О монашестве ученом. Антоний (Храповицкий), митрополит
Митрополит Антоний (Храповицкий)
О монашестве ученом
Заводим речь об этом предмете согласно обещанию, данному нашим читателям полгода назад в ответ на вопрос в области церковно-приходской практики: „может ли монах проповедывать". На основании примеров из святоотеческой истории мы утверждали, что может, но за послушание, и обещали посвятить особую статью для раз яснения того, как совмещается подвиг жизни монашеской с пастырскою деятельностью.
Что такое монашество по существу? Как жизненный принцип, монашество заключается в том, чтобы ставить единственною целью своей жизни созидание своего внутренняго человека, т. е. уничтожение греховных склонностей или „совлечение ветхаго человека, тлеющаго в похотех прелестных, и воплощение в себе новаго человека, т. е. духовных совершенств, заповеданных учением благодати.
Подобное определение цели принятия монашества явствует и из чина пострижения и из всех отеческих писаний о монашеской жизни, между коими главнейшия состоят из указания, во-первых, свойств греховной природы нашего падшаго естества и средств к исторжению их (учение о восьми пороках ), и, во-вторых, из раскрытия способов к усвоению совершенств богоподобия и описания свойств последняго (добродетели). Но монашеская жизнь по отеческим творениям и по фактам своей пятнадцативековой истории являлась не как принцип только и не как раскрытие чисто суб ективнаго психическаго процесса постепеннаго христианскаго возрастания человека, но и как известный специализированный способ применения этого процесса к жизни, как известный определенный индивидуальный и общественный быт. Раскрытием и регламентацией этого способа занимаются монастырские уставы, сохраняющиеся в предании и писанные.
Вопрос о совмещении монашества с пастырством, естественно, возникает потому, что пастырство есть деятельностьобщественная, требующая от пастыря и духовнаго участия в жизни мирян, и постояннаго внешняго соотношения с людьми, а монашество ставит своею единственною целью внутреннее самовоспитание, средством же к нему уставы предлагают уединение и отрешение от мирских людей и дел. Впоследствии даже психический процесс усовершенство вания был специализирован почти исключительно к покаянию и самый подвиг монашества с ужен до понятия подвига покаяния,.— прибавим, параллельно с подобным же пониманием существа христианской религии вообще, каковое ея понимание имелось еще у преп. Ефрема Сирина, а после Дамаскина стало господствующим, чтобы не сказать исключительным, до наших дней.
Когда начинаешь говорить о совмещении пастырства с принципом монашества, возражатели прерывают: монаше-ство, как учреждение, не есть принцип , ибо, как таковой, оно ничем не различается от христианства вообще, а потому вопрос может быть только о совместимости уставов с пастырскою деятелыюстью, на что ответ ожидается, конечно, прямо отрицательный. Но нам кажется, что монашество отличается от общехристианских обязанностей и по существу, не как нечто высшее их , что невозможно (Матф. V, 48 относится ко всем христианам), но как известное специальное их определение. Усовершенствование возможно двумя путями. Я могу войти в условия того быта, в котором я создан, и, — „пребывая, по слову апостола, в том звании, в котором призван", — ставить себе целью совершеннейшее исполнение своих бытовых (семейых, общественных и пр.) обязанностей и вместе с тем созидание своего внутренняго человека так, чтобы быть в этом звании совершенным. Так равноапостольный Владимир, приняв крещение, остается семьянином и властелином, но то, что прежде ему служило средством для злодеяний, становится теперь путем к доброделанию, он желает исполнить все заповеди евангелия, но прямым долгом своим почитает возращение в себе добродетелей, — необходимых для правителя: мудрости и милосердия. Он призван в звании князя и семьянина и желает быть князем и сем янином христианским .
Возможен и иной путь спасения. Человек, желающий спасаться или воплощать в себе христианския совершенства, отыскивает не способы их наилегчайшаго проведения в свой быт, но ищет такого быта, в котором для него эта цель наилегчайшим образом достижима. Но в таком случае спросят нас: надо назвать монахом и того, кто в качестве подобнаго быта выбрал бы жизнь брачную? Св. Писание история церкви на это отвечают,что для целей духовнаго совершенствования, как единственных в жизни, человек не изберет жизни брачной, хотя и в последней путь нравственнаго совершенствования для него не пресечен (I Кор. VII, 32—40), что количество способов к удобнейшему достижению евангельских совершенств ограничено тремя монашескими обетами 25). Все ли способы легчайшаго спасения обнимает наше монашество, или возможны и другие, не вошедшие в него исторически, — это вопрос другой, но несомненно,что учреждение монашества пред являет свое самосознание, как известнаго принципа вообще, а не как его определеннаго бытового приложения только. Это явствует из самых обетов пострижения — чисто моральных: послушания, нестяжания и девства и из всего чина, где нет речи об обязательности известнаго сложившагося бытового режима. To же подтверждает и история монашества: сперва были только анахореты, затем явились киновии и уставы, потом явилось житие скитское, столпническое, Христа ради юродство, даже миссионерство (из Киева напр.).
