучения, не только дозволяю, но и желаю, чтобы вы приняли за правило возвращаться к обсуждению того, в чем сделали не вполне обдуманную уступку. — И Лиценций сказал: Я считаю не малым успехом в философии, когда ведущий споръ ставит победу ни во что в сравнении съ открытием правды и истины. Поэтому я охотно следую твоим правилам и мнению и, так как это от меня зависит, дозволяю Тригецию возвратиться к тому, что он считает уступленным съ его стороны необдуманно. — Тогда Алипий: Согласитесь сами, что до выполнения мною принятых на себя обязанностей еще не дошла очередь. А между тем прежде еще задуманная поездка вынуждает меня прервать их отправление. Потому принявший вместе со мною обязанность судьи пусть не откажется до моего возвращения, выполняя обязанность и за меня, располагать удвоенною властью; ибо я вижу, что споръ затянется надолго. — Когда он ушел, Лиценций сказал: Говори, в чем ты сделал необдуманную уступку? — Тот отвечал: Я небдуманно согласился, что Цицерон был мудрым. — Как, не был мудрым Цицерон, которым философия на языке латинском и начата, и покончена? — Если и соглашусь, что он был мудрым, отвечал тот, тем не менее одобряю у него не все, — но ты должен отвергнуть и многое другое у него, чтобы не показаться безстыдно порицающим то, о чем идет речь. — А если я готов утверждать, что он только это понимал не правильно? Полагаю что для васъ важно лишь то, какого веса представлю я доказательства в пользу того, что хочу утверждать. — Продолжай, сказал он. — Ибо что осмелюсь я возражать тому, кто объявляет себя противником Цицерона, прибавил он.

 

Тогда Тригеций сказал: Я хочу обратить внимание твое, нашъ судья, на то, как определил ты выше блаженную жизнь; ты сказал, что блажен тот, кто живет тою частию души, которой прилично повелевать остальными. Тебя же, Лиценций, прошу по крайней мере в том уступить мне (ибо во имя той свободы, которую философия обещает нам обезпечивать по преимуществу, я уже сбросил иго авторитета), что тот, кто только ищет истину, не есть еще совершен. — На это он, после долгого молчания, отвечал: Не уступаю. — Тригеций: Объясни, пожалуйста, почему? Я слушаю и весьма желаю узнать, каким образом человек может быть совершенным, и в тоже время — еще искать только истины. — На это он отвечал: Признаю, что недостигший цели не есть совершен. Но полагаю, что оную истину знает один только Богъ, и может быть узнает душа человека, когда оставит это тело, т. е. эту мрачную темницу. Но цель человека — совершенным образом искать истины; и мы называем его совершенным, но совершенным — как человека. — Тригеций: Итак человек блаженным быть не может. Да и как могъ бы, когда он не в силах достигнуть того, к чему всячески стремится? Но человек может жить блаженно, если может жить тою частию души, которой следует господствовать в человеке. А потому может находить и истину. Или же пусть он сдерживает себя и не стремится к истине, чтобы не быть по необходимости несчастным, когда не будет вотрицать, и продолжал допрашивать, какой это был стих. И вот Альбицерий, который видел школу грамматики разве только когда нибудь мельком, проходя мимо, не усумнился спокойно и шутливо пропеть самый стих. Итак, неужели вещи, о которых его спрашивали, не были вещами человеческими, или он безъ знания вещей божественных отвечал спрашивающим так точно и истинно? Но то и другое нелепо. Ибо и вещи человеческия суть не иное что, как вещи людей, в роде — серебра, монет, имения, да наконецъ — и самой мысли; и вещами божественными кто сочтет ошибкою признать те, которые дают человеку самую способность предсказания? Итак, Альбицерий был мудръ, если допустить определение, что мудрость есть знание вещей человеческих и божественных.

 

 

Глава VII.

Защищается данное определение мудрости.

 

На это Тригеций отвечал: Я не называю того знания знанием, в котором заявляющий его иногда обманывается. Ибо знание состоит не только в вещах понятых, но так именно понятых, что в нем никогда не должен никто ни заблуждаться, ни колебаться, хотя бы и встречал возражения съ чьей либо стороны. Поэтому некоторые философы говорят совершенно в/spanерно, что его нельзя найти ни в ком, кроме мудрого, который должен иметь не только восприятым, но и непоколебимо содержимым в своем сознании то, что созерцает и чему следует. А о том, кого ты представил в примеръ, мы знаем, что он часто говорил много ложного. Это известно мне не только от других, разсказывавших мне; иногда наблюдал это я и сам лично. Итак, неужели я назову его знающим, когда он часто говорил ложь, — его, которого я не назвал бы знающим, еслибы он говорил и истину, но говорил нерешительно? То, что сказал я, относите и к гаруспексам, и к авгурам, и ко всем тем, которые гадают по звездам, и к толкователям снов. Или укажите, если можете, изъ людей этого рода кого либо, кто, будучи спрошен, никогда не сомневался бы в своих ответах, никогда наконецъ не давал бы ответов ложных. Упоминать о пророках я не считаю съ своей стороны нужным, так как они говорят чужим умом.

 

Далее, чтобы согласиться съ тобою, что вещи человеческия суть вещи людей; — скажи, считаешь ли ты что нибудь нашим изъ того, что может дать нам или отнять у насъ случай? Или когда говорится о знании вещей человеческих, разумеется ли то знание, по которому кто нибудь знает, сколько и каких у насъ имений, сколько золота, сколько серебра и сколько наконецъ держим в уме чужих стихов? Истинное знание вещей человеческих есть то, которое знает свет блогоразумия, красоту воздержания, силу мужества, святость справедливости. Ибо это есть такое, что мы, не боясь никакой фортуны, смело называем своим. Его-то еслибы изучил упомянутый Альбицерий, поверь мне, никогда не жил бы так невоздержно и безобразно. А что он сказал, какой стих держал в уме спрашивавший его, — то, по моему мнению, и этого не следует считать между нашими вещами. Это не потому, чтобы я отрицал некоторую принадлежность нашей душе достойнейших уважения знаний, а потому, что петь и произносить чужой стих дается и самым невежественным людям. И потому, когда нечто такое приходит нам на память, не удивительно, что оно может быть ощущаемо некоторыми презреннейшими воздушными животными, которых зовут демонами, — которые, соглашаюсь, могут превосходить насъ остротою и тонкостию чувств, но отрицаю — чтобы превосходили разумом. Бывает же это, не знаю каким, таинственнейшим и для наших чувств недоступнейшим образом. Но изъ-за того, что мы удивляемся пчелке, неизвестно по какому чутью, которым она превосходит человека, налетающей отовсюду на поставленный мед, мы еще не должны ставить ее выше себя, или по крайней мере сравнивать съ собою.

 

Итак я скорее полагал бы, что Альбицерий, будучи спрошен, узнал самые стихи от того, кто желал от него их узнать, или вынужденный кем либо изъ спрашивавших, пропел на предмет ему в то время предложенный стихи свои собственные. Тоже самое, как нередко вспоминаешь ты, часто говорил и Флакциан, когда съ редкою возвышенностию ума осмеивал и приводил в презрение этот род гадания, и приписывал его ни весть какой гнуснейшей душонке (так он выражался), блогодаря которой, как бы возбужденный и исполненный духом, он обыкновенно отвечал. Ибо этот ученейший муж спрашивал удивлявшихся подобным вещам, может ли Альбицерий учить грамматике, музыке или геометрии? А кто изъ знавших его не знал в тоже время, что во всем этом он совершеннейший невежда? Почему Флакциан в конце концов убеждал, чтобы изучившие эти науки не колеблясь ценили свои души выше того гадания, и старались свой ум наставить и подкрепить такими знаниями, которые дадут ему возможность превзойти оную воздушную натуру невидимых животных и воспарить над нею.

 

 

Глава VIII.

Мудръ ли ворожей, и что такое мудрый.