Уставы, т. е. регламентировка монашеской жизни и быта, касаются только киновий и скитов все прочие виды существовали без них. Даже более: теперешний обет — пребывать в монашестве и даже в том же монастыре, даже до смерти, явился впоследствии, а прежде пустынножительство принималось и на время. Но, скажут, те виды монашества имеют традицию в лице великих угодников; а имеет ли ее пастырская деятельность монахов? Имеет в лице древних святителей вселенских, которые не считали изменой для своего подвига жизни выходить из пустыни на патриаршие престолы; имеет и в лице святителей новей-ших, которые, принимая монашество по окончании курса богословских наук, несомненно шли прямо на подвиг пастырства в чине иноческом и, готовясь одинаково к тому и другому, тем самым исповедали свою веру в их полную совместимость; таковы свв. Димитрий Ростовский, Иннокентий Иркутский, Тихон Задонский. Правда, мы не имеем строго формулированных и авторизованных церковию регламентаций такого быта, но ведь и монастырское монашество их получило не до своего историческаго возникновения, a значительно после, и между тем от этого не стало лучше и почтеннее, нежели прежде. Церковная жизнь сама в себе несет свою святость и свое оправдание: не регламентация ее узаконяет, но напротив ею-то проверяется и авторизуется; церковь верует в единосущие Отца и Сына не потому, что так решили два собора, но соборы эти признаны, потому что оказались с внутреннею жизнью церкви согласны. Итак, вполне законно ставить вопрос о совместимости пастырства с монашеством, как с принципом, как с известным внутренним расположением жизни, и отвечать на этот вопрос в смысле утвердительном с церковно-исторической точки зрения. Но религиозная жизнь интересуется не столько доказательствами положений, сколько их принципиальным раз яснением; поэтому, кроме исторических доказательств, мы бы желали иметь и жизненное выяснение того, как может христианин об единять в своей душе аскетизм и попечение о душах ближних. Прежде нежели дать прямой ответ, остановимся на тех явлениях современной церковной жизни, которыя вызывают самый вопрос вместе с желанием ответа отрицательнаго; явления эти происходят из неправильнаго взгляда, как на монашество, так и на пастырство, и выражаются в следующаго рода недоуменных указаниях.
Указывают именно на то, что сочетание этих двух званий так же мало удается молодым ученым инокам, как служение двум господам: или одному будешь служить, a o другом нерадеть, или о последнем заботиться, a o первом небречь. При этом молодость и постоянно питаемое повышениями честолюбие скоро могут заставить позабыть о спасении себя и других и извинять свои грехи против монашества пастырскими обязанностями, а грехи против пастырскаго долга — ссылкой на монашеские обеты; пренебрежение молитвой, посещением храма, постом, бедностью монашескаго жития, забвение иноческаго служения, простоты в обращении с низшими и безхитростной искренности с высшими и т. д. — все это склонны оправдывать указанием на необходимость сохранить представительство педагогическаго авторитета. Участие же в мирских обедах и собраниях, раз езды по гостям и т. п. молодой инок — пастырь и педагог готов об яснить необходимостью поддерживать общение с сослуживцами ради общей пользы школы. Но враг силен и если с ним не бороться, „облекшеся во вся оружия Божия", то он скоро овладевает монахом и грозит его сделать человекоугодником и плотоугодником, принижая дух его к земле и отчуждая от всякаго парения горе. Вот почему монахи пустынные относятся к своей ученой братии более враждебно, чем к пастырям мирским. Какова же пастырская деятельность молодого ученаго монашества, если ради нея пренебрегается аскетизм? Конечно есть и истинные пастыри-педагоги, каков был св. Тихон Задонский и Макарий Алтайский особенно, но их меньше, чем ученых аскетов, потому что аскетом может быть ученый монах, как педагог по призванию, так и чуждый сего призвания, но педагогом — монах, лишенный пастырскаго призвания, никогда не будет. Пастырское дело — дело трудное; аскетизм уединенный требует самоотречения внешняго, телеснаго; правда, это будет не настоящий христианский аскетизм, но теперь и таким удовлетворяются, в котором преобораются лишь плотския страсти, а об искоренении безсердечия, сухости и гордости заботятся в обителях меньше, чем прежде; да это и психологически трудно, когда вся религия для многих приобрела характер только покаяния. Труднейшее самоотречение требуется для пастырскаго аскетизма: здесь недостаток смирения, терпения и самоумерщвления будет сказываться гибельными последствиями на каждом шагу. Поэтому от пасения душ своих питомцев монах-педагог нередко отказывается и впадает в то самое искреннее заблуждение, что так как он ведет это дело исключительно за послушание церковной власти, то он обязан лишь применять суще-ствующия узаконения, наказывать известные проступки предусмотренными в уставе семинарий карами и наблюдать за канцелярией и экономией. Нося священный сан и одежду, такой педагог рискует совершенно отожествиться с фрачными чиновниками и естественно родителям учеников остается только недоумевать, для чего монаху дали послушание, столь мало имеющее связи с духовным его возрастанием, которое есть единственная цел послушания. При этом частые переводы монаха-педагога из одной школы в другую препятствуют ему усвоить даже такую степень привязанности к ней, какую естественно (помимо аскетизма) усвоивают светские наставники-старожилы. Оторванный от воспитывающей среды монастырской и постоянно отрываемый от возможности полюбить от души какое-либо иное церковное учреждение, ученый монах естественно подвергается искушению любить всеми силами души... только самого себя и затем с двойною силою ставить вопрос о совместимости пастырской деятельности с монашеством. Положительный и прямой ответ на него мы дадим в следующей главе.