 

Затем, если вещи божественныя, в чем согласны все, гораздо лучше и священнее вещей, человеческих, — каким образом могъ постигнуть эти вещи тот, кто даже не знал, что оне такое? Разве не считаешь ли ты звезды, которые мы видим ежедневно, чем либо великим в сравнении съ истиннейшим и таинственнейшим Богом, которого ум может быть и касается, но редко, а чувство — никогда, между тем как звезды всегда перед нашими глазами? Итак и не эти звезды то божественное, что предполагается знающею одна мудрость; все же остальное, чем пользуются для пустого чванства или для корысти эти невесть какие гадатели, в сравнении съ звездами гораздо презреннее. Итак Альбицерий не был причастен знанию вещей человеческих и божественных; а таким приемом ты безполезно стараешься подорвать наше определение. Наконецъ, если мы должны считать ничтожным и решительно презирать все, кроме вещей человеческих и божественных: то скажи, пожалуйста, в каких вещах этот мудрецъ твой ищет истины? — В божественных, отвечал тот: потому что добродетель, хотя и в человеке, безъ сомнения — божественна. — Так Альбицерий стало быть знал уже те вещи, которые твой мудрый всегда только ищет? — На это Лиценций скавал: Да, он знал вещи божественныя, но не те, которые должны быть предметом искания для мудрого. Ибо кто, не извращая обычного словоупотребления, усвоит ему гадания, и в тоже время — отнимет у него вещи божественныя, которые дают имя самому гаданию [4]? Поэтому оное ваше определение заключает в себе невесть что такое другое, к мудрости неотносящееся.

 

Тогда Тригеций сказал: пусть это определение защищает, если угодно, тот, кто высказал его. Я же в данном случае желаю получить ответ от тебя, чтобы перейти наконецъ к делу. — Слушаю, говорит он. — Полагаешь ли, говорит Тригеций, что Альбицерий знал истину? — Полагаю, отвечал тот. — Стало быть знал лучше твоего мудрого? — Нисколько, сказал тот. Ибо того рода истины, которой ищет мудрый, не достигает не только оный сумазбродный ворожей, но и сам мудрый, пока живет в этом теле; род же тот истины таков, что гораздо превосходнее его всегда искать, чем другой когда- нибудь находить. — Против таких тонкостей, сказал Тригеций, мне необходимо обратиться к помощи определения. Если оно показалось тебе неправильным потому, что обнимает и того, кого мы не можем назвать мудрым, то спрашиваю: одобришь ли его, если мудростию мы назовем знание вещей человеческих и божественных, но — таких, которые относились бы к жизни блаженной? — Есть и там мудрость, отвечал он, но не одна, — определение прежнее захватывает чужое; но это опускает и свое. Поэтому первое можно упрекать в жадности, а это в глупости. Ибо мудрость (чтобы высказать, как думаю о предмете сам я, определением же), по моему мнению, есть не одно знание, но и тщательное изследывание вещей человеческих и божественных, относящихся в жизни блаженной. Если захочешь разделить это определение на части, то часть первая, которая говорит о знании, относится к Богу, а та, которая довольствуется изследыванием, — к человеку. Тою мудростию блажен Богъ, а этою человек. — Тогда тот сказал: удивляюсь, что твой мудрый, как ты утверждаешь, напрасно теряет свой труд. — Каким образом он теряет свой труд напрасно, возразил Лиценций, если он ищет съ такою выгодою? Ведь потому самому, что он ищет, он мудръ; а чем он мудръ, тем и блажен, потому что, насколько может, высвобождает свой ум изъ-под телесных прикрытий, и сосредоточивается в себе самом, не дозволяя терзать себя похотям, а всегда съ спокойным созерцанием обращаясь к себе и к Богу, чтобы и здесь разумию воспользоваться тем блаженством, которое мы выше признали за таковое, и в последний день жизни оказаться приготовленным получить то, к которому особенно стремился, и воспользовавшись прежде блаженством человеческим, насладиться по заслугам и блаженством божественным.

 

 

Глава IX.

Заключение.