В первой главе было выяснено, что хотя точное соблюдение всех внешних предписаний общежительных уставов несовместимо с пастырско-педагогическою деятельностью ученаго монашества, но отсюда нельзя заключать к несовместимости такой деятельности с самым званием или чином монашеским, который заключается прежде всего в принципе, а именно—в решимости расположить свою жизнь так, чтобы жить только для созидания в себе новаго человека; история св. отцев показала, что решимость эта остается исполнимою в самой действительности, если подобный искатель спасения принимается за деятельность пастырскую.
Нам должно теперь предложить посильное религиозно-психологическое выяснение подобнаго пути нравственнаго самоусовершенствования, для коего современная действительность отступает иногда так далеко, что в сознании многих, искренних даже христиан, пастырское звание является исключающим возможность монашескаго подвига.
В № 14 нашего издания были приведены те изречения ев. Писания о сущности пастырскаго служения и пастырскаго долга, которыми пользовались все отцы церкви, от св. Иринея до св. Тихона Задонскаго, при изложении обязанностей христианскаго духовенства 28). Из всех этих изречений явствует, что пастырское дело не есть деятельность внешняя для нашей души, деятельность, отрывающая человека от духовнаго бдения над своею ввутреннею жизнью, но — деятельность аскетическая, не в смысле умерщвления плоти, но в смысле иного, духовнаго самоумерщвления ветхаго человека (Иоан. X,. XIV—XVII; 1 Кор. IX, 19; X, 33; XV, 31; 2 Кор. IV, 5, 11, 12; Гал. II, 21; IV, 19; Фил. I, 25; II, 17; 1 Сол. II, 8; Иер. XXIII и XV; Иез. III, XIII, XXXIV и мн. др.). Пастырской деятельности (т. е. отрешенной от внутренней жизни) нет: существует пастырская совесть. Как пустынник забыл весь мир и смотрит лишь на Бога и на созидание своего внутренняго человека: так и для пастыря существует только одна цель жизни — созидание сего внутренняго человека, но не в себе только, а и в пастве. Всю паству свою за-ключает он в свою совесть и духовно отожествляется со всеми ему порученными от Бога душами. Нечто подобное испытывает добрая мать — христианка: она во всякий момент переживает настроение каждаго своего ребенка и за каждаго болит душой и трепещет, чтобы он не впал в грех, не забыл Бога; так молился за детей еще праведный Иов. Пастырь не живет для себя, он душу свою полагает за овцы и очищает души своих духовных чад с такою же ревностью, как бы свою собственную. Правда, он для этой цели употребляет и внешния средства (проповедь, общественное богослужение, частныя беседы), но все эти средства будут пастырским деланием, а не иезуитским штукмахерством, лишь под тем условием, если они являются непосредственным обнаружением процесса совести. Если я говорю проповедь против пьянства, то она совершенна лишь тогда, если я в своих проповеднических сетованиях чувствую себя так, как грешник, упрекающий себя за свои грехи, как добрая мать, умоляющая сына оставить какой-либо порок, более для нея мучительный, чем ея собственные недостатки. Из такого определения пастырскаго долга явствует, что и деятельность или образ жизни пастыря должен быть аскетический, внутренний. Пастырь должен много говорить, ходить и делать, но еще больше молиться, плакать, убивать эгоизм и гордость в тайнике своего сердца, должен помнить и посильно воспроизводить не только проповедь на горе, но и молитву с борением в саду Гефсиманском. Это положительная сторона пастырской совести, отрицательная выясняется отсюда с полною точностью. He тот есть плохой пастырь, который не знает по гречески и не имеет музыкальнаго слуха или внушительной наружности, но тот, кто не убил в себе себялюбия, как цели жизни своей, кто не умеет молиться, кто не умеет любить, сострадать и прощать. Ветхий человек, а не внешния несовершенства — вот главное препятствие в пастырском делании. А если так, то скажите, по искренней совести, выгодно ли или не выгодно для паствы, если за духовное возращение ея возьмется такой христианин, который именно это умерщвление в себе ветхаго человека сделал для себя единственною целью жизни, который ради нея отказался от всяких земных уз, от семьи, от родных, от имущества, от сословия, от своей воли, наконец ? (в смысле всякаго рода вещественных привязанностей, симпатий, темперамента, привычек и пр.).
Что служит у нас препятствием — перейдем к реальной жизни—к успеху всякаго добраго начинания в любой общественной сфере — церковной, государственной, земной, литературной? Встреча человеческих самолюбий, нежелание деятелей поступиться личными преимуществами и корыстями, действенность в нас ветхаго человека. Возможны ли были бы кровавыя драмы истории, еслиб Алкивиады и Наполеоны слышали что-нибудь о монашеских обетах и признали их душой?