 

Когда Тригеций долго раздумывал, что ему следовало отвечать, я сказал: Не думаю, Лиценций, чтобы у него недостало доводов, если мы дозволим ему спокойно поискать их; ибо чего недостает ему, чтобы отвечать на какой угодно пункт? Поелику вопросъ возник о блаженной жизни, а блаженный необходимо должен быть мудрым, так как глупост, по мнению самих же глупых, есть несчастие: то он сам же первый поставил на вид, что мудрый должен быть совершен, а совершенным нельзя назвать того, кто еще только ищет, что такое истина; а потому он и не блажен. Когда ты в этом пункте противопоставил ему величие авторитета, он несколько растерялся перед именем Цицерона, но тотчасъ оправился, и съ некоторым блогородным духом независимости став в положение в высшей степени свободное, возвратил себе снова то, что было вырвано изъ его рук, и спросил тебя: считаешь ли ты совершенным того, кто еще ищет? Это для того, чтобы, если ты признаешь такого совершенным, возвратиться к началу, и доказать, если можно, посредством известного определения, что совершен тот человек, который располагает жизнь по закону ума; а чрезъ это доказат и то, что блаженным может быть только совершенный. Когда же ты избежал этой ловушки съ большею осторожностию, чем я предполагал, и человеком совершенным назвал тщательнейшого изследывателя истины, и самоуверенно и открыто стал защищаться тем же самым определением, в котором мы назвали под конецъ блаженною ту жизнь, которая ведется согласно съ разумом, — он совершенно низложил тебя, потому что овладел самым убежищем твоим, будучи изгнан изъ которого, ты потерял бы свое дело окончательно, если бы временное прекращение спора не дало тебе собраться съ силами. Ибо в чем ином нашли себе убежище академики, мнение которых ты защищаешь, как не в определении заблуждения? Если бы тебе не пришло это на ум, — может быть ночью во сне, — ты не имел бы уже что отвечать, потому что тоже самое ты говорил и прежде, при изложении мнения Цицерона. Затем был сделан переход к определению мудрости, и когда ты старался опровергнуть его съ такою изворотливостию, что ухищрений твоих быть может не постигъ бы и сам помощник твой, Альбицерий, — он противостоял тебе съ такою бдительностию и съ такими силами, что почти затмил и уничтожил тебя, если бы в заключение ты не защитил себя новым своим определением, и не сказал, что человеческая мудрость состоит в изследывании истины, изъ которого, в силу покоя душевного, возникает блаженная жизнь. На последнюю твою мысль он не станет отвечать, особенно — если пожелает, чтобы на дальнейшее время дня или на остающуюся часть его и ему в свою очередь дали покой изъ блогодарности.

 

Но чтобы не затягивать, покончим уже, если угодно, этот разговоръ, продолжать который я нахожу даже и лишним. Ибо предмет для предполагаемой цели разсмотрен настолько достаточно, что может закончиться несколькими словами; разве я пожелал бы только поупражнять васъ, и что особенно важно, поиспытать ваши силы и занятия: ибо решившись побудить васъ всячески к изысканию истины, я стал выпытывать от васъ, как высоко вы ее цените. При этом вы все высказали к ней уважения столько, что более я могу и не желать. Ибо, если мы желаем быть блаженными, а это не может быть иначе, как под условием или открытия, или по крайней мере тщательного изследывания истины: то она должна быть предметом наших изысканий преимущественно пред всеми другими вещами, если мы желаем быть блаженными. Почему, как я сказал, мы уже закончим этот споръ, и занесши его на письмо, прежде всего пошлем его твоему, Лиценций, отцу, которого я уже успел решительным образом расположить к философии; но прошу еще фортуну, чтобы он действительно за нее принялся. Когда же он узнает не по слуху только, но и сам прочитав это разсуждение, что ты предался уже ей вместе со мною, он сильнее воспламенится к занятиям этого рода. А ты, если тебе, как вижу, нравятся Академики, приготовь для защиты их более сильныя средства; потому что я решился потребовать их к суду. — Когда это было сказано, насъ известили, что готов обед, и мы встали.

 

 

Примечания:

[1] Percipere. Разумеется восприятие в сознание внешней действительности в акте познания.

[2] Трудно передаваемая на русском игра слов: definire facilius quam finire.

[3] Кохлеарий — род ложки.

[4] Гадание на латинском — divinatio, от divinus — божественный.

 

 

Источник: Творения блаженного Августина, Епископа Иппонийского. Часть 2. — Киев: Типография Г. Т. Корчак-Новицкого, 1880. — С. 1-28. (Библиотека творений св. отцев и учителей Церкви западных, издаваемая при Киевской Духовной Академии, Кн. 9.)

Назад к списку