Кажется довольно сказано, чтобы с полною ясностью понять, что монашество, как известный жизненный религиозный принцип (а не отрешенная от него внешняя бытовая форма) — не только не умаляет пастырскаго делания, но всецело служит ему на пользу, почти целиком постулируется им. Если же действительность представляет иногда примеры противоположные, то в тех случаях, когда люди не видят в своих пастырских обязанностях ничего, кроме канцелярски-чиновничьяго дела, за каковое воззрение и получают возмездие, если не на земле, то на суде Божьем.
Но насколько доступно для сил человеческих сохранить духовное бдение над собою при необходимо встречающемся разсеянии в пастырском делании? Чем заменит он продолжительныя уединенныя размышления, бдения, Иисусову молитву, пост, телесный труд и др. монашеские подвиги, несовместимые с пастырским положением? Прежде всего не следует преувеличивать степень этой несовместимости и разуметь под пастырским положением его теперешней status quo. Частнейшия выяснения этой мысли излишни, ибо предоставляются совести каждаго; незнакомаго с положением дела отсылаем к статьям высокопочтеннаго протоиерея Иванцова-Платонова в аксаковской „Руси" в 1881 или следующем году.
Но если монах -пастырь и вовсе далек от мысли злоупотреблять своими льготами по отношению к внешнему аскетизму, то все же, чем он вознаградит время и силы, потраченныя на делание пастырское, на увещания, на проповедь,на писание или печатание, на беседы, на лекции и пр.? Пусть все это нужно для спасения других, пусть все это монах может исполнить даже лучше, чем мирской пастырь, но для его собственнаго-то духовнаго роста что принесет сия многопопечительная деятельность? Ответим на это словами аскета и проповедника — св. Иоанна Златоуста: „тот, кто дает ближнему денег, тот уменьшает свое имение, и чем более он дает, тем более уменьшится его имение. Но здесь (в деле проповеди) напротив: тогда-то более и умножается у нас имение, тогда-то более и возрастает это духовное богатство, когда мы обильно проливаем учение для тех, кои желают черпать оное" (Бес. 8 на кн. Бытия). Эту мысль св. отец с настойчивостыо повторяет до десяти раз в этих 67 беседах. Его же выясняет Господь свят. Тихону в видении. Когда этот, почти современный нам угодник Божий, живя уже на покое в пустыни, не преставал учить, благотворить и болеть душой за всех, то увидел однажды во сне, что он с великим трудом поднимается по крутой леснице к небу и ему грозит падение, но вот со всех сторон к нему подходят различные люди, старые и молодые, мужчины и женщины, и начинают его поднимать и подсаживать все выше и выше, так что он уже без всякаго труда и даже помимо собственных усилий приближается к небу. Итак, пастырское делание, как делание аскетическое, если его понимать не по-чиновничьи, a пo отечески, никогда не может вредить духовному возрастанию монаха. Твори его за послушание, но под послушанием разумей не только ряд формальных предписаний, но то расположение души и жизни, которое, по учению отцев, связано с самим саном священника и наставника. Обыкновенный отшельник преоборает страсти ради спасения своей души, а монах-пастырь — ради спасения многих душ; первый противопоставляет греховным сластям сладость любви божественной, а второй эту любовь понимает с двойною силой, наблюдая духовный рост множества христианских душ ; первый видит Христа в молитве и в благодатных озарениях своей совести, второй может видеть Христа в жизни людей, — наблюдать постоянно воспроизводимую в жизни Голгофу, Пасху и Пятидесятницу; первому меньше искушений ко злу, за то второму больше побуждений к добру; первый умертвил себя для Христа, а второй для Христа и для ближних, для Христа в ближних.
Но, говорят, человек слаб, так что внешнее даже соприкосновение его с мирскою жизнью может его подвергнуть омирщению, чувственности, честолюбию, празднословию. Отвечаем — да, всего этого должно остерегаться монаху-пастырю. Но свободен от искушения человек не будет и в пустынно-обители: чувственность притягивает его симпатии к украшению келлий, мелочному лакомству и проч., а честолюбие находит пищу в повышениях по монастырской иерархии. Ему легко не празднословить, что трудно для ученаго, но за то первому трудно сбхраниться от сухости, безучастности и (да не огорчится на нас никто) духовной гордости; напротив, второго любовь к папстве очистит от многих грехов (Иак. V, 20). Впрочем, зачем считаться грехами? Будем лучше хвалиться подвижниками. У пустынников есть великие постники, известные всему православному миру молитвенники; у монахов ученых не в пустынях, а в семинарских стенах воспитывались такия евангельския души, как святители Димитрий, Иннокентий, Тихон. Наконец, кто из пустынных отцев наипаче ублажается? Опять же старцы, т. е. учители духовные, учившие добродетелям не монахов только, но и мирян. Итак, аскетизм, даже отшельнический, разрешается в пастырство по слову рекшаго: веровах, тем же и возглаголах. He пастырство с монашеством несовместимы, но равно гибельны для церкви внешнее юридическое понимание того и другого подвига.
О желательной деятельности монастырей
Прочитав такое заглавие, читатель уверен, конечно. что речь будет о монастырских школах и больницах для бедных, об устроении в обителях рациональных хозяйствт в пример и помощь крестьянским хозяйствам и т. д. He отрицая полезности таких учреждений, мы однако не можем не предостеречь всякаго требователя подобных реформ — напоминанием о том, что как ни давно уже раздаются словесныя и печатныя заявления о их необходимости, но тем не менее оне почти вовсе нигде в России не прививались, да и едва ли привьются, так как, будучи заимствованы из латинских филантропических орденов, эти реформы в таком виде вовсе не имеют у нас почвы ни во внешних условиях монастырской жизни, ни в самых принципах православнаго аскетизма. Но прежде, чем перейти к выяснению обоих положений, мы просим читателя извинить такой неожиданный для него оборот дела и принять во внимание: 1) что мы отрицаем возможность не монастырской филантропии вообще, а излюбленных казенных форм ея, и 2) беремся обсуждать дело не в принципе, а на факте, оставаясь в стороне со своими собственными взглядами.
Итак, знает ли читатель, что большинство мужских монастырей в настоящее время малолюдно и состоит из людей очень малограмотных? Что оно бедно, т. е. не преизбыточествует, но нуждается в средствах? Что женския обители почти все буквально нищенствуют? До школ ли тут, до больниц ли, когда есть нечего и петь в церкви некому? Но может быть нам ответят, что просветительно-филантропическая деятельность монастырей желательна, хотя бы в самых микроскопических дозах, не столько ради благодетельствуемых, сколько ради самих благодетельствующих. Действительно, люди, не знающие монастырскаго быта, говорят: главнейшая причина монашеских пороков —праздность; дайте монаху дело, наполняющее жизнь его смыслом, и он отстанет от всего худого.
Итак, приходская школа или больница должна занять монашеские досуги: но ведь эти учреждения нуждаются в людях способных, а они и без того все состоят казначеями, ризничими, келарями и проч. Это раз, а второе: многие ли личности из числа братства требуются в участники воспи-тания и лечения? He менее ли трех —четырех? А остальные причем останутся? Однако главнейшее затруднение не в этом, а в том, действительно ли филантропическая деятельность, и притом привитая монастырю извне, может наполнить смыслом жизнь монахов настолько, что даже порочные между ними обновятся духом под влиянием упражнений человеколюбия. Монашество есть учреждение консервативное по преимуществу, живущее теми же самыми идеалами, при коих оно создано полторы тысячи лет тому назад. Худо ли, хорошо ли эти идеалы осуществляются в наших монастырях, но всякий, кто знает жизнь последних, согласится, что если чем и держится остаток монашества, то силою грандиозной традиции, а именно великими примерами древних авв и русских подвижников и огромными томами преданий о божественном, чудесном содействии иноческим подвигам. Общественные идеалы тоже не чужды монаха-простолюднна (а таковых 95%), но они слишком определенны, чтобы вмещать в себя всякия формы служения ближним, какия только придут в голову европействующей интеллигенции; они, затем, слишком распространенны, будучи не монашескими только, но и общенародными, они, следовательно, сильны, если не логикой, но бытом и историей. Эти идеалы представляют весь мир, содержимым непосредственно силою Божией, по молитвам церкви; люди мирские, преданные нуждам дня, оскудели в молитве, но вот это великое дело на земле берут на себя некоторые из многих, и, освободив себя от жизненной суеты, ограждаются стенами и день и ночь предаются молитве за оставшихся в мире, за благосостояние церквей, за императора и люди. Но не столько их грешною молитвой, сколько предстательством великих святых на небе и действиями ниспосланной благодати Божией, проявляющейся в чудотворных иконах и мощах угодников, держится мир; дело же теперешних служителей Бога — окружить эти источники благодати благолепным чином священнослужения, чтобы с тем большим удобствоме могли из него черпать все приходящие. Пусть не убеждения самих монахов, а благолепие обители: святыня, священнослужение, порядок монастырской жизни, чтение житий в трапезе, красота монастырских зданий и проч. — воздейетвует на души молящихся,—так думают монахи. Ценность обычнаго, естественнаго человека, как духовнаго руководителя ближних, в наших традициях, перешедших в народно-монашеское мировоззрение, низведено до ничтожнейшей величины: все дело духовнаго просвещения богомольцев они возлагают на сверх естественную силу благодати, на действенность самаго быта обители, отображающаго собою священную древность. Итак, кроме личнаго нравственнаго самосовершенствования чрез подвиг смирения поста и молитвы, монах высоко ценит дело поддержания „ благолепнаго чина" и на сей последний смотрит, как на единственное серьезное средство истиннаго пастырства. Заговорите о приходских школах или больницах хорошему валаамцу или афонцу: едва ли вы встретите иное отношение к вашему предложению, чем у крестьянина к изучению французскаго языка. Да мало того, нарветесь еще на цитирование „Правил монашескаго жития", согласно которым монах только по трем причинам может покинуть обитель, из коих третья гласит: „аще будут обучатися мирстии отроцы". Правильно ли монашеское мировоззрение—не знаем, но что оно именно таково, как изложено, в этом можете убедиться не только из бесед с любым монастырским иноком или из чтения агиографической, аскетической и богослужебной литературы, но из очерков монашескаго быта, вышедших из-под рук скептиков: Лескова, Немировича-Данченко, Благовещенскаго и т. п. Монах смотрит на хороший монастырь, как на самое благотворительнейшее учреждение, а потому учреждение при нем какой-либо филантропической отрасли такого рода, какая не входит в органическую жизнь монастыря, представится ему столь же безсмысленной, как если бы ду-ховная академия, собирая экономию чрез сокращение расходов, стала употреблять ее не на улучшение различных сторон академической жизни, а на учреждение городской больницы. Так отнесутся и относятся к предполагаемой реформе все хорошие монастыри.
Но все, что не удается безпочвенному способу нововведений, может быть достигнуто теми, кто с умеет найти семена желательной духовно-просветительной деятельности монастырей — в их исторических и бытовых идеалах. Ведь существует же она и фактически, если стягивает ежегодно тысячи народа со всех концов России к известным монастырям. Непонятным для нас образом, но духовная жажда народа удовлетворяется на Соловках и на Афоне успешнее, чем рисунками „Родного Слова" и т. п. Вспомним знаменитую проповедь высокопреосв. Амвросия Харьковскаго о двух течениях русской жизни: верховом и низовом, народном, котораго мы не видим, но которое течет по своим законам к своим устьям .
Посмотрим, каковы же просветительныя функции этих знаменитых монастырей, обобщаемыя под одним названием „благолепнаго чина", который вовсе не заключается только в благоговейном совершении священнослужения. Этих функций так много, что мы затрудняемся их перечислить сполна; укажем сперва на те, которыя возможно определить нашим интеллигентным языком: благоговейная служба, проповедь (отеческая) в церкви и Четьи-Минеи в трапезе, продажа образов, литографий и книжек, исповедь опыт-ными духовниками, старцы (кто не читал „Братьев Карамазовых " Достоевскаго?), подчинение богомольца облагораживающей монастырской дисциплине, показание ему церквей и ризницы обители, соединенное всегда с целым рядом благочестивых легенд ; наконец, принятие монастырями, особенно северными, работников „по обету" на один год, их ассимилляция и затем влияние на семейную среду. Говорить ли о тех функциях, которыя недоступны нам, но народу? 0 том, что самый вид обители на краю света, на прекрасном морском ландшафте, для него—целая поэма? Что тысячепудовый колокол, призывающий к заутрени в полночь, для него — целое богословие? Что даровой обед Руссики для 8000 людей, для него—целая социология? Что разсказывающий обо всем этом странник для мужицкой семьи есть лучший апостол, чем ученый академик ? Итак, речь не о создании новых функций монастырскаго влияния, но о воз-становлении существующих ; об этом и побеседуем.
Если согласиться с тем несомненным фактом, что восприемлющая способность нашего народа совершенно иная, чем у нас, воспитавшихся на Аристотелевой логике, что к его восприемлемости приноровлены не столько наши гуманныя меры, сколько учреждения традиционныя, как по отношению ко всем способам улучшения народнаго быта, так и, в частности, в деле благоустроения монастырей, то речь должна быть не о придумывании и введении новых отраслей религиозно-народнаго просвещения, но об исправлении и возстановлении существующих. Представьте себе, если б 500 русских монастырей обладали теми же просветительными средствами, как Оптина пустынь или афонский Руссик: чего бы оставалось желать от них ? Но прежде, чем обратиться к изысканию способов к такому поднятию монастырской жизни, скажем еще о возможных улучшениях в самых-то лучших монастырях — с точки зрения народнаго пастырства.
Должно сознаться, что некоторые монастыри плохо понимают, что именно следует давать народу в продаваемых книжках и картинках. Если попадается среди лиц, приставленных к этому делу, монах-народолюбец, тот -же неученый мужичек, силою самоотверженной любви к ближним умевший охватить своею душою сущность народных религиозных потребностей: то он оказывается слишком мало видевшим света и не знающим, где достать подходящий материал. Итак, хорошо бы сделали наши лавры, если б поручили опытному человеку не только составление списка наилучшаго. состава книжек для народнаго чтения, но и улучшили бы самыя издания, снабдив их картинками и переплетами, умножив самый выбор книг чрез включение в него, кроме житий, еще календариков, поучительных повестей, букварей и пр., словом — того, что можно достать в лавченках, но что получит для народа высшую ценность, если приобретется у Макария или у киевских угодников. Образа в монастырях продаются дорого и выбор их до крайности ограничен. Помощь метахромотипии негодна для крестьян, потому что им нужны образа большие, заметные в темных углах. Они поэтому с быстротой раскупают до последняго образа фольговые в рамках со стеклами, каковые идут за 2 p., будучи по квадратному аршину величиной. Пусть обители широко разовьют это мастерство и разнообразят сюжеты таких образов.
Затем, необходимо увеличение числа духовников, чтобы исповедь в обители не оставалась тем же, чем она есть в приходе. Нужен строгий выбор ежедневно читаемых проповедей и самих чтецов, чтобы оне не оставались богослужебною формальностью, но словом „света и жизни". Нужно и живое слово, особенно во дни тысячнаго стечения народа к великим праздникам со всей России, когда все одушевлены религиозным восторгом. Консистории должны бы выписать на эти дни лучших витий епархии, умеющих говорить к народу: слова их будут передаваемы слушателями друг другу по всей России. Нужно далее, чтобы старшая братия не оставляла без внимания самой серой части своих богомольцев, чтобы и в кухне, где кормятся бабы, происходило такое же чинное чтение жития, как и в трапезе; чтобы ежедневно после обедни добрый монах показывал пришлецам ризницу, церкви и др. примечательные предметы обители, не заботясь о том, чтобы набрать побольше в руку; но чтобы положить побольше в души.
Но всего не переговоришь — тем более, что по отношению к большинству монастырей подобныя пожелания трудно достижимы. Состоя из нескольких старцев и двух десятков невозможнейших послушников, представителей бродячей Руси, многие монастыри нуждаются прежде всего в собственном просвещении. Да и возможно ли их поправить? He лучше ли закрыть? Конечно, необходимо одно из двух, но вспомним слова митроп. Ипнокентия: „если хотите уничтожить монашество потому только, что оно ослабело, то не уничтожить ли по той же причине и христианства?"
Насмотревшись в разных углах России на монастырскую жизнь, мы кажется не погрешим, если скажем, что не наличный состав искателей монашества, но почти исключительно настоятели служат причиной упадка большинства обителей России. В некоторых епархиях настоятелями монастырей, за немногими исключениями, делают или вдовых священников, или неудавшихся ректоров, или архиерейских экономов, крестовых иеромонахов и наиболее оборотистых и хозяйственных членов лаврских экономических администраций. Настоятели всех этих трех категорий одинаково мало способны быть руководителями обществ, соединившихся ради достижения нравственнаго совершенства путем молитвы, поста и взаимнаго назидания, в чем и заключается обязанность монахов. Такая цель жизни далека большинства теперешних настоятелей, а потому они не только всю свою энергию направляют исключительно почти на экономическую сторону обители, но и не стараются даже скрыть своего скептическаго отношения к монашескому идеалу, повидимому даже не сознают, что должны быть духовными пастырями братии. Представьте же себе, что делается в монастыре с юношей-крестьянином, который пришел сюда, начитавшись Четьи-Минеи, пришел „за спасением", а встречает просто экономическое общество. пропитывающее себя молебнами да панихидами, и совершенно чуждое его внутренняго мира. Почти необходимым следствием теперешняго положения монастырей является мирское настроение большинства младшей братии и склонность ея к разгулу за неимением высшаго духовнаго содержания.
Если бы настоятели относились к своему монастырю иначе, не старались бы только о том, чтобы из одного монастыря перейти в другой, более выгодный, но считали бы себя послушиниками своей обители, а последнюю — своим последним местопребыванием на земле: то от них бы всецело зависело поднять монастыри точно так же, как на наших глазах в XIX веке Назарий Валаамский, Феофан Новоезерский, Пимен Николоугрешский, Иона Киево-Троицкий, Серафим Заоникиевский, Фотий Юрьево-Новогородский довели свои монастыри до состояния лавр, приняв их в качестве нищенских скитов. Примеров подобнаго рода очень много и они хорошо известны не только в духовном мире, но и в светском обществе; они, думается, достаточно сильно подтверждают собою ту мысль, что всякое дело требует человека, преданнаго этому делу, а не принимающагося за него по внешним побуждениям. Но где взять таких людей?
Они ееть и их знают, но избегают... Их можно бы найти по одному, по два в каждом почти монастыре между рядовою братией, а в лучших обителях их найдется и по десятку. И мы видим, что в тех епархиях, где преосвященные заботились о замещении настоятельских мест монахами no призванию, там монашество поднялось очень быстро не только в нравственном, но и в экономическом отношении; такова, например, Епархия Калужская во время управления арх. Григория и несколько ранее. Кто хочет улучшить монастыри, пусть начнет с выбора достойных настоятелей. Успех их деятельности, быстрый и сильный, обусловли-вается, конечно, сколько благодатным содействием угодников обители, столько же и тем, что за плечами у них стоит и тысячелетняя история русскаго быта, и полутора-тысячелетняя история монашества, и принцип послушания монахов настоятелю. Поднять монастырь подходящий настоя-тель может гораздо легче, чем новейшие филантропы — заменить питейные дома чайными; но если и последнее достигается посредством энергии и самоотвержения, то перваго ли не достигнет человек, наделенный верою в Бога и любовью к ближнему? Настоятели любят плакаться всякому встречному, что у них, вместо послушников, „пьяная ватага", но ударили ли они сами палец о палец для исправления ея? Почему же вышепоименованные настоятели с умели в короткое время сделать из пьяной ватаги послушных агнцев?
В заключение не можем не вспомнить одного эпизода. Мы стояли с католическим ксендзом недалеко от одного знаменитаго южно-русскаго монастыря; гудел тысячепудовый колокол и пестрая тысячная разнокалиберная толпа представителей всей сотни русских губерний дружно потянулась из гостиниц в прекрасный собор на вершину живописнейшей горы. Мы говорили что-то о польском вопросе, причем ксендз, вопреки обычаю, разоткровенничался в своих суждениях о России. „Ну, посмотрите, посмотрите!" вскричал он, указывая на открывшуюся грандиозную картину: „если бы да нам эти лавры и соборы, что владеют дурни-москали, то мы взяли бы всю вашу Русь и увели бы, как Моисей Израиля, куда бы только захотели. Мы бы унесли ее на небо, как на орлиных крыльях, а вы сидите, сложа руки, как сидели прежде, и будете сидеть, пока штунда и раскол не оберут вас до последняго человека". Да, есть о чем подумать...
Кого просвещать должны монастыри?
Ответь на подобный вопрос у нас вызывают постоянно доходящия до нас жалобы на то, что поступление в монастыри в наше время не воспитывает религиозную настроенность искателей аскетических подвигов, но, напротив, ослабляет ее, вводя их носителей в скрытый от мирян, так сказать, закулисный, будничный строй монастырской жизни и раскрывая пред ними дотоле неведомыя человеческия слабости большинства братии, а в то же время не давая религиозному чувству никаких почти новых начал для высшаго развития, так как главнейшее и почти единственное из них — богослужение — бывает по большей части давно знакомо прозелитам монастырской жизни. Таковы жалобы мирян на обители.
He менее энергичны и жалобы монахов на то, что мир не дает достойных продолжателей их подвигов: приходят в обитель мальчики как будто бы усердные, просятся Христом Богом, чтоб их приняли; сначала стараются и работать, и молиться, но не проживут и года, как делаются сорванцами, и то, спившись, изгоняются вон монастырским начальством, то, научившись пению по обиходу или по но-там, сами уходят отыскивать в других обителях более выгодной службы. Из этих послушников образуется по лицу родной земли целая бродячая команда, состоящая из самых разнообразных и нередко весьма богатых типов, называемых общим эпитетом „Бродячая Русь". Всем известно, что громадное большинство монастырей меняют состав послушников несколько раз в году и что есть не мало послушников, еще не старых, поживших в полусотне, а иногда и во всех монастырях Европейской России. Многие из них —исключенные ученики духовных училищ, поступившие в монастырь не по призванию, а ради хлеба; но есть не мало и таких, что ради спасения души покинули родителей и имущества, а потом, вместо духовнаго возрастания, начали в монастыре падать и падать и покончили арестантскими ротами. Жаль этих бедных неудачных искателей истины! He менее жаль и настоятелей монастырских, из коих один нам жаловался, что он, „поступая в монастырскую обитель, никак не ожидал быть вместо этого командиром над золоторотцами: не души стеречь приходится мне со старшею братией, а смотреть, чтобы сундук церковный не взломали наши певчие".
Если зло происходит от человеческой злобы, то его поправить невозможно путем внешних мероприятий; но если оно совершается между людьми, которые собирались для дела не злого, но добраго, а вышло злое, то подобное явление могло произойти только потому, что не было добрых порядков. Немедленное возстановление во всех маленьких, особенно в городских штатных монастырях, всех правил древняго аскетическаго воспитания с исповеданием помыслов и совместным чтением отцев и библии — пока неосуществимо, но тем не менее ничто не освобождает монастыри от самаго исполнения тех ближайших запросов духовной жизни, для которых они существуют. Пусть они на основании древних правил отказываются от обязанности просвещать народ, но просвещать своих послушников они безусловно обязаны. В самом деле, кто дает им право смотреть на всякаго мальчика-послушника исключительно, как на рабочую силу? — В обители нет опытнаго духовнаго старца? Но ведь наверно есть несколько таких, которые могли бы научить еще не развратившихся прозелитов монашества огласительным истинам веры, приучить к сознательному чтению слова Божия, отцев, житий, наконец, поднять их мысль над стихийностью чрез сообщение общих начал наук внешних, в роде истории и географии. Раз человека необразованнаго оторвали от земледельческаго труда, так дайте ему поприще для занятий другого рода, избавьте его ум от убийственной праздности и не делайтесь виновниками его развращения.
Начать можно бы с очень немногаго: предлагать учиться хотя тем из поступающих мальчиков, которые сами того страстно желают, и не лишать при этом обучения и тех, которые заняты не клиросным, а рукодельным послушанием, отделяя на это дело несколько часов от их рабочаго времени. He велика беда, если ради этого придется держать не четырех кухарей и двух портных, а вдвое больше: гораздо стыднее для обители, когда при существовании полудюжины нравственно достойных кандидатов нельзя никого представить к рукоположению по их общей безграмотности. Шить сапоги и варить кашу эти люди могли бы и дома, a сюда они пришли за словом Божиим: зачем же мы их лишаем этой духовной пищи?
В некоторых епархиях преосвященные при об ездах спрашивают послушников по св. истории, по катихизису и это для оо. настоятелей служит добрым побуждением не отказывать желающим в обучении. Потом они были благодарны архипастырям за указание, потому что в монастыри их начало появляться двойное количество искателей монашества и им нечего было собирать и беречь разных проходимцев из опасения, что на клиросе петь будет некому. Что касается послушания учительства, то начетчики всегда найдутся из монахов или из подначальных иереев. Речь идет конечно не об обучении систематическом по программе, но о сообщении церковно-огласительных сведений и грамотности. Пастырство, соединенное с обучением, есть гликая сила, способная противостать даже искушениям близости обители к городу, лишь бы старшие не смотрели на нее, как на доходную статью, но как на просветительно-воспитательное в духе церковном учреждение для искателей иноческаго жития, если не для всех христиан.
Из кн. «Пастырское богословие»
Назад к списку
.jpg)
.jpg)
.jpg)
.gif)